Увы, мой друг, теперь нас только трое

Арамис бледный, оцепеневший, сидел у борта лодки и смотрел в сторону медленно удаляющегося Бель-Иля, освещённого багровыми лучами заходящего солнца. Он бы всё отдал: жизнь, душу, всё, чтобы сейчас Портос сидел вместе с ним на борту этой лодки, весело отпускал шуточки, о том, как ловко они провели гвардейцев, живой. Здравый смысл и разум засмеялись в унисон: «Мечтай-мечтай, но помни, что ты сам держал камень, под которым сейчас погребён барон!» А ведь епископ мог спасти друга, и он это понимал. Нужно было лишь выпрыгнуть из лодки на пару секунд раньше, сделать два шага и протянуть руку. Вместо того, чтобы поторапливать! Какие-то мгновенья, в которые решается жизнь человека. В голове как набат звучат слова «Чересчур тяжело» и последний его выдох. Арамис не винил никого кроме себя, да и больше было некого. Он не знал, что за много миль от него в этот момент д'Артаньян слышал пушечную канонаду у Бель-Иля и думал, что союз силы умственной и силы физической помогут старым друзьям, что может скоро он увидит их и, как прежде во времена бурной молодости, они вместе сядут за стол с бутылкой отменного вина. О, как же ошибался почтенный мушкетёр!  — Монсеньор, за нами гонятся! Ни звука с ответ. Он даже не пошевельнулся. Ни один мускул не дрогнул на лице аббата. Лишь спустя несколько минут он удостоил моряков ответом:  — Подождем, — его голос был абсолютно спокоен. Ночь тёмной пеленой уже опускалась на морскую гладь. Судно, догоняющее баркас было куда быстроходнее. Рядом с лодкой то и дело загорались снопы греческого огня. Через полчаса корабль приблизился на расстояние мушкетного выстрела. А епископ всё так же неподвижно смотрел на воду, словно желая взглядом измерить её глубину. Капитан корабля начал что-то вещать о том, что они должны сдаться, о свободе моряков. Арамис мало что улавливал из его речи. Из оцепенения его вывел голос бретонца:  — Что будем делать, монсеньор?  — Принимайте условия, - и снова Арамис спокоен, как удав. Он перегнулся через борт, зачерпнул тонкой ладонью зеленоватую волну и улыбнулся ей как другу. Вода медленно утекла сквозь пальцы. Из головы никак не шли слова Портоса: «Мы вместе уедем, или вместе останемся.» Разум не преминул вставить своё слово: «Смешно, не находите? Епископ допускает мысль о самоубийстве! Дожили!» По ушам резанули слова:  — Я лейтенант королевского фрегата «Помона», и моё имя Луи-Констан-де Пресиньи. Д'Эрбле мгновенно выпрямился и поднялся на ноги. Его глаза загорелись, а на губах заиграла усмешка. «Мы ещё повоюем!» — пронеслось в голове.  — Подайте трап, господа! — словно приказал он. Улыбнувшись, аббат обнажил всё ещё белые и ровные, как в молодости зубы. Ему повиновались. Гордо подняв голову, он взошёл на корабль, в глазах не было ни капли страха. Он сделал рукой понятный лишь немногим жест и продемонстрировал драгоценный перстень, украшавший безымянный палец его левой руки. Забавно видеть, как люди меняются в лице при виде этого знака. Не один раз Арамис добивался желаемого с его помощью. Спокойный и величественный, словно император, иезуит протянул руку для поцелуя. Командир, склонился пред ним с выражением самой глубокой почтительности. Не сложно было заставить капитана плясать под свою дудку. Дело, казалось бы, сделано и он плывёт, как и задумывал в Испанию, но один. Наверное, именно поэтому не спалось бывшему мушкетёру. Выйдя на палубу, он подошёл к боту и устремил свой взгляд в ту точку, где уже много часов назад скрылся холм Бель-Иля. Арамис тихо, одними губами прошептал: «Я не оставлю вас, Портос. Я клянусь чем угодно, я вернусь на вашу могилу, вернусь… Не сейчас, может через год, а может и больше, но вернусь.» На следующее утро рулевой, нашёл епископа в том же положении, что и оставил. Он словно статуя был бледен, недвижим и безмолвен. Моряку на секунду даже показалось, что аббат мёртв. Но, кажется, дышит, значит всё же жив. Рулевой подумал, что ночь, наверное, была очень сырой, так как дерево, к которому была прислонена голова д'Эрбле, было мокрым, как от росы. Кто знает быть может эта роса была первыми слезами, пролившимися из глаз Арамиса?