Мы болью заплатим

За окном шёл дождь. Ярко светило солнце; робко выглядывая из-за туч, оно золотило россыпи дождевых капель на стекле. Пахло свежестью. Болезненная красота жизни. Лео перевернул страницу. Теперь у него была новая, очень удобная стрижка — волосы больше не лезли в лицо и не мешали читать. Он хотел перестать прятаться от действительности, вот только срезав волосы, он не стал свободнее. Было трудно дышать. Боль утихла, растеклась где-то внутри, но щемящая чёрная тоска впивалась в горло и перекрывала доступ к кислороду. Вероятно, так чувствует себя выброшенная на берег рыба. За спиной Лео ощутил вдруг чьё-то присутствие. Раздражённо захлопнув книгу, он обернулся, готовый увидеть на пороге Винсента, надоедливую Шарлотту или даже пугающе странную Эхо. У стены слева от двери стоял Элиот. Такой, каким Лео запомнил его: в белом фраке, руки спрятаны в карманах, плечи расправлены, и взгляд прямой и твёрдый, а на губах — улыбка, тёплая и бесконечно светлая. Впившись рукой в спинку стула, Лео смотрел на волшебное видение, боясь сделать вдох либо сказать хоть слово и спугнуть его. Элиот молчал, но он был словно из плоти и крови. Лицо его не походило на застывшую посмертную маску. Он дышал. В его голубых глазах отражалась гамма эмоций, присущих только живым, чувствующим людям, — так казалось Лео. Тучи скользнули прочь, высвобождая полноту солнечной яркости; свет разлился по комнате, и Элиот растворился в нём. Лео остался один. В напряжённой тишине громко тикали часы и боязливо стучался в окна дождь. Лео думал, что боль утихла насовсем, но он ошибся; она жила внутри него. Сам он был сплетён из боли. И теперь отчётливо осознал, что никогда не освободится из цепей страдания. Оно было чёрным — чернее неба в предрассветный час. Бесформенный безликий силуэт, сливающийся с ночной темнотой. Ещё скованный тревожной зыбкой дремотой, Лео прищурился, до рези в глазах всматриваясь в фигуру у своей постели. Он не чувствовал страха. Там, за Рубиконом, что он пересёк, уже не было места простым человеческим чувствам, таким как страх или, напротив, радость. Лео был пустым сосудом, вылепленным из отчаяния. Так ему ли бояться ночных кошмаров? — Хочешь, — сказало оно, — я верну тебе того, по ком рыдает твоя душа? У него был очень тихий шипящий голос. Лица не разглядеть — сокрыто капюшоном. Только руки виднелись из-под плаща, сотканного не то из чёрного льна, не то из самой темноты. Руки были белые, как снег. — Да, — ответил Лео. — Нужно заплатить, — сказало оно и придвинулось — бесшумно скользнуло вдоль пола, подобно тени. — Заплатишь? — Заплачу. Чего ты хочешь? Он не ждал, что оно попросит денег. Деньги темноте ни к чему. А всё остальное Лео был готов отдать — и даже больше, чем потребуется. Это просто сон, безусловно, и от понимания нереальности происходящего тоскливо сжималось сердце. Лео и наяву отдал бы всё, что имел, вот только имел он слишком мало. — Боли. Боль — это то, чего у него имелось с избытком. Он мог выплеснуть ночному гостю озеро боли, и за гостем ещё остался бы должок. Лео кивнул, но оно вдруг рассмеялось — тихо-тихо, с шелестом, подобным шороху пролистываемых страниц. — Что ты отдашь? — спросило оно. — Отдашь его глаза? Или язык? Или уши? Или, может быть, руки? — оно вновь засмеялось, и смех его был с оттенком невыразимой печали и грусти. — Мне нужно то, что ты сам отберёшь у него. Лео уткнулся лицом в подтянутые к груди колени. Какой жестокий сон! Даже здесь, за гранью реальности, ему не суждено было вновь поймать волшебное видение-призрака, ибо даже во сне он не посмел бы отобрать у Элиота хоть что-нибудь, ему принадлежащее. Он был совершенен, и отнять у него речь, зрение или слух значило бы лишить его целостности. Его руки извлекали потрясающую музыку; его голос будоражил чувства; взгляд его голубых глаз пронзал насквозь; его превосходный музыкальный слух был таким же инструментом, как руки. — Забери у меня всё, что захочешь, — сказал Лео, не поднимая головы. — Ты торгуешься со мной. — Нельзя? — Самоотверженно. Что ж, я ценю. Но возьму больше. Только учти: возврата не будет. Нужна ли тебе искалеченная жизнь? — Она уже искалечена, — ответил Лео. — Хуже не будет. Забери мой голос. Или мои глаза — они не нужны мне. — Глупый мальчик, — сказало оно и покачало головой. — Безрассудный. Но слово сказано. Лео рывком сел в постели и огляделся. В комнате он был один. В приоткрытое окно просачивалась ночная свежесть; лёгкий ветерок шевелил лёгкие занавески. Грудь сдавило, сбитое дыхание раздирало горло. Отдышавшись, Лео лёг на влажные от пота простыни и повернулся лицом к окну. Он долго смотрел на белый серп растущего месяца и смаргивал непрошенные, пропитанные злой горечью слёзы. В глаза бил солнечный свет. Пахло чем-то приятным. На душе почему-то было хорошо и спокойно, хотя ночной кошмар не принёс ничего, кроме новой волны терпкого и кислого отчаяния, от которого сжималось всё внутри. Лео открыл глаза и увидел Элиота рядом с собой. Тот спал с безмятежностью младенца. На его лицо падали косые лучи солнца. У него был здоровый цвет лица, а грудь вздымалась в такт вдохам и опускалась на выдохах. Его губы были приоткрыты, а ресницы чуть подрагивали, как бывает, когда человек находится на грани между сном и явью и вот-вот готов пробудиться. Лео отшатнулся от неожиданности, и едва не слетел с кровати. Подскочил и Элиот. В непонимании он уставился на Лео — волосы всклокочены, ворот сорочки и манжеты расстёгнуты. Лео хотел позвать его по имени, но не смог — из горла не вылетело ни звука. Он не чувствовал боли, а ведь оно просило в уплату именно боль. Не было ли это обманом? Не исчезнет ли Элиот вновь в солнечном свете? — Лео? — позвал его Элиот. — Где мы? Что с твоими волосами? Где твои очки? Он сыпал вопросами, но Лео не мог ответить на них. Горло сдавило, на глазах навернулись слёзы. В этот раз плакать было просто, слёзы принесли с собой облегчение. Они не были горькими на вкус и не разъедали глаза — они были светлыми слезами счастья. — Эй, ты чего? Элиот неловко протянул к нему руку, но так и не дотронулся. Такая знакомая неуклюжесть и болезненно, и приятно кольнула душу. Память торопливо воскрешала всё новые и новые моменты из жизни и сравнивала этого Элиота с картинками в голове в попытках удостовериться, что это действительно он. Та же родинка на скуле, та же пронзительная яркость глаз, те же интонации, те же жесты, то же поведение. Сбитый с толку, Элиот всегда хмурился. Хмурился он и сейчас. Лео утёр слёзы основанием ладони, потом встал, поискал на столе перо, открыл чернильницу и взял бумагу. Милосерднее было бы солгать, сочинить красивую сказку о том, что Элиот был ранен и какое-то время провёл без сознания. Но лгать ему было бы бесчестно. Слишком много лжи и недосказанности было между ними раньше. Ни к чему хорошему их это не привело. Лео нацарапал на бумаге короткое: «Ты был мёртв» и протянул листок Элиоту. Тот встал с кровати — осторожно, будто ступая по стеклу, взял листок, прочёл, и помрачнел. Он вскинул глаза на Лео; на миг в них тенью отразилось недоверие, но тень эта быстро рассеялась. Возможно, Элиот помнил всё, что произошло с ним. После такого нетрудно поверить в собственную смерть. — Почему ты не можешь говорить со мной? «Солгать или не солгать?» — думал Лео, принимая обратно лист бумаги и занося над ним перо. Должно быть, думал слишком долго, потому что Элиот потребовал громко: — Правду, Лео. И он написал: «Плата». Элиот выйдет из себя — Лео знал это. Элиот будет злиться и винить себя. Но он готов был с этим смириться — слишком боязно ему было повторять прошлые ошибки. Ложь во спасение — лишь оправдание тем, кто неспособен сказать или написать правду. Ведь правда ранит всех без разбору — и тех, кому она предназначена, и тех, кто произносит либо выводит её на бумаге. — С ума сошёл? Лео, чёрт бы тебя побрал, зачем?! Элиот порывисто отвернулся, прижал ладонь ко лбу. Ничего, пусть злится. Злость — это тоже часть жизни. И сейчас Лео был безгранично влюблён в эту злость. Пустота внутри него как-то незаметно развеялась подобно туману. Было утро, было солнце, был Элиот. Лео протянул руку, коснулся плеча Элиота, потом подошёл и обнял его со спины. Раньше они не были достаточно близки для того, чтобы Лео мог позволить себе столь фривольный жест, но ему было всё равно. Не для того он отдал голос, чтобы мучиться от скромности и условностей. Лео ничего не сказал ему о семье, а Элиот не спрашивал. Вечером, когда увядающее солнце окрасило небо пурпуром, они вдвоём лежали на кровати. У Элиота на груди корешком вверх покоилась раскрытая книга — синие сумерки были уже слишком густы для чтения. Лео расположился спиной к двери, у Элиота под боком, и смотрел, как догорает закат. — Ты зря это затеял, — сказал Элиот. — Со смертью не играют. Голос его был настороженным и напряжённым, хотя сам он был расслаблен и, как и Лео, наблюдал за небом. Чернила, бумага и перо лежали на тумбе; пришлось привстать, опираясь о локоть, чтобы взять их и написать ответ: «Смерть сама пришла ко мне». — Я серьёзно, Лео. Я… — голос его дрогнул. — Я умер. Я сам принял это решение. Моя смерть не была бессмысленной. «Она была бессмысленной, — торопливо застрочил Лео. — Смерть всегда бессмысленна. И всё, что с тобой случилось, было бессмысленно — с самого начала». Элиот покачал головой. — Это моя вина. Прости, что не уберёг тебя от всего этого. Лео наклонился и коснулся губами его скулы, целуя украшавшую их родинку. Потом он убрал письменные принадлежности обратно на тумбу и вновь лёг, удобно устраиваясь на чужом плече. Слова Элиота заронили в его душу зерно непонятной тревоги, но он отгородился от всего, кроме безмятежности и спокойствия. Он заслужил это. И Элиот тоже. Элиот верил в честь и справедливость и верил столь неистово, что Лео невольно заражался его верой все эти годы. И если справедливость действительно существует, то не самое ли время ей проявить себя? Сколько можно калечить их обоих, ведь они ничего дурного не сделали. Они ни в чём не виноваты. Элиот не убийца, и Лео тоже. Единственный грех Лео — глупость. Но все люди глупы. Должно ли с такой изощрённой жестокостью карать их всех? Лео проснулся посреди ночи от ощущения инаковости. Что-то было не так. Они уснули, как были, одетыми и обутыми, даже постель не разостлали. Но дело было не в этом — они были не одни. — Утром он умрёт. Лео сидел на кровати и смотрел на чёрную безликую тень в балахоне. Внутри него всё оборвалось. Грудь и горло будто пронзили тысячей игл, а голову сдавили раскалёнными тисками. Лео обнял себя за плечи, силясь унять дрожь. Вернуть ему Элиота, дать вкусить чистого, абсолютного счастья, чтобы потом отобрать подаренное, — было в этом чистое и колкое зло. И теперь Лео узнал, что жестокость может быть столь же абсолютной, как его счастье, оказавшееся эфемерным и зыбким, словно сон. — Не обвиняй меня во лжи, — проговорило оно, предостерегающе поднимая белую руку. — Я возьму больше — так было сказано. Ты можешь отдать что-то от него, — оно указало длинным тонким пальцем на бездыханного Элиота, — и тогда я верну твой голос. Или ты можешь отступиться. Голос я тебе не верну, но более ничего не потребую. Или ты заплатишь последнюю цену. «Хочешь боли?» — подумал Лео, и оно, будто прочтя его мысли, кивнуло. Потом оно протянуло короткий нож с посеребрённой рукоятью и узким лезвием. — Если сможешь вырезать себе глаза — он твой. Более того, я даже верну тебе залог — твой голос. «Чтобы я срывал его, крича от дикой боли?» Лео хотелось злиться. Он должен быть в бешенстве, но внутри него плескалось море спокойствия. Он сам обещал накануне, что отдаст гостю всё. Гость запомнил и пришёл получить обещанное. В госте не было ни злорадства, ни удовольствия от чужих страданий. Ему самому словно было больно, и он сам будто страдал, принося с собой печаль и боль. — Ты не умрёшь, — пообещало оно, плавным движением руки поворачивая в ладони нож и протягивая его уже рукоятью вперёд. — Даю слово. Но ты должен сделать это сам, понимаешь, мальчик? Лео не осознавал смысла этого деяния, но понимал его интуитивно. Может быть, питаемый одними лишь воспоминаниями об Элиоте, Лео смалодушничал бы и не решился. Но он видел Элиота, чувствовал тепло его ладони под своей рукой. Лучше он лишится глаз, или рук, или жизни, чем потеряет вновь обретённое. С этой волной отчаяния он уже не сумеет справиться. И Лео принял благородный дар боли.