Шаги за дверью

Роман, который Шерон читала уже несколько вечеров подряд, начинал потихоньку оправдывать свое, казалось бы, простое, но весьма двусмысленное название – «Шёлк и тайны». Даже произносить его вслух казалось чем-то постыдным, будто за этими несколькими словами скрывалось нечто большее, нежели мог представить обычный, неискушённый в любви человек. Шерон к последним не относилась. У Шерон для её возраста, статуса и воспитания возникало слишком много ассоциаций для столь простой фразы, и ни одной из них в высшем обществе делиться не стоило. Иногда, когда она оставалась наедине с книгой в спальне, освещённой лишь приглушённым бархатистым светом свечей, и позволяла себе замечтаться, ей чудились мягкие, подвижные тени, плавно перетекающие по стенам комнаты. Они то отдалялись, то бросались друг другу навстречу, сплетая пальцы, сплетая руки в порывистых объятиях, и Шерон казалось, она почти видела, как срывались с чётко очерченных губ прерывистые вздохи и едва различимые слова. Тени перешёптывались между собой, переплетались теснее, и танец их походил на морской прибой, то стремительно накатывающий на песчаные берега, то испуганно отступающий прочь под осуждающие крики парящих высоко в небе чаек. И в момент кульминации, когда два силуэта сливались так тесно, что превращались в один, Шерон захлопывала книгу и позволяла себе короткий вымученный вздох, столь же жаркий, что и пламя догорающих свечей. В иные вечера, когда уединиться получалось лишь в позднее время, после долгих и не всегда весёлых бесед за чашечкой чая и в самой разномастной компании, Шерон позволяла своим фантазиям быть чуть смелее. Тушила свечи, приоткрывала шторы и устраивалась в небольшом кресле с книгой в руках, бездумно водя пальцами по рельефной обложке, считывая прикосновениями заветные слова. Постель в её спальне никогда не заправлялась: слугам вообще не позволялось касаться ни личных вещей, ни постельных принадлежностей вплоть до тех пор, пока Шерон не отдаст на то приказ. Взгляд цеплялся за смятые белоснежные простыни, сбитые по краям, скользил дальше, вглубь свисающего с кроватных столбов балдахина, в чьи складки нежно вплетались отблески лунного света, и задерживался на мягких подушках, уже остывших, но еще хранивших едва заметные следы недавнего чужого присутствия. А после Шерон прикрывала глаза, глубоко вдыхая прохладный ночной воздух, проникающий в спальню сквозь приоткрытое окно, и прислушивалась к окружающей ее тишине, постепенно различая тихие шорохи покрывала, осторожные и неуверенные вздохи, глухой скрип пружин и неожиданно яркий посреди всех этих звуков треск отрываемых от ткани пуговиц. Они рассыпались во все стороны, застывая чёрными каплями на мятой поверхности белой простыни, больно впивались в плечи и спину, но быстро забывались, терялись в шуршании бесконечных слоёв пышной юбки, слетали на ковёр, сброшенные туда случайным взмахом беспомощно раскинутых и плотно прижатых к постели рук. Шерон кусала губы, но сдерживала себя, и ресницы её слегка подрагивали в такт трепету опущенных век. Но дотерпеть до конца ей ещё ни разу не удавалось: собственное возбуждение, неприличное и неуместное, бесконечно смущало. Казалось, что Шерон совершала нечто совершенно непростительное, и прежде, чем фантазии её достигали пика, она распахивала глаза, сталкиваясь взглядом с собственным отражением в оконной створке. Яркий румянец на бледных щеках, лёгкая дрожь в сжимавших книгу руках и безнадёжно припухшие, потемневшие губы – всё это одновременно и заводило ещё сильнее, и тормозило на полпути, пробуждая в памяти Шерон отдельные пункты из свода бесконечных правил, которых должна придерживаться в высшем обществе настоящая леди. Если помыслы юной леди были наполнены чем-либо ещё, кроме вязания, вышивания и планирования счастливой семейной жизни, она считалась дурно воспитанной и откровенно плохой партией для любого уважающего себя мужчины. Если большая часть поступков юной леди диктовалась исключительно эмоциями и личными предпочтениями, а не установленными обществом нормами поведения, она рисковала прослыть глупой и неотёсанной провинциалкой, недостойной большинства этих уважающих себя мужчин. Если в части её поступков проскальзывали едва уловимые намёки на то, что в обществе считалось крайне неприличным и непозволительным для демонстрации на публике, леди в безумно короткие сроки рисковала заработать себе славу беспардонной особы, которой не помешало бы выучить значение слова «скромность», слегка приправив это знание правильными манерами. Мир, где воспитание и эти так называемые манеры играли едва ли не самую главную роль в жизни каждого человека, стоил того, чтобы искренне его ненавидеть. Только вот беда: уже сама ненависть, даже тщательно скрываемая, считалась в высшем обществе признаком дурного тона, а демонстрация её – и вовсе крайне вульгарным поведением. Но Шерон росла хорошей девочкой, с малых лет заучивая наизусть всё, что рассказывали ей мать и бабушка, и на постоянное напоминание своей роли в семье Рейнсворт лишь покорно кивала и улыбалась, как и полагалось настоящей воспитанной леди. Не высказывала в обществе лишних мыслей, не позволяла себе непристойных жестов, избегала разговоров о политике и дамских сплетен. И старательно изображала из себя не только юную наследницу богатого герцогского дома, но и завидную невесту для всей той толпы пресмыкающихся перед ней мужчин, охочих и до женской красоты, и до скрывающихся за этой красотой денег. Хорошая девочка Шерон при желании могла и не играть в театр одного актера: сделанное несколькими поколениями громкое имя дома Рейнсворт позволяло ей страдать парочкой милых странностей, на которые общество могло бы закрыть глаза. Она и страдала, тайно и по ночам, в холодной постели и за запертыми дверями. Иногда посреди бела дня, заедая свои секреты сладким тортом или дочитывая очередной женский роман. Странностей у Шерон, если быть честной, было сразу несколько, но эта, надёжно сокрытая за семью замками, бережно хранимая в мыслях и мечтах, всегда находилась рядом, на расстоянии шага, на расстоянии вздоха, всегда чуть позади. Бесшумно ступала следом, лишь чудом не наступая на чуть скользящий по полу подол платья, но громко разговаривала, будто нарочно напоминая о своём присутствии. Шерон не смогла бы забыть, даже если бы захотела. Она кожей ощущала окутывающее воздух вокруг чужое тепло, спиной чувствовала внимательный обеспокоенный, но чаще насмешливый взгляд. И всем своим естеством тянулась навстречу опущенным рукам, при этом вынужденная оставаться на одном и том же месте, пригвожденная к нему множеством посторонних взглядов. Эти взгляды сковывали её долгое время – время, которое стоило бы потратить с большей пользой. Но Шерон, обученная правилам и манерам, тогда ещё жила в такт обществу, следовала его законам, играла в его игры и боялась проигрыша так сильно, словно он мог стоить ей жизни. Он бы и стоил, наверное, но прежде, чем правила взяли верх над желанием их нарушать, пришло осознание неожиданно простой истины: подчиняясь ли своей жизни, или же действуя ей наперекор, Шерон всё равно проигрывала саму себя, с той лишь разницей, кто в этой игре становился победителем. И Шерон попробовала стать чуть смелее в своих скромных странностях, ограничив поле для предстоящей игры пределами собственного поместья. Было крайне забавно ловить на себе немного растерянные, недоверчивые взгляды того, чьё внимание она избрала своей целью, и отвечать на них в свойственной только неприличным девушкам манере, с каждым словом, каждым жестом и взглядом позволяя себе чуть больше, чем следовало бы. И заманивать глубже в раскинутые сети, дразня, завлекая загадочными улыбками и первыми несмелыми прикосновениями, непростительными для поведения любой незамужней девушки, но оттого лишь ещё больше разжигающими интерес и… желание. Бесформенные тени на стенах спальни постепенно становились все более узнаваемыми, и иногда, в особенно живых фантазиях, можно было услышать их голоса, приглушенные рваным дыханием и звуками поцелуев. И наутро Шерон чувствовала себя усталой, но довольной, а книгу всё чаще забывала на столике в гостиной, теряя всякую в ней необходимость. Желание же вспыхивало с новой силой каждый раз, едва в поле зрения появлялся виновник её бессонных ночей. И Шерон приходилось прилагать немало усилий, чтобы не выдать себя раньше времени, даже если долгие пристальные взгляды и откровенные жесты говорили куда больше, чем она смогла бы выразить словами. Ей казалось, над ней лишь посмеются, потреплют ласково по голове и оставят ни с чем, униженной и растоптанной, и вот этого – отказа – Шерон боялась так сильно, что, стоило ей уловить ответную на свои действия реакцию, как страх пересиливал. Дрожащая и неуверенная, она отворачивалась первой, понимая, как странно, должно быть, выглядит со стороны, то двусмысленно намекая на свой интерес, то делая вид, что ничего не происходит. Брейк улыбался, провожал Шерон долгими взглядами, но молчал, не торопясь прекращать эту игру. Как будто наслаждался ею не меньше самой Шерон. Фантазии, преследовавшие её по ночам, становились всё откровеннее. Жаркие вздохи сменялись тихими стонами, руки мяли пышные юбки, пробирались под слои ткани и с трепетом касались тонких подвязок на бёдрах, дразня обнажённую кожу над ними. Шерон садилась в кресло в одной ночной рубашке, откидывалась на спинку и представляла, как эти грубоватые руки нежно касаются щиколоток, скользят вверх, обводя колени. Дыхание прерывалось, Шерон вся выгибалась, упираясь в спинку кресла затылком, а пальцы её с силой впивались в подлокотники. Чужие руки поднимались выше, по внутренней стороне бёдер, и она раскрывалась навстречу этим сладким ласкам, дышала чаще и громче, кусала губы. А потом тянулась рукой вниз. Между ног к тому моменту уже было горячо и влажно, всё внутри сводило от возбуждения и предвкушения. И Шерон отпускала себя. Гладила чуть выше коленей, неспешно приподнимая ткань, невесомо скользила пальцами вверх по бёдрам, вздрагивая и тихо постанывая, проникала рукой под рубашку и глубже, собирая пальцами скользкую влагу, порываясь то сжать колени, то развести их ещё шире. То и дело мерещились чьи-то шаги в коридоре, но Шерон не могла – не хотела – останавливаться. Она опускалась в кресле пониже, проводила по шее и ключицам раскрытой ладонью, слегка царапая ногтями кожу. Сминала грудь через слой ткани и, выгнувшись, вжималась пальцами между ног, пока ещё дразня саму себя, задыхаясь от коротких вспышек удовольствия, пронизывающих низ живота. Шаги за дверью становились отчётливее. Шерон представляла, что это Брейк – пришёл о чём-нибудь поговорить, но услышал стон и теперь стоял перед её комнатой в нерешительности, не зная, чего хотел больше – уйти или остаться. Брейк настоящий и Брейк тот, что ласкал её в извращённых фантазиях, - Шерон хотела их обоих одинаково сильно, полностью, со всеми их виртуозными насмешками, с лукавыми взглядами, с горячим теплом рук и губ. Пальцы скользили ниже и проникали глубже, немного болезненно, но от этого не менее сладко. Шерон царапала затвердевшие соски, кусая губы до боли, и размеренно двигала пальцами, подаваясь бёдрами им навстречу. Воздух вокруг густел, вместо вздохов с губ слетали короткие стоны, полные удовольствия и горечи одновременно, и таяли последние связные мысли. Шерон стонала всё громче, совсем позабыв об осторожности, пальцы сводило от неудобства, но остановиться уже не представлялось возможным – что-то подталкивало её к краю, ноги не слушались, пятки скользили по гладкому полу. И в какой-то момент, теряя на мгновение опору, Шерон вздрагивала, вцепляясь в подлокотник, вся дрожала, сжимаясь и зажимая свободной ладонью рот, и обессилено опускалась в кресло, чувствуя вязкое и мокрое на кончиках пальцев. А наутро Шерон мучительно краснела за чаем и вела отвлечённые беседы так умело, что её талантам позавидовал бы весь высший свет. Ей казалось, одного только взгляда будет достаточно, и все вокруг сразу поймут, какими неприличными вещами она занималась ночью в стенах своей комнаты. Брейк смотрел внимательно и неотрывно, будто мысли читал, и Шерон пряталась за чашкой, отворачивалась, болтала с прислугой – занималась чем угодно, лишь бы не улыбаться фальшиво для человека, который раскусит её обманчивое спокойствие в два счёта. От его близости перехватывало дыхание, а в груди разливалось тепло. Шерон украдкой скользила взглядом по рукам Брейка, удерживающим чашку, и к этим рукам – таким надёжным и нежным – хотелось прикоснуться губами, поцеловать едва заметные мозоли от постоянных тренировок, попробовать на вкус кожу на ладони. Брейк снисходительно улыбался и в своей неизменной манере уничтожал всё сладкое, до которого мог дотянуться, игнорируя нормальную еду. Казалось, он тоже играл – по тем же правилам, но менее открыто. Шерон чувствовала себя обманутой, словно, пытаясь завлечь его, сама угодила в раскинутые им сети задолго до начала зародившегося между ней и Брейком безумия. А потом Брейк вздыхал, поднимался из-за стола с ложкой во рту и чашкой чая в руках и уходил на мансарду, будто сжалившись над своей незадачливой госпожой, запутавшейся в своих же правилах. И шаги его звучали точно так же, как те, что раздавались ночь за ночью под дверью в комнату Шерон.