Я не стану звать тебя братом

Такие, как они, нужны миру, нужны Нью-Йорку. Старик объяснял это Баптисту с самого детства. Столько раз, что тот давно уже не помнит, каково это – жить, без мыслей о необходимости существования наемных убийц, готовых взять на себя чужие грязные дела, за умеренную плату, даже в рассрочку. Убийцы нужны, потому, что без них городские суды бы захлебнулись в потоках одинаковых дел, в бесконечном пережевывании банальных историй и путанных показаний – ни у одного мужа не нашлось бы алиби на момент смерти жены, деловые партнеры травили бы друг друга за обедом, а потом пытались бы вытащить собственные шеи из петли, наняв для этого по сотне лучших адвокатов. Убийство, совершенное профессионалом, полиция почти всегда расследует лениво, а потом заметает под ковер – исключая те случаи, когда к трупу подбрасывают пару улик из хранилища, чтобы отправить в тюрьму какого-нибудь изворотливого выродка, хотя такое бывает нечасто. Баптист верил в это все так же искренне, как в слова Библии. Герреро смотрел на вещи иначе. Он частенько говорил – разумеется, когда Старика рядом не было – что хотел бы отказаться от этой работы, вот только ни черта больше делать он не умел, не знал, куда идти, чем заняться, он боялся начинать жизнь заново; в городе, где все дороги открыты готовому идти, он застрял в душном, грязном пабе Старика, где подавали отвратительную выпивку, а музыкальный автомат играл только хонки-тонк и диксиленд. Наверное, Герреро все-таки решился бы сбежать, если бы не Младший: этот чертов ублюдок разбил Старику сердце, когда дал деру без предупреждения – и Герреро понимал, что, если уйдет и он, это прикончит Старика, они ведь все были его детьми, его дорогими мальчиками, он сам всегда так говорил. Баптист верил и этому. Удивительно, как много веры может остаться в сердце человека, которого жизнь протащила по сотне острых камней, изрезавших душу в мелкие лохмотья. Сегодня Баптист неплохо поработал, чисто, гладко: какой-то выскочка с Уолл-Стрит захотел избавиться от другого выскочки, и хорошо заплатил Старику за пару выстрелов у задней двери «Черного бархата» – дорогого клуба для сукиных детей, не знающих, куда деть лишние деньги. Баптист всадил заказанному ублюдку две пули в грудь, забрал его часы и бумажник, чтобы убийство больше походило на ограбление – но все наличные раздал по купюре бродягам, по ту сторону реки. Баптист был подонком, но не вором. Часы он забирал не потому, что хотел их сдать в какой-нибудь ломбард, из тех, где не задают лишних вопросов, нет, часы – его трофеи, тикающее, почти живое напоминание об убийствах; упущенные минуты, навсегда потерянные частички души, которые никому не под силу вернуть на место. Баптист верил в бога, и в грехи, остающиеся без прощения, ведущие прямо в ад. Но этим вечером Баптист не собирался думать о грехах или адском пламени. Он вернулся домой – в комнату над пабом, официально Старик сдавал их в аренду, но здесь никогда не жил никто, кроме его ребят. Баптист положил часы на прикроватную тумбу: нужно будет подтянуть пружины, чтобы они шли в такт с остальными, но этим он планировал заняться завтра. Остаток вечера он планировал провести в пабе. Погладив часы по стеклу, как если бы они были живым существом, Баптист скинул промокший под начинавшимся дождем пиджак и, в одной рубашке, спустился вниз. Он сел на свое обычное место, в углу, за столиком под старой, пожелтевшей панорамной фотографией города. Это был их особый столик: постоянные клиенты – а встречались и такие, в основном среди главарей банд, предпочитавших не держать собственных убийц – не звонили Старику, а приходили и садились сюда, чтобы поговорить с Баптистом или Герреро лично, иногда деньги передавали в руки, сразу же, показывая доверие. Раньше здесь же еще сидел Младший, и Старик до сих пор оставлял для него стул, как будто верил, что тот может вернуться. Пустой стул – еще одна зияющая дыра, которая никогда не затянется, ее ничем нельзя заполнить, и если ее не трогать, она даже не болит. Баптист не любил Младшего – чертов выскочка, он всегда получал больше, чем заслуживал, а хотел больше, чем получал; в каждой семье есть свои избалованные любимчики, у Старика был Младший, иногда Баптист думал, что тот – его настоящий сын, прижитый от какой-нибудь шлюшки, слишком поздно найденный, поздно признанный, и чувство вины заставляло его дарить самые лучшие игрушки, давать самую интересную работу, доливать кружку после того, как пена осядет. До того, как появился Младший, Баптист был любимым сыном Старика, но эта любовь оказалась дешевой фальшивкой, ее хватило всего на несколько лет; наверное, если бы Баптист решил все бросить и после очередной работы, не вернулся бы в паб, а, прихватив чужой кошелек, купил бы билет на автобус и отправился в Чикаго, Старик бы не стал так убиваться. Впрочем, Баптист бы так не сделал, никогда. Он, как и Герреро, не верил, что сможет начать заново где-то еще, сшить себе жизнь получше из лоскутов старой. Баптист успел выпить больше половины пинты темного – он никогда не заказывал больше одной пинты в вечера, когда кого-то убивал, это была старая привычка – прежде, чем в паб вошел Герреро, промокший до нитки, измотанный, похожий на бродячего пса, чудом выскользнувшего из-под колес машины. Вряд ли он сегодня выполнял чей-нибудь заказ, скорее уж встречался с кем-нибудь из постоянных клиентов, напоминая о себе, или собирал информацию перед тем, как встретить очередную жертву, там, где некому будет увидеть убийство. Или искал Младшего – временами на Герреро что-то находило, и он пытался идти по давно затоптанному следу, пытался выяснить какую-то правду, давно уже не нужную никому, даже Старику, привыкшему нянчить свою боль, как нянчат заключенную в гипс сломанную руку. Герреро подозвал к себе Вика – парня, которого Старик держал на ставке официанта, нерасторопного и неопрятного, но способного следить, чтобы случайные прохожие, заглянувшие пропустить пару кружек, не вошли случайно туда, куда не следует. Баптист не слышал, что Герреро сказал, не видел движений губ, но все равно угадал бы заказ – он знал Герреро слишком давно, чтобы ошибаться в деталях: ребрышки по вторникам, курица по средам, рыба – если подвезли свежую. Еда, выпивка, сигареты, одежда, мелочи, на которые мало кто обращает внимание: за годы чужие привычки становятся неотличимы от собственных, они прилипают к памяти, их не выходит толком вытравить, Баптист твердо знал, что не сможет сделать что-то подобное, даже если захочет – впрочем, он бы не захотел. Как бы дешево ни звучали эти слова – а правда часто звучит как дешевка и не каждый сумеет отличить одно от другого – они были настоящей правдой: Герреро значил для него слишком много. Сидя за одним столом, они не разговаривали толком, просто смотрели друг на друга, слушали осточертевшую за все эти годы музыку, Герреро обсасывал заказанные свиные ребра, пачкая пальцы в жире, а усы – в темном перестоявшемся кетчупе, похожем по цвету на подсыхающую венозную кровь; Герреро всегда ел неопрятно и жадно, как уличный мальчишка, он так и не смог перешагнуть через это – у каждого в прошлом есть тот порог, за который не получается выйти, иногда зияющие бреши, оставленные кем-то раны, становятся настоящими ущельями, через которые не перебраться. Баптист знал об этом намного больше, чем хотел бы. Он старался не думать об убийствах, хотя бы сейчас, не думать о полицейских сиренах и мертвом выродке в проулке за «Черным бархатом». Допив пинту, он откинулся на спинку стула и перевел взгляд с Герреро на его тень, смутное пятно, расползшееся по стене – она соприкасалась, порой смешивалась с другими тенями, но Баптист все равно различал ее очертания, за годы он привык к тени Герреро как к собственной. Последние капли дождя высыхали в спутанных волосах Герреро и сейчас, в желтом тусклом свете, Баптист впервые заметил – впервые позволил себе заменить – проблески седины у висков. Они с Герреро были братьями, по ту сторону имен, лиц, цвета кожи, всех остальных условностей, за которыми люди привыкли прятать собственные души – те, кого собрал под своей крышей Старик, чувствовали себя семьей. Баптист не помнил даже своего урожденного имени, а уж тем более – остались ли в прежней, уличной жизни, за тысячу лет до того, как в руки ему впервые попало оружие, у него братья, или сестры, или он остался единственным нежеланным ребенком, рано выброшенным на помойку, где, роясь в контейнерах, можно найти вчерашние объедки, почти новую одежду или даже, если повезет, новую жизнь. Баптист не знал, каково это на самом деле – относиться к кому-то как к брату. Во всем свете он не нашел бы никого, кто был бы ему ближе Герреро – ни друзей, ни подруг, ни тех, с кем хотя бы по-настоящему стоило оставаться под одной крышей. Он не стал бы называть их взаимную привязанность «любовью», если бы смог отыскать в своем языке более подходящие слова – но их не было, Баптист привык говорить о грязной работе, выстрелах или ударах ножей в темноте, о местах, вроде черного хода дорогих клубов, где богатые ублюдки обмениваются с уличными толкачами мелкими купюрами и разбавленной наркотой. Он не знал, как лучше описать все те чувства, похожие на тонкие нити паутины, которые протянулись между ним и Герреро за прожитые бок о бок годы, и вдвойне не знал, стоит ли пытаться описать, если все равно никому не станет об этом рассказывать: Старик все знал и так, Герреро чувствовал то же самое, а всем остальным лучше и не догадываться. К тому же молчание – лучший друг тех, кто зарабатывает на жизнь убийствами. После, перед самым закрытием бара, они поднялись на верх, сегодня – в комнату Баптиста. Они всегда шли по лестнице вместе, и старые ступеньки чуть слышно скрипели под ногами, как будто пели гимн их затертой любви, выросшей где-то между дружбой и доверием, как трава в трещине на асфальте – отравленная тяжелыми металлами, серая от пыли, обреченная умереть незаметной. Часы в шкафу и часы на тумбе тикали слишком громко, похожие на стучащие механические сердца, но Баптист точно не слышал звук, а чувствовал его всем телом, как ветер или дождь. Герреро улыбнулся и Баптист вдруг понял, что видит улыбку впервые за целую вечность, он попытался улыбнуться в ответ, а потом подступил к Герреро ближе, опустил ладонь на его грудь, чтобы почувствовать настоящее, не механическое сердцебиение; под тканью посеревшей от слишком частых стирок рубашки, под кожей, на которой было слишком много шрамов, стучало сердце – сильное, спокойное сердце человека, привыкшего к жизни здесь, в мире, невозможном без дешевой выпивки, продажных полицейских и убийств за деньги. Этот мир был лучше многих других, и Баптист твердо знал, что не захотел бы другой судьбы, даже если бы прямо сейчас к нему явился ангел-коммивояжер, предлагающий самые лучшие варианты, от президентского кресла до фермы где-нибудь на юге, где не бывает дождей. Герреро подался вперед, и, вцепившись пальцами в руку Баптиста, поцеловал его в губы. На секунду Баптисту показалось, что часы начали тикать еще громче, точно разворачивая все свои шестеренки, превращались в гигантских металлических многоножек, готовых в любой момент броситься на него и выпить всю кровь – но он приказал чудовищам замолчать, и они послушались. Он устал, это был не самый приятный день, и Баптист хотел закончить его наедине с Герреро – пусть все чудовища останутся снаружи, там, где идет дождь, где ждут клиенты и намеченные ими жертвы, где блуждает среди домов одинокая тощая смерть. Отвечая на поцелуй, Баптист почувствовал, как тепло Герреро, пахнущего дымом, кетчупом, потом и уличной пылью, входит в него, расплывается по всему телу, смывая усталость, сомнения, и даже застарелую ненависть ко всему миру.