Одиночество

      Когда Окурикара говорил, что будет сражаться и умирать в одиночестве, Сёкудайкири Мицутада только тихо смеялся, что невероятно раздражало, потому как Окурикара не видел в том ничего смешного и говорил вполне серьезно. Сёкудайкири всегда вел себя так, будто знал что-то недоступное остальным. И это были не обычные попытки казаться круче — в такие моменты он действительно был крут. Мицутада говорил, что служба у Масамунэ открывает глаза на многие невероятные вещи; Окурикара скептично косился на повязку на его глазу. Сколько Окурикара ни находился в распоряжении семьи Датэ, он не мог понять смысла тех слов Сёкудайкири, для него они оставались бессмысленным бредом. Однако Окурикара разговаривал только с Мицутадой, игнорируя всех остальных, в том числе и Садамунэ.       Однажды Мицутада возразил, что мечи не умирают. Он говорил, что цукумогами могут только засыпать, чтобы потом обязательно проснуться. Окурикара молчал в ответ, думая о том, что будет, если вещи, связывающей цукумогами с материальным миром, не станет. Но он не хотел разрушать веры Сёкудайкири — тот, испортив множество клинков в боях, все равно бы удивился, что сталь можно сломать. Мицутада говорил, что они смогут быть рядом всегда: он, Окурикара и даже мелкий Садамунэ. Хозяин просто не смог бы оставить такие ценные клинки, прошедшие с ним через многое. Меч Датэ Масамунэ — это же реликвия на века! Окурикара верил в это, потому что сам хотел, чтоб было так. Он верил, даже смотря вслед человеку, относящему Мицутаду на хранение в семью Токугавы в Мито. На прощание Сёкудайкири только растерянно и печально улыбался. «Это, должно быть, совсем не круто, да?» — читалось в его взгляде. После этого Окурикара вовсе перестал говорить с кем-либо. Он ждал.       Потом появился Цурумару Кунинага. Окурикара мрачно думал, за что ему вечно достаются такие жизнерадостные идиоты. Цурумару был заметно старше Мицутады, но в разы беспокойнее. Он имел свойство неожиданно появляться и не менее незаметно исчезать; день, в который Кунинага не пытался развеселить Окурикару, видимо, считался им прожитым зря.       Когда Окурикара говорил, что будет лучше, если его все оставят в покое, Цурумару всплёскивал руками и поражался, как можно жить настолько скучно. Окурикара думал, что лучше бы тот смеялся, чем жалел его, и молчал о том, что давно не живёт, а ждёт.       Кунинага знал множество историй и любил их рассказывать, лишь бы только не было так угнетающей его тишины. В молчаливом Окурикаре он нашел своего идеального слушателя. Цурумару рассказывал о детях, сражавшихся наравне с взрослыми, и о детях, строивших смертельные западни другим детям. Он рассказывал об иронии, заключавшейся в том, что меч, выкованный с символикой долголетия, пережил стольких хозяев, находясь у каждого столь мало времени. Цурумару считал, что так часто менять хозяев — нормально, и это ужасно раздражало Окурикару, но он молчал. Лучше всех и, наверное, навсегда он запомнил только один рассказ Кунинаги — историю о том, каково это — бодрствовать в могиле рядом со своим погибшим хозяином и чего-то ждать.       Цурумару никогда не говорил о вечности, не старался сблизиться больше, чем было необходимо для более-менее непринуждённой беседы. Хотя он никогда не упоминал этого, но Окурикара видел, что Кунинага на самом деле устал от не прекращающего вращаться калейдоскопа событий. Эта «скучная жизнь» была недоступна Цурумару так долго, что он сам пытался научиться получать наслаждение от всяческих неожиданностей и привык совершать их для других, чтобы не быть одиноким. Когда Кунинагу отвозили в императорскую коллекцию, Окурикара на миг улыбнулся ему вслед. Он знал, что слова Цурумару верны, еще до того, как они исполнились. Он знал, что Кунинага теперь, наконец, обретет покой, которого ему так не хватало, и собственное место в жизни. И покой не будет таким скучным, каким был в тёмной могиле. Окурикара слышал из разговоров, что Цурумару не будет одинок — в коллекции вместе с ним будут храниться и другие мечи со своими историями.       Окурикара опять остался один и не хотел никого слушать. Садамунэ он отвечал исключительно односложно. Ждал, стараясь заглушить пока непонятную, необоснованную тревогу, нараставшую с каждым днем. Казалось, весь мир вокруг ощутил, когда напряжение достигло своего пика. Тогда в Сендае почувствовали первые отдаленные подземные толчки.       Ожидание прервалось только когда в дом ворвалась беда, хлопая голубиными крыльями. Смысла иероглифов на клочке бумаге, наспех примотанном к птичьей лапе, Окурикара постичь не мог, как бы ему ни хотелось. Однако содержимое срочного послания быстро передалось по всему имению, переходя из уст в уста. Эту весть Окурикара запомнил, как молитву, уловив суть из общего гомона обеспокоенных голосов, и внутри что-то будто оборвалось: первого сентября одна тысяча девятьсот двадцать третьего года после полудня произошло землетрясение, в результате которого сильно пострадал регион Канто, а значит и домен Мито. Окурикара достаточно много путешествовал с хозяином, чтобы неплохо ориентироваться в расположении различных регионов Японии. И он был отлично осведомлен о месте пребывания Мицутады. «Пожары почти на всех территориях Канто!» — звенело у Окурикары в ушах. Он словно наяву представил, как плавились ножны и обгорал на них лак, как дотлевала цука и коптилось само лезвие. Это должно было быть ужасно — невозможность куда-либо уйти, когда обгорали брови и ресницы, когда вместе с остатками одежды слезала кожа, идя волдырями, слой за слоем. Первой всегда имела свойство уходить именно красота, отделка. Остаться мог только безликий на первый взгляд стержень из закалённой стали, вся создателем подаренная индивидуальность которого покрыта толстым слоем оплавленного, омертвевшего. В этом наполовину воображаемом огне сгорела последняя надежда Окурикары. Он еще долго не мог избавиться от преследовавшего его фантомного тошнотворного сладкого запаха обгоревшей плоти, жжёных тряпок и оплавленного лака.       Когда его продавали в частную коллекцию, Окурикара уже спал. ***       — Оставь меня в покое... — не спеша открывать глаза, Окурикара пытался понять: прикосновение чьих таких тёплых рук, которое он почувствовал всего на мгновение, прервало его сон. Первым, что он увидел, нехотя приоткрыв глаза, был абсолютно незнакомый человек в странных одеждах. «Санива...» — пронеслось в голове так естественно, будто Окурикара знал его всегда, будто понимал, что эта встреча должна была произойти. Конечно, больше никто не был в силах пробудить цукумогами, но Окурикара оставался в беспамятстве по своей воле, и сила этого пробуждения только возвращала ему забытую боль. Именно поэтому даже ради всех благих миссий во вселенной возвращаться к жизни не хотелось. Это были не его цели, а в священную неприкосновенность хозяев Окурикара давно перестал верить. Санива не стал спорить, а Окурикаре осталось только осматриваться по сторонам. Взгляд тут же замер, сфокусировавшись где-то за плечом мудреца. Окурикара всего лишь на миг забыл как дышать, сосредоточив все свое внимание на том, чтобы унять нервную дрожь в непослушных пальцах и выдавить из себя:       — Я Окурикара. Мне больше нечего сказать. Не надо вести себя со мной по-дружески.       Чуть поодаль стоял Сёкудайкири Мицутада, смотрел на него и улыбался. Живой и невредимый.