Живая плоть

Они не были любовниками — не в том смысле, который обычно придают этому слову. За столько лет — не самых лучших лет — любовь, скорее всего, истерлась, рассыпалась на отдельные нитки, как истрепавшаяся веревка, на которой уже не завязать новый узел. Любовь — но не их близость. Гарри чувствовал разницу, и Мерлин тоже, или хотя бы умело притворялся, что чувствует. Именно поэтому он никогда не отказывал Гарри в помощи, понимая, что их дружба, выросшая на месте несостоявшегося романа, унаследовала определенные его черты. Впрочем, возможно, Мерлин всего лишь страдал от одиночества, если не психологически, то по крайней мере физически, и рад был развеяться подобным образом. Но сейчас Гарри не собирался тратить время на подобные размышления, теории и поиски правды. Ему нужно было почувствовать себя живым, а Мерлин привычно согласился помочь, и поэтому они оказались здесь, в его комнате, обставленной строго, как монашеская келья. Они разделись, не глядя друг на друга. Мерлин, как обычно, оставил одежду у изножья кровати и первым опустился на матрас, чтобы дождаться Гарри, который не мог перейти к сексу, не сложив рубашку так, чтобы та не помялась. Гарри предпочитал считать, что они не стали сближаться сильнее именно из-за мелких различий, проявлявшихся во всем, в каждой детали: виски или водка, бильярд или дартс, «The Sun» или «Morning Star», телевизор, включенный при свете или в полной темноте. В отличие от друзей, любовники не встречаются на нейтральной территории, а делят общее пространство, и если ни один из них не идет на уступки, то ни нежность, ни похоть не смогут сгладить все острые углы. Гарри и Мерлин делили только постель, и не слишком часто, только когда возникала необходимость. Год от года они стали уединяться реже, и дело было вовсе не в том, что с возрастом их тела требовали все меньше и не так охотно отзывались на ласки — когда все сводилось к обычному желанию секса, Гарри не нуждался в Мерлине, намного легче было найти какого-нибудь скучающего парня в баре или потратиться на услуги профессионала. В комнату Мерлина он приходил, когда нуждался в сочувствии, понимании, утешении,и делал это все реже потому, что со временем человеческая жестокость, не важно, чужая или собственная, приедается, ее больше не нужно пытаться чем-то сгладить, затереть, перекрыть. Но все же порой Гарри требовалась поддержка, и Мерлин ее обеспечивал. Мерлин встал на четвереньки, чуть прогнувшись, опустив голову, даже раньше, чем Гарри успел попросить не смотреть ему в глаза, пока они не закончат. Мерлин почти всегда безошибочно угадывал, что от него нужно, прежде, чем Гарри об этом говорил, временами — прежде, чем тот успевал окончательно понять, чего хочет. Мерлин вел его, точно так же, как на заданиях, и Гарри следовал его советам, зная, что для них обоих так будет лучше. Обхватывая его плечи руками, обожженными африканским солнцем, Гарри чувствовал благодарность гораздо острее, чем возбуждение. — Дети-солдаты, черт возьми, — тихо произнес Гарри, и собственный голос вдруг показался ему оглушительно громким, точно выстрел в упор, — совсем дети, старшему никак не больше пятнадцати. Я должен был пристрелить их всех, чтобы добраться до того сукина сына, который дал им оружие. Говорить это вслух не было никакой необходимости, — Мерлин знал, что произошло в Конго, он все видел, все слышал, и мог во всех деталях представить себе то, чего не почувствовал — но если бы Гарри не высказал этих слов, они бы загрызли его, как стая гиен. Он замер, ожидая ответа, но Мерлин молчал; Гарри слышал каждый его вдох и выдох, чувствовал, как бьется сердце. Он был живым, настоящим, теплым, и каждое соприкосновение — вплотную друг к другу, кожа к коже, только так — изгоняло из головы Гарри лишние мысли. Мысли о смерти, чужой и своей собственной. Мерлина никогда нельзя было назвать особенно красивым — хотя много лет назад Гарри находил очаровательными его глаза, длинные ресницы, неизменно напряженный, как у хищной птицы, взгляд — и ни возраст, ни оперативная работа, ни уход с нее не сделали его привлекательнее. Оказываясь с ним в постели, Гарри старательно оглаживал Мерлина, точно проверяя, не исчезли ли старые шрамы, следы от ожогов и ран, обводил широко раскрытыми ладонями, собирая тепло со спины, боков, бедер. Когда-то крепкие мышцы уже начали дрябнуть, кожа провисала, и, пожалуй — хотя в этом Гарри не был твердо уверен — за последний год бока немного оплыли. В некоторых обнаженных телах чувствуется элегантность, но о Мерлине подобного сказать было нельзя. Впрочем, Гарри была нужна вовсе не она, а жизнь. Живая плоть, не наводящая на мысли об опарышах и жуках-трупоедах, о слетающихся к трупам птицах, о запахе могильной гнили, — не похожая на мертвых детей. Детей, которых ему пришлось убить, чтобы выполнить задание. — Старшему я выстрелил сюда, — он склонился ближе и поцеловал Мерлина между лопаток. — А самому младшему — сюда. Гарри поцеловал Мерлина в затылок, а потом с силой стиснул плечи, чувствуя, как в ответ тот напрягается, ожидая завершения. Гарри подался вперед всем телом, и, легко прикусив зубами кожу у основания его шеи, там, где был маленький, едва различимый старый шрам, почти замер, но несколько секунд спустя вернулся к прежнему ритму. Несколько движений спустя все закончилось. Гарри закрыл глаза и не увидел перед собой мертвых детей со старыми автоматами в руках. Не увидел ничего, кроме черной пустоты, в точности как и хотел. Сделав глубокий вдох, Гарри перевернулся на спину — его сердце стучало слишком быстро, простыня неприятно липла к взмокшей спине, но он все равно не ощущал ничего, кроме покоя. Те, кто верят в бога, молятся, те, кто верят в честных врачей, рассказывают о своих проблемах психоаналитикам, но Гарри не подходил ни первый, ни второй вариант, поэтому он просил о помощи Мерлина. И Мерлин никогда ему не отказывал. — Все хорошо, — Мерлин поцеловал его в лоб. — Все уже хорошо. Его слова были ложью, как и десятки других «все хорошо», сказанных раньше — умом Гарри все превосходно понимал, но Мерлин всегда произносил эти слова с такой убежденностью, что не поверить им, хотя бы на несколько минут, было невозможно. Именно поэтому Гарри приходил к нему всякий раз, когда чувствовал, что должен перед кем-нибудь выговориться. Секс облегчал задачу, превращая исповедь в некое подобие свидания. К тому же физическое ощущение близости успокаивало гораздо быстрее, чем откровенный разговор: чужой пульс и дыхание, чужая жизнь, намного ближе, чем чужая смерть. По мнению Гарри, они не были любовниками, но, с другой стороны, он вряд ли смог бы подобрать для описания своей привязанности к Мерлину слово, более подходящее, чем «любовь». Именно поэтому он старался избегать слов, отдавая предпочтение физическим контактам — для разговоров они могли найти более подходящее время.