Тошнота

Когда это происходит впервые, Винсент замирает в оцепенении. Герцог Бернард дышит ему в шею и гладит кончиками пальцев по затылку. Это похоже на дурной сон, слишком отвратительный для реальности. Но чужое дыхание обжигает кожу, а прикосновения к затылку становятся настойчивее, пальцы зарываются в волосы, и Винсента пробирает дрожь. Развернувшись, он бьёт наотмашь, не глядя, и бросается прочь. У себя в комнате, один на один с кромешной темнотой, он прижимает ладонь ко рту и смотрит перед собой широко раскрытыми глазами. Кажется, его вот-вот стошнит от омерзения. А герцог Бернард делает вид, будто ничего не произошло. Здоровается с ним по утрам и просит передать соусницу во время совместных обедов. Вскользь интересуется успехами в занятиях с гувернанткой. Спрашивает, всем ли Винсент доволен, и смотрит ему в глаза. Радужки у него блёкло-синие, будто бы выцветшие на солнце капли краски. Иногда, при посторонних, он называет Винсента сыном, но с неудовольствием, будто слово это имеет кислый вкус. Ещё бы, ведь едва ли он трогает родных сыновей. Выдержки герцога Бернарда хватает на две недели, а потом он снова застаёт Винсента врасплох, и на сей раз он куда нетерпеливее — сразу кладёт руки на плечи, сжимает крепко и успевает запечатлеть на виске липкий влажный поцелуй, прежде чем Винсент вырывается. Он не боится оказаться вышвырнутым на улицу — все документы оформлены и заверены много лет назад, официально они с Гилбертом Найтреи, пусть и приёмные. Герцог Бернард не посмеет поступиться честью семьи и отказаться от них. Винсент не кричит, не требует оставить его в покое — знает, что слова не подействуют. Всё, что ему остаётся, — занять глухую оборону и, содрогаясь от острой неприязни, раз за разом выскальзывать из пахнущих крепким табаком рук и в молчании давать отпор. Рано или поздно герцогу Бернарду надоест. Рано или поздно он забудет про Винсента и найдёт себе другое развлечение. Рано или поздно. Но он сдаётся удивительно быстро. Неделя проходят за неделей, а герцог Бернард неизменно неулыбчив, но вежлив и делано-внимателен. Винсент расслабляется и выдыхает — это противостояние далось ему малой кровью, он победил. Но, заглянув однажды в комнату брата, застаёт Гилберта уткнувшимся в подушку, сжавшимся, подтянувшим колени к груди. Гилберт плакал — Винсент понимает это, присев рядом с ним и проведя ладонью по влажной подушке близ его лица. Сейчас Гилберт спокоен и лишь смотрит перед собой — безучастно, словно не замечая чужого присутствия. — Что случилось? — спрашивает Винсент. Гилберт в ответ мотает головой — не хочет рассказывать. Никогда ничего не рассказывает, бестолковый брат. А ведь Винсент — единственный, кому можно рассказать. Он единственный, кто защитит, — теперь он, а не наоборот. — Расскажи, — настаивает Винсент и сжимает плечо Гилберта. — Я должен знать, кто обидел тебя. — Герцог Бернард, — отвечает Гилберт с неохотой. — Он отвратителен. — Что именно он делал? — Не заставляй меня говорить это. — Отвечай, — с нажимом говорит Винсент. — Он тебя?.. — Нет! Нет, он только смотрел. Винсент наклоняется к нему. — Почему ты это делал? И почему ничего не сказал мне? Гилберт отвечает не сразу. Какое-то время он в молчании смотрит в темноту, а потом стыдливо прячет лицо в подушке и, когда он заговаривает, голос его звучит глухо и сдавленно. — Я должен был. Я должен делать всё. Так надо. Так надо ради господина, который уже никогда не вернётся, потому что сдох где-то в Бездне. Оз Безариус Гилберту никто, но ради призрачной надежды он ломает свою гордость, не понимая, что этих жертв не нужно, ведь всё бессмысленно. А родному брату он даже не может доверить свой тёмный постыдный секрет, попросить защиты или просто поделиться страхом. — Он больше не тронет тебя, — сквозь зубы цедит Винсент. Он зол: на герцога Бернарда за то, что посмел облить Гилберта грязью, и на самого Гилберта — за то, что посмел умолчать о таком. В кабинете герцога Бернарда пусто; Винсент обнаруживает его в спальне. На столе и на прикроватных тумбах горят свечи, а окно приоткрыто, пропуская в комнату прохладу ранней ночи. Герцог Бернард сидит на постели, в руках у него вечерняя газета. Он оборачивается на звук громко захлопнутой двери, на лице — ни капли удивления. Уголки тонких бледных губ чуть подрагивают. Мразь. — Ты что-то хотел, Винс? — спрашивает он своим обычным суховато-холодным тоном, каким разговаривает со всеми без исключения, даже с родными детьми. — Оставьте Гила, — говорит Винсент. — Даже смотреть не смейте в его сторону. — Думаешь, что можешь указывать мне, мальчик? — герцог Бернард потешается над ним, хотя веселье видно лишь в его тусклых глазах. — У тебя нет власти надо мной. Винсент молчит, только сверлит герцога Бернарда тяжёлым взглядом. Ему нечего сказать, ведь герцог Бернард прав — у Винсента нет власти над ним. А вот у него над Винсентом — есть. И тогда Винсент понимает, что безобразно попался в расставленную ловушку, из которой уже не выберется. — Я прошу вас оставить его, — говорит он как можно спокойнее. Внутри всё клокочет от ярости. — Вы хотели меня. Я здесь. К нему вы не притронетесь. И смотреть не будете — ни на что. — Уверен? Винсент кивает, и внутри всё обмирает от страха. Он думал, что страх — липкий, мерзкий, — остался далеко в прошлом, когда их с Гилбертом, словно собак, покупали и продавали. Но страх этот никуда не делся. Всегда будет кто-то сильнее. А Винсент слаб — пока слаб — и не может защитить ни себя, ни брата. Но это ненадолго. — Сними сюртук, — велит герцог Найтрей, — и погаси свечи на столе. Винсент подчиняется. Медленно, в жалких попытках оттянуть неизбежное, он расстёгивает пуговицы, потом снимает сюртук и вешает его на спинку стула. Перегнувшись через столешницу, он коротким выдохом задувает три свечи; за его спиной герцог Бернард гасит ещё несколько свечей. Остаются только две, и комната погружается в колкий зыбкий полумрак. Кивком головы, со скучающе-отстранённым выражением лица герцог Бернард указывает на пол подле себя, и Винсент опускается на колени у его ног. Он догадывается, чего от него ждут, но не может пересилить себя и пошевелить хотя бы пальцем. Он сидит и тупо смотрит на натянутые между ног брюки герцога Бернарда. К горлу комом подкатывает тошнота. Тогда герцог Бернард сам расстёгивает брюки и достаёт член, ещё вялый и в глазах Винсента просто безобразный. Винсент протягивает дрожащую руку. Приходится стиснуть зубы, чтобы не дать воли слезам, — он не имеет на них права. И — скользит рукой вверх и вниз, чувствуя, как под пальцами напрягается чужая плоть. Потом герцог Бернард берёт Винсента за подбородок и говорит: — Открой рот. Винсент открывает и зажмуривается, чтобы не видеть перед собой ничего. Во рту становится солоно от смазки. Ладонь герцога Бернарда ложится ему на затылок, и Винсент пытается взять глубже. Челюсть быстро начинает болеть и ныть, её сводит, он давится членом во рту, кашляет, и на глазах выступают слёзы от кома в горле. Герцог Бернард не торопит, гладит мягко по волосам, и от этой его нежности хочется сжать зубы, чтобы в рот хлынула кровь. — Не закрывай глаз, — говорит герцог Бернард. — Смотри на меня. У тебя такие красивые глаза, мальчик. Во рту всё немеет, от застилающих глаза слёз Винсент ничего не видит, и ему кажется, будто время замерло. Всё, что он чувствует, — это тошнота, она вытеснила из сознания и стыд, и ярость, и ненависть. Пальцы герцога Бернарда судорожно сжимаются на его затылке, в горло льётся горячая жидкость, и Винсент закашливается, но ему не дают отстраниться. И лишь когда член во рту обмякает, ему позволяют отшатнуться и зайтись в громком кашле. В голове пустота, и только один вопрос, бьющийся о стенки черепа. «Почему я?» Но он молчит, тщась восстановить дыхание. Он встаёт, надевает сюртук и выскакивает за дверь. Челюсти больно, и руки дрожат. Он отирает со щёк слёзы, сглатывает солоноватый привкус во рту и торопится к себе в комнату — позвать слугу и велеть принести кувшин чего-нибудь с ярким вкусом, например, вина. Теперь это — его реальность. Его рот наполнен грязью, и на зубах скрипит песок, а в горле плещется неизменная тошнота. Но это ничего. Ярость выгорает дотла, внутри остаётся только тлеющая злость и отголосок радости, ведь Гилберт в безопасности. Гилберт даже не возбуждает треклятого ублюдка. Он не нужен герцогу Бернарду. Вот только Гилберт неугомонен. Его оставили в покое, и он не понимает, почему. Требует с Винсента ответ — чует, должно быть, какой ценой Винсенту досталась его свобода от позора, но прямых вопросов не задаёт. Стыдится, мнётся, ходит вокруг да около, крутится рядом, а ведь раньше его за уши было не притянуть к Винсенту. На губах — горькая усмешка. Вот что нужно было сделать, чтобы заслужить любовь брата, — несколько раз в неделю удовлетворять приёмного отца. Но дальше этого дело не заходит — герцог Бернард только расстёгивает брюки и смотрит на стоящего перед ним на коленях Винсента. В один из таких вечеров после уединения с герцогом Бернардом Винсент снова пьёт вино. Он настолько привык к алкоголю, что даже не пьянеет, — пьёт, как воду. Он и не хочет пьянеть, он хочет заглушить вкус, и только терпкость вина смывает его с языка. В комнату без стука входит Гилберт. Он морщится, видя на столе вино. Сам-то он хмелеет уже с одного бокала. Но Винсент абсолютно трезв и, чтобы отвлечься, он читает корреспонденцию, на которую не хватило времени днём. Ему пишут молодые леди, каждое письмо — размером с роман, и от каждого несёт приторной сладостью. Знали бы эти юные леди правду о нём. — Я всё знаю, — выпаливает Гилберт. Он густо краснеет — от смущения, как решает, было, Винсент. Но потом примечает тень гнева в глазах брата и с удивлением откладывает письма в сторону. — На что ты злишься? — спрашивает он. — Ты совсем идиот? — надтреснутым голосом отвечает Гилберт. — Почему ты пошёл на это? Почему не сказал мне! — Кажется, мы поменялись местами, — усмехается Винсент. — Уходи, я занят. Мне нет дела до твоих обид. Он лжёт, но Гилберт верит. Задетый, обиженный, он разворачивается, бросается прочь и хлопает дверью. Винсент невидяще смотрит ему вслед, а потом роняет голову на стол, в ворох бумаг. Пахнет чернилами. Зачем Гилберт всё усложняет? Они в капкане, им некуда деться. И лучше пусть он — Винсент. Ему не страшно — уже не страшно. Он привык. Это — механическая работа ртом, только и всего. Даже тошнота оставила его, ведь не тошнит же рабочего на заводе, когда он работает за станком. Рабочему трудно, но он привыкает к изнурительному труду. Несколько дней они с Гилбертом не разговаривают. Обиды Гилберта держатся долго, и сам он упрям, как осёл. Винсенту всё равно — между ними никогда не было особой доверительности, так что он как-нибудь обойдётся без слёзного сочувствия, без скандала, без долгого разговора по душам. Гилберт сдаётся первым — приходит вечером, понурый, с блестящими от обиды глазами. Винсенту нравится чистый янтарь его радужек. Наверное, если бы он представлял на месте герцога Бернарда Гилберта, было бы проще. Но Винсент гнал его образы прочь — что угодно, только не так. — Что именно ты с ним делаешь? — спрашивает Гилберт робко. — Тебе не стоит об этом знать. «Надеюсь, ты никогда этого не узнаешь, и, тем более, не увидишь». Винсент сидит за столом и пишет письмо при свете свечи. Он чувствует приближение Гилберта, его осторожное прикосновение к плечу. Хочет обнять? Впервые за всё это время. Винсент не против. Он откладывает перо, поднимается из-за стола и поворачивается к Гилберту, позволяя прижаться к себе. Объятия у Гилберта крепкие, почти болезненные — всё-таки он старше и сильнее. Удивительно, раньше Винсент не замечал разницы ни в росте, ни в силе. А потом он панически отшатывается, едва ощутив на губах дыхание Гилберта. Он прижимает ладонь к губам и порывисто отворачивается. — В чём дело? — спрашивает стушевавшийся Гилберт. — Я думал… — Что ты думал? Я не буду тебя целовать. — Почему? — Слишком грязно. До Гилберта не сразу доходит — он ведь ещё очень юн морально, и в этом плане Винсент невольно опережает его. Когда Гилберт, наконец, понимает, к щекам его приливает краска. — Тогда можно я сам тебя поцелую? Не дожидаясь разрешения, он тянется к Винсенту и касается губами его щеки. Потом — уголка губ, и, спохватываясь, Винсент снова прижимает ко рту ладонь. От осторожных невинных поцелуев Гилберта по телу проходит дрожь столь прочно позабытого возбуждения. Винсенту хочется поцеловать брата — так крепко, чтобы было больно губам, но он держит себя в руках. Нельзя. Раздосадованный, сам на себя непохожий Гилберт уходит, оставляя Винсента один на один с волнами жара, с которыми он просто не в состоянии справиться. Следующей ночью герцог Бернард снова зовёт его к себе. На этот раз он меняет привычный сценарий — велит снять не только сюртук, но и жилет, и штаны, а сорочку расстегнуть. Винсент подчиняется — чего бы герцог Бернард ни пожелал, у него не остаётся иного выбора. Впрочем, думает Винсент, сбрасывая обувь, кого он обманывает. У него был выбор, но он предпочёл путь наименьшего сопротивления. Жизнь в достатке для себя и брата за такую отвратительную и вместе с тем малую цену. Вернее, малой она кажется ему теперь, когда он привык. Ему не страшно даже лечь под герцога Найтрея. В тот день, когда он встал перед герцогом на колени, он навсегда утратил часть себя, и уже не стремился её вернуть. Он садится на постель рядом с герцогом Найтреем, и тот запускает руку ему между ног. Грубые прикосновения его ладони не вызывают ничего, кроме безразличия, не говоря уж о возбуждении. — Представь, что здесь Гил, — шепчет герцог Бернард ему на ухо и, едва ли о том подозревая, попадает в цель. Винсент напрягается, прогоняя прочь возникшие перед глазами образы Гилберта, его дыхание на щеке, прикосновение его губ — но тщетно. Гилберт прочно поселился в его голове. — Гил спрашивал о тебе. Я всё ему рассказал. Вспыхнувшая злость неспешно переплавляется, и Винсент против воли сам толкается в руку герцога, и от ощущения его сухих пальцев на члене хочется двигать бёдрами ещё быстрее. Но герцог Бернард не даёт ему разрядки. Он убирает руку, тянет Винсента за волосы вниз, и Винсент сам расстёгивает его брюки. Он чувствует себя псиной, которую пытаются выдрессировать. Плевать. В паху всё ноет, но ему приходится торопливо одеться, чтобы быстрее уйти из спальни к себе — туда, где он сможет избавиться от сковывающего по рукам и ногам чувства. Образ Гилберта пьянит его и кружит голову — несопоставимо с винными парами. И когда Винсент обнаруживает в своей спальне пустоту, то едва не стонет от досады. Если бы Гилберт был здесь, если бы пришёл, они разделили бы свою вину на двоих. Но если Винсент пойдёт к нему сам, то тяжесть вины всем весом ляжет ему на плечи. И он остаётся в своей комнате в одиночестве. Вскоре Гилберт исчезает. Герцог Бернард говорит: он в отъезде с важным поручением, но Винсент ему не верит. Он мечется по комнате, точно загнанный в клетку зверь, изнывая от страха за брата. Может быть, он уже мёртв. Может быть, с ним сделали что-то худшее, чем смерть. Винсент запирает дверь на ключ. Шторы задёрнуты, свет не проникает сквозь плотную ткань. Окно закрыто, и в комнате духота. Когда Гилберт возвращается, герцог Бернард не даёт Винсенту сразу броситься к нему: насильно усаживает за стол, ждёт, пока не евший двое суток Винсент очистит тарелки. Сам в это время расчёсывает его спутанные волосы. Он заботится о Винсенте, но не как о сыне, а как о редком сорте цветов в теплице. Потом он отпускает Винсента, и тот очертя голову мчится вверх по лестнице, но в комнату входит тихо, осторожно. Гилберт стоит у окна, спиной к двери. В воздухе витает запах крепкого табака. Первой мыслью проскакивает паническое: «Герцог Бернард нарушил своё слово», но потом Винсент замечает — курит сам Гилберт, и к потолку тянется струйка дыма от длинной белой сигареты меж его губ. Он не курил раньше. Винсент ни о чём не спрашивает. Он подходит к Гилберту, обнимает его за талию, и Гилберт, запрокинув голову, упирается затылком ему в плечо. Глаза его раскрыты, он смотрит в потолок. — Я убил двух людей, — говорит он. — Тех, кто оказался неугоден герцогу. Тех, кто мешал. Он никогда не оставит нас в покое, Винс. Найтреи выжмут из нас все соки. И вышвырнут прочь опустошённые оболочки с чёрной желчью ненависти и злобы внутри. Но Гилберт не выглядит сломленным. Он расстроен, он в отчаянии, но огонёк в его глазах не потух, — Винсент видит это, отстраняясь и разворачивая его лицом к себе. В эту минуту он благодарен далёкому образу почившего с миром господина — Оза Безариуса. Этот образ как морфий, он держит Гилберта и не даёт ему распасться. Так же, как образ самого Гилберта держит Винсента. Он всё ещё не хочет давать себя целовать, но Гилберт больше не робеет, боль отнятых жизней затмевает его разум, и он, взяв Винсента за подбородок, не даёт ему отвернуться. Но ещё не целует — медлит, всматриваясь в глаза Винсента будто бы в надежде что-то в них отыскать. — Не делай этого, — говорит Винсент. — Не целуй меня. — Поздно, — отвечает Гилберт. — Мы оба по уши в грязи, Винс. А ведь ему едва исполнилось восемнадцать. Губы Гилберта жёсткие, неумелые, плотно сомкнутые. Винсент целует его сам, проводит кончиком языка по губам, и Гилберт, наконец, понимает, чего от него ждут. Он приоткрывает рот, и Винсент снова целует его — глубоко, медленно, смакуя ощущения. Он не закрывает глаз — привычка, — и Гилберт тоже. В его глазах плещется так и не нашедшая выхода злость. Нет, чистая незамутнённая ненависть. — Если хочешь, — говорит Винсент, запуская руки под сорочку Гилберта, — выплесни всё. На меня. Так, чтобы было больно. — Я не могу… — Можешь. Новый поцелуй всё ещё осторожный и ласковый, но, смелея, Гилберт кусает его губы — сначала мягко, потом больнее и чувствительнее. Винсент расстёгивает его сорочку, оглаживает ладонями грудь, с силой задевая соски ногтями. Им не нужны долгие чувственные прикосновения, а от поцелуев-укусов уже ноют губы, и Винсент торопливо расстёгивает пояс брюк Гилберта. Тот в неловкости своей не знает, куда деть руки, но Винсенту нравится его неумелая беспомощность, нравится такая своеобразная власть над ним. Винсент берёт его за руку, тянет на себя и, прижавшись спиной к стене, обхватывает пальцы губами, скользит по ним языком, не отводя от Гилберта глаз. Его золотистые глаза подёрнуты поволокой, на щеках румянец, губы приоткрыты и влажно блестят. Потом он выпускает руку и расстёгивает собственные брюки; пальцы осмелевшего Гилберта вновь проталкиваются в рот — глубже, сильнее. Спустив брюки, тяжело соскользнувшие по ногам к коленям, Винсент несильно прикусывает кончики пальцев и поворачивается лицом к стене. Ему жарко, волосы липнут к лицу и шее. Он расстёгивает жилет, быстрым движением плеч сбрасывает его и роняет на пол. А влажные и скользкие от слюны пальцы Гилберта уже проталкиваются внутрь — сразу три, и Винсент закусывает саднящие губы, давя рвущийся из груди стон боли. Он сам подаётся им навстречу, боль сплетается острым желанием и затмевает взор. Ладонь Гилберта ложится на шею, сжимает её, и Винсент, прижимаясь лбом к стене, невольно напрягается в ожидании новой болезненной волны. И он тонет в боли, теряется в ней. Собственный член неловко трётся о стену, и это тоже больно. Гилберт впивается зубами в обтянутое тканью плечо — новая волна боли. Боль повсюду. Руку Гилберта у себя между ног он уже почти не чувствует — всё вытесняет болезненное ощущение трущегося у себя в заду чужого члена. Разрядка приходит неожиданно, яркой ослепительной вспышкой. Ноги дрожат, и Винсент отчаянно цепляется руками за стену в попытке удержать равновесие. По внутренней стороне бёдер течёт что-то липкое. Когда Гилберт отстраняется, по телу пробегает волна облегчения, и Винсент, обернувшись, тяжело приваливается спиной к стене. Он смотрит на Гилберта из-под слипшейся чёлки, дыхание сбито, перед глазами всё пляшет, и он с удивлением отмечает, что границы его дремлющего ранее мазохизма, оказывается, простираются далеко — достаточно, чтобы, оставшись морально неудовлетворённым, желать ещё большей боли. Гилберт смотрит на него долгим взглядом, глаза его расширяются, в зрачках плещется ужас, и он со стоном прячет лицо в ладони. — Что я с тобой сделал, — сдавленно говорит он сквозь пальцы. — Всё хорошо, — отвечает Винсент и с нежностью целует его в макушку. Он — для боли и отчаяния, а Оз Безариус — для светлых возвышенных идеализированных чувств. Пусть будет так, Винсент согласен. Ведь в конечном итоге именно он рядом с Гилбертом, и его сила поддерживает его и защищает — хотя бы от позора.