Четвертая стража

Анжелику проводили в просторную келью, расположенную на третьем этаже. Монахиня, сопровождавшая ее, объяснила, что маркизе не возбраняется взять свою служанку. Так же она представила двух послушниц, которые будут наперсницами маркизы во время пребывания в стенах святой обители. — Мое имя — сестра Марта, мадам. Если вам что-то понадобится, можете обращаться через этих девушек, они знают, где меня искать. — Мне не позволено выходить из кельи? — Это будет решать мать-настоятельница. — Когда я смогу ее увидеть? — Когда она решит с вами встретиться. Бесстрастное лицо сестры Марты мучнистого цвета с выцветшими рыбьими глазами, так и просило пощечины. Анжелика отвернулась, борясь с искушением отхлестать ее по дряблым щекам. Но сестра Марта не стала долго испытывать ее терпение: она ушла, оставив Анжелику наедине с невеселыми мыслями. Маркиза дю Плесси замерла посреди комнаты, осматривая свое новое пристанище, грозившее теперь стать постоянным. Келья была хоть и просторная, но темноватая, с маленьким решетчатым окном. Две кровати с массивными, деревянными распятьями над изголовьями, массивный кованный сундук для хранения одежды и личных вещей, похожий на те, которыми пользовались в Монтелу вместо шкафов, и дубовый стол со стулом — вот и вся обстановка. Спустя какое-то время снова пропел колокол — наступил час общей трапезы. Минут через десять дверь открылась, и появилась послушница с подносом. Она плюхнула свою ношу на стол и молча удалилась. Кормили сносно, даже хорошо. Не бобовой похлебкой, как в первом монастыре, куда Филипп ее запер. Но именно эта деталь показалась Анжелике особенно тоскливой: выходит, она здесь не на неделю и даже не на месяц… А что, если муж добьется решения суда, позволяющего заключить неверную жену в монастырь навечно? Что будет с ее детьми? С Флоримоном, с двумя малютками, которых она недавно родила? Анжелика стала представлять себе их личики, чтобы пробудить боевой дух, но ее все больше охватывала апатия. Тереза застала свою госпожу сидящую перед непочатой тарелкой, с пустым остекленевшим взглядом. Время здесь тянулось невыносимо долго. Дольше, чем в уютной обители урсулинок, под крылышком Мари-Аньес. Барочная помпезность, вместо строгой простоты полюбившегося монастыря на улице Сен-Жак, напоминавшего Анжелике Ньельское аббатство, — действовала угнетающе. Здешние стены не давали успокоения, будто какая-то злая сила густела в воздухе, поднимая в душе тоскливое отчаяние. Кое-как прошла ночь. Тереза ушла послушать с монахинями заутреню. Анжелика осталась, — пусть думают, что хотят. Милость Божья ей осточертела. Когда она открыла глаза, дневной свет уже заливал комнату. Перед ней на стуле сидела женщина, облаченная в черное монашеское одеяние. Руки — белые, изящные, с тонкими, длинными пальцами — были смиренно сложены на коленях. Эти холеные руки, первыми бросившиеся в глаза Анжелике, и позволили безошибочно определить их владелицу — Алису дю Плесси-Бельер. Как давно она находится здесь? Обе женщины какое-то время молчали, изучая друг друга. В благородной лепке лица — сильных линиях, обозначивших высокие, ярко выраженные скулы, твердом, слегка выступающим вперед подбородке, миндалевидных глазах с глубокими пергаментными веками, тонком патрицианском носе, — Анжелика узнавала Филиппа. Вот только губы были другие — узкие, тонкие, отчего лицо делалось необычайно надменным и злым. Полный чувственный рот, доставшийся Филиппу от сластолюбивых предков отца, смягчал резкие черты урожденной герцогини де Клермон. — Мне сказали, что вы отказываетесь от еды, мадам. Возможно, вы привыкли к другому столу, но могу вас уверить — мои трапезы куда скромнее, чем ваши. Пусть это послужит вам утешением, — заговорила настоятельница, слегка растягивая слова. Голос у нее оказался значительно ниже, чем помнила Анжелика во время визита в Плесси — о, как давно это было!.. Впрочем, тогда сбитая с толку блеском и невиданной роскошью, она не разглядела за пудрами, румянами, лентами, перьями и париками лица своей будущей свекрови. Теперь же Анжелика видела ее будто впервые: — Мне приходилось довольствоваться более скромной пищей, чем ваши трапезы, сударыня. Но это пустяки. Встреча с вами согреет мою душу лучше, чем хороший завтрак — мой желудок. — Однако я надеюсь, что ублажены будут и дух, и тело. Вы же не хотите разочаровать меня, дочь моя? Я отвечаю за ваше благополучие перед вашим супругом. — Впредь я буду съедать все, что пошлет мне господь в лице вашей кухарки, чтобы вы неизменно оставались довольны мною, — процедила Анжелика сквозь зубы, ей не хотелось этих светских pas de deux — обменов шпильками, загримированными под любезности. — Дочь моя — позвольте мне называть вас так, ибо я дважды имею на это право. Не я вам судья — Господь. И мой сын — ваш супруг. Не питайте ко мне враждебности узницы к тюремщику, а позвольте стать вашим другом и опорой в этом нелегком испытании. Вот и все, о чем я прошу вас. — Я постараюсь, матушка, — покорно согласилась Анжелика, решив, что открытое противостояние сейчас ей ни к чему. К тому же мать Филиппа обладала тем неброским обаянием, каковое заставляет людей искать ее дружбы и милостей, и Анжелика, подобно прочим, с первых же минут знакомства начала неосознанно поддаваться ему. В конце концов она все равно узнает, лицемерит ли старая маркиза или говорит правду — сказала себе Анжелика. Алиса дю Плесси улыбнулась: тепло и очаровательно, будто королева, пожурившая молоденькую фрейлину, но уже даровавшая ей свое милостивое прощение. — Отдыхайте, дитя. Завтра я покажу вам здешний сад. Он великолепен — жаль, что сейчас не лето! По приказу прежней королевы, Анны Австрийской, сюда свезли лекарственные растения из разных уголков Европы, а так же у нас растет множество разновидностей хвойных деревьев. Это прекрасно, потому что они зелены круглый год. Я надеюсь, мы сможем познакомиться получше, несмотря на то, что нас свели столь плачевные обстоятельства. Вошла прислужница с подносом, а за ней сестра Марта. Аббатиса уже была у двери, когда вдруг повернулась и сказала: — И вот еще что, пока не забыла… Здесь распоряжаюсь только я, а мне претит роль тюремщицы. Поэтому я не стану обращаться с вами жестче необходимого. Быть может вы хотите забрать из своего отеля часть нарядов и драгоценностей? Или же обставить келью по своему вкусу? — Нет, благодарю вас, — без раздумий отказалась Анжелика. — Мои «наряды» пусть заберут из обители урсулинок, а обстановка как раз под стать кающейся грешнице. Несколько раз в неделю они гуляли вместе по монастырскому саду, больше похожему на дворцовый парк с его узорными клумбами, фонтанами и аллеями, сформированными из низкорастущего, ровностриженного кустарника, проложенными где прямыми шпалерами, а где — извилистыми дорожками лабиринта. Анжелика с любопытством разглядывала свекровь, — эту удивительную женщину, о которой ходило множество легенд во времена фронды. Например, о том, как она, со сверкающим на груди фамильным ожерельем женщин дю Плесси, повела повстанцев Пуату на выручку принцу Конде, осажденному королевской армией. Ей приписывали множество громких романов, и самый известный среди них — с суперинтендантом Фуке, без памяти влюбленным в нее, несмотря на разницу в возрасте. Впрочем, возраст по ее лицу и сейчас не угадывался: четкий контур лица не оплыл, его не испортила обвислая кожа на щеках и подбородке, как это бывает со стареющими женщинами. Наоборот, она как будто высохла, истончившись, сильнее обнажив благородный лицевой костяк. Белый, безмятежный лоб не бороздили глубокие складки — лишь легкая сеточка морщин залегла вокруг глаз. Монахини благоговели перед нею, а сестра Марта считала ее и вовсе святой. — Во время поста она ест только бобовую похлебку да речную рыбу, — говорила она, неодобрительно глядя, как Анжелика уплетает жареного угря, запивая его белым вином. И все же Алиса дю Плесси оставалась светской дамой — и в гораздо большей степени, чем думала наивная сестра Марта. Она слушала рассказы Анжелики о дворе Людовика XIV, едва скрывая жадный блеск разгоревшегося любопытства. Постепенно молодая женщина все больше доверялась свекрови, рассказав даже про взаимоотношения с мужем, опустив, правда, кое-какие подробности. — Возможно, даже сквозь эти толстые стены долетали слухи обо мне, — Анжелика едва ли не впервые говорила вслух то, о чем размышляла наедине с собой. Ей отчего-то хотелось, чтобы эта величавая дама поняла то, что двигало ею на протяжении многих лет. — И сейчас у вас нет причин в них сомневаться, так же как и мне нет причин лгать вам. Мадам де Ришвиль — помните ее? — была в чем-то права насчет меня. Среди придворной роскоши и почестей, я жаждала мирной жизни. Интриги внушают мне отвращение. Есть вещи, которых я не могу ни понять, ни принять. Я всего лишь хотела вернуть себе утраченное положение, хотела, чтобы мои дети получили дворянские привилегии, положенные им по праву рождения! Но в моих намерениях было также стать моему мужу хорошей женой… Заметив ироничный взгляд собеседницы, маркиза осеклась: — Вы считаете меня либо наивной дурочкой, либо притворщицей, — вздохнула Анжелика. Она оторвала веточку мирта, росшего у тропинки, и рассеяно понюхала ее. — «Путь грешников вымощен камнями, но в конце его — пропасть ада» — пробормотала настоятельница словно про себя, затем, повернувшись к собеседнице, сказала. — Ни то, и ни другое, дитя. Как бы ни звучали ваши слова в данной ситуации, я верю вам. Но боюсь, здесь мы будем говорить на разных языках. — А вы… любили своего мужа? — спросила Анжелика, вспомнив разговор маркиза с отцом, подслушанный ею в Плесси. — Любила? Да, пожалуй, любила. У нас были общие цели, и мы всегда поддерживали друг друга ради будущего процветания нашего дома. Но вы подразумеваете другую любовь, верно? Примерно за год до свадьбы с маркизом, когда меня уже представили королеве и начали вывозить на балы, я сказала моей гувернантке: — «Мадлон, я выйду замуж только за того, кого полюблю». А она ответила: — «Сначала выходите замуж, а потом любите, сколько вашей душе угодно!» О, как дОроги становятся слова мудрых женщин, когда мудреем мы сами. Но увы! К тому времени все роковые ошибки уже совершены. — От ваших речей попахивает иезуитством. Мы можем назвать черное — белым, а белое — черным, но суть вещей от этого не изменится. — Изменится отношение… Хотя… Говорят, древние не знали голубого цвета. А Гомер и вовсе был слеп, и несмотря на это послушайте только, с каким жаром он живописует моря и небеса, пески, луга и горы! Не обязательно разбираться в цветах и понятиях, чтобы уметь отличать истину от лжи. Бога от Дьявола, какие бы личины не принимал последний. Во время фронды мы с супругом находились в разных лагерях. Мы не виделись около года, и когда я приехала к нему — тогда бушевала сильная гроза — он сказал мне: — «Входите, дорогая, но грозу оставьте за порогом.» — Вы хотите сказать… — Я хочу сказать, что женщина с вашими убеждениями вносит грозу в дом, оставляя за порогом синее небо. — Значит, любовь и верность — это лишь пустышки, которыми проповедники-иезуиты потчуют дураков? — Оставьте эту патетику, сударыня! — разозлилась вдруг аббатиса. Ее серые глаза сверкнули гневом. — Вы принадлежите к ужаснейшему типу женщин. Вы знаете легенду о Пандоре? Женщина, созданная Гефестом по велению Зевса — наказание людям за похищенный Прометеем огонь. Гефест, смешав глину с водой, слепил Пандору при участии Афины и других богов, которые наделили ее подарками: так, Афродита одарила её красотой, Гермес — сладкоречием, хитростью и коварством, Афина нарядила её в золотые одеяния… Рисуя сей портрет, я вижу вас! Вы — носительница молний, приносящая несчастья всем, с кем сталкивает вас судьба. Бедный мой сын! Горе ему! Я часто вспоминала ваше лицо, но слишком поздно поняла, кто вы такая. Я торопила мужа, чтобы он женил Филиппа, но Анри рано умер! Я не знала, чего именно боюсь, мне представлялось, что мой сын умрет, не оставив наследника. Но теперь я думаю — лучше бы так и было вместо роковой встречи с вами! Эта отповедь после мирного разговора ужаснула и разгневала Анжелику: она отбросила ветку мирта и в ярости несколько раз топнула ногой. — Смотрите, сударыня, на нас смотрят из окон! Бедные монахини решат, что вы разыгрываете здесь древнегреческую трагедию. Не хватает только хора, чтобы Еврипид был посрамлен! — Да как вы смеете… — Подумать только, как вы печетесь о благополучии сына, — прошипела Анжелика.— А было время, когда вы и вовсе не вспоминали о нем, отдав его мальчиком на службу к человеку столь сомнительной репутации, как герцог де Кульмер! Вас волновали лишь почести, а его красота тешила ваше тщеславие! Вы ничего не знаете об истинной любви и об истинном сострадании! И не вам читать мне проповеди… — гнев захлестнул Анжелику еще сильнее, когда она вспомнила горькие признания Филиппа о голодном безрадостном детстве среди мрачных покоев отеля Бельер, о придворных развратниках, растлевающих его детское тело и душу. Она приготовилась высказать этой наглой женщине все, но резкий порыв ветра едва не сорвал шляпку с головы. Она удержала ее и туже завязала ленты под подбородком. Эта случайная заминка помогла Анжелике взять себя в руки. Нет, она не бросит в лицо матери такие ужасные обвинения. Сказать, что она виновна в духовной гибели сына, — все равно что вонзить в ее грудь отравленный клинок. Ни одна женщина не заслужила этого. К тому же Алиса дю Плесси все же любила Филиппа, пусть и на свой лад. — Простите мою глупую вспышку, матушка, — Анжелика поцеловала протянутую руку. Алиса смерила ее ледяным взглядом, явно не принимая ее смирения за чистую монету, но в конце концов кивнула. Не говоря друг другу ни слова, они пошли по садовой дорожке под взглядами любопытных монахинь, следивших за ними из окон монастыря. С этого дня аббатиса перестала появляться у Анжелики. Сестра Марта объясняла это занятостью: мать-настоятельница готовится к Пасхе. Наступил апрель. Сады стояли в цвету, будто марципановые Пасхальные яйца, облитые бело-розовой глазурью. Плодовые деревья — яблони, абрикосы, сливы и вишни — соревновались друг с другом в дивном благоухании. По вечерам Анжелика распахивала окно, вдыхая напоенный ароматом воздух и слушая трели соловья. Грудь щемила тоска: неужели она никогда не выйдет на свободу? Она отчаянно скучала: ни чтение, ни вышивание не занимало ее. От работы в монастыре ее отстранили. — Вы сотрете свои нежные ручки до крови, — приговаривала сестра Марта, выпроваживая Анжелику из прачечной, куда она пришла, чтобы помочь сестрам стирать белье. Точно так же ей запретили работать на кухне и в огороде, лечить нищих и раздавать милостыню у ворот монастыря. Анжелике казалось, что Алиса дю Плесси мстит ей изощренным образом: желая сгноить ее в собственном отчаянии. Прошла светлая Пасха, а мать-настоятельница все не появлялась. — Матушка каждый день беседует со своим духовником, отцом д, Оржевалем. — сказала Анжелике все та же всезнающая сестра Марта, ее неотступный цербер. Однажды Анжелика заметила сквозь окно, ведущее во внутренний двор, высокую худощавую фигуру в сутане. Священника уже ждал экипаж. Когда черные полы сутаны скрылись в карете, и лошади тронулись, Анжелика испытала непонятное облегчение от того, что он уезжает, а не наоборот. Только сытная пища и неизменный графинчик вина скрашивали монастырское заточение. Вино имело необычный пряный привкус, клонило в сон, притупляя чувства, и Анжелика незаметно пристрастилась к нему. Свою служанку Терезу она почти не видела. Бойкая девица пропадала с молоденькими послушницами и ученицами, которые в перерывах между уроками, молитвами и работой собирались вокруг нее группками, чтобы послушать придворные сплетни. Новая тактика свекрови пугала Анжелику больше, чем ее гневные речи в последнюю их встречу. Ощущая необычную обреченность, она то металась по келье, как тигр в клетке, то наоборот, безучастная ко всему, лежала на кровати, по несколько часов кряду глядя в потолок. И вдруг, через несколько дней после Пасхи, сестра Марта передала маркизе, что настоятельница желает ее видеть. — Я сама провожу вас к ней, как закончу, — добавила монахиня, выкладывая из корзины постиранное и отглаженное постельное белье. В коридорах им не встретилось ни одной живой души. Настоятельница поджидала Анжелику в обширной библиотеке аббатства, среди бесценных сокровищ: редкостные инкунабулы самого начала эры книгопечатания, тысячи томов любого размера и толщины тускло поблескивали золотом своих переплетов в полумраке зала, неуютного, но благоухающего несравненным запахом дорогой кожи, пергамента, чернил, слоновой кости и ароматным деревом аналоев, на которых лежали гигантские молитвенники, украшенные миниатюрами. Алиса дю Плесси, облаченная в белое, неподвижно сидела под витражом в готической кафедре. В глаза сразу бросались ее воспаленные, красные веки и нездоровый цвет лица. — Что с вами, матушка, вы больны? — участливо спросила Анжелика. — Пустяки, дочь моя. Старость — вот и все. В моем возрасте от любого недомогания на лице появляется смертельная маска. — Сестра Марта говорит, что вы чересчур строги к себе: на Страстную неделю вы питались разве что не святым духом и спали не больше трех часов в сутки. — Мой организм прошел длительную закалку, дитя. Мое тело подверглось возрастным изменениям, но дух мой бодр как никогда. Не стоит акцентировать внимание на том, как вы молоды и хороши в сравнении со мной. Даже смиренной монахине от этого делается грустно. Она пригласила Анжелику сесть, отчего-то избегая смотреть ей в глаза. Алиса дю Плесси встала перед аналоем, на котором лежала оправленная в кожу и золото раскрытая книга, и перевернула желтоватые пергаментные страницы: — «Сказал Господь Своим ученикам: всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным. Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его.» — задумчиво прочла она. — С тех пор, как вы здесь, я размышляю над этими словами, ищу ответы среди книг… Мы не можем оставить потомкам богатых урожаев, но должны оставить им чистые поля для посева, осиянные Божьей милостью. И безжалостною рукою выпалывать сорняки, даже если они выросли среди близких наших. Ибо сказано: много званых, да мало избранных, — произнесла Алиса дю Плесси, как будто говоря сама с собой. Но потом она подняла голову и пристально, в упор, посмотрела на Анжелику. — Вы хотите выйти отсюда, дитя? — не дожидаясь ответа, аббатиса нервно воскликнула: — Конечно же, хотите! — так как Анжелика продолжала молчать, она вздохнула и вертикальная складка прорезала высокий гладкий лоб: — Вы были правы, дитя мое. Вы говорили со мной голосом моей совести. Филипп — мой единственный сын. И я по мере своих сил старалась дать ему все, что полагалось отпрыску древнейших и знатнейших семейств. Он — моя гордость и одновременно горькое напоминание о всех допущенных мною ошибках. Его отрочество пришлось на тяжкое время смут. Земля горела под копытами наших лошадей. Мой муж и я примкнули к Принцу по долгу чести, но я знала, что в душе Анри разделяет позицию двора: он приколол колосок к шляпе, чтобы не разлучаться со мной. Я еле уговорила его оставить Париж и отправиться в Сен-Жермен вслед за двором. Филипп очень терзался — он любил юного короля. Коронация в Реймском соборе произвела на него сильное впечатление и оставила глубокий след в его душе. Вам, пожалуй, не понять какое это было тяжелое время: сын воевал против отца, брат против брата и среди этого безумия мы пытались оставаться семьей. Но жертв было не избежать…Abyssus abyssum invocat! Увидев слезы в глазах этой надменной женщины, которая вдруг исповедовалась ей, Анжелика содрогнулась. — Сударыня! — Ничего! Я помогу вам ради моих внуков. Но вы пообещаете, что уедете в Плесси. Забудьте двор и короля! Забыть двор! Все, к чему она так долго стремилась, заплатив неимоверную цену? А что будет с Флоримоном? Кто позаботится о нем? Заметив на лице Анжелики сомнение, аббатиса понимающе улыбнулась: — Вы колеблетесь, я вижу… Но я не изменю решения! Я не могу помогать вам совершить еще большие ошибки, чем те, что вы уже совершили! — Хорошо! — прошептала Анжелика. Выйти из этой тюрьмы, уехать в Плесси, исчезнуть на время — в конце концов, это не так плохо. А потом… Возможно, она найдет способ вернуть утраченное положение. Зализав раны, она вступит в бой с новыми силами. — Вы должны написать письмо мужу. — Боюсь, вы плохо знаете своего сына, если считаете, что письмо заставит его передумать, — с печальной усмешкой возразила Анжелика. Идея с письмом показалась ей абсурдной: она слишком хорошо помнила, как закончилась ее попытка в последний раз — Филипп бросит его в камин, не читая. Алиса дю Плесси одарила ее снисходительным взглядом. — Мужчина всегда ждет, что вы преклоните перед ним колени, признавая над собой его власть. Вы гордая женщина, — одержанная победа доставит ему удовольствие. Возможно, вы сможете воззвать к его чувствам. Мой сын подвержен страстям не меньше, если не больше, чем большинство мужчин. Его отец мог разрыдаться над мадригалом, он не брезговал мольбами, жалобами, сценами ревности и другими ухищрениями взыскательных любовников, он направо и налево расточал признания, стихи, цветы, но по-настоящему затронуть его чувства было почти невозможно. Вот кто был жесток! Наш сын не таков. И это и радует, и печалит меня одновременно. — Что… О чем мне следует писать? — пробормотала Анжелика. Откровения Алисы все сильнее сбивали ее с толку. Унылое однообразие монастырской жизни притупило ее волю и она готова была без раздумий положиться на любое подставленное плечо. Пусть только говорят, что нужно делать… — Пишите от души — это у вас хорошо получается. Пишите так, чтобы он узнал вас. Почувствовал ваше раскаяние, — пусть даже он не простит вас, но будет горд своей победой. Вы достаточно пробыли в положении кающейся грешницы. — Но я не раскаиваюсь! — выпалила Анжелика, гордо подняв голову. Слова с ленивой растяжкой и снисходительный тон Алисы дю Плесси задели молодую женщину за живое. — Филипп причинил мне боль, когда я была ни в чем перед ним не виновна. — Пусть так. Но вы хотите выйти отсюда или нет? Я смогу уговорить сына — дайте мне лишь доказательство вашего поражения. — Я подумаю. — Думайте до вечера. Анжелика не могла решить, что ей делать. Она не ощущала той вины, которую должна была чувствовать честная женщина, пойманная с любовником. Муж первым начал эту страшную партию. С Ракоци она снова почувствовала себя желанной, он спас ее от чувства стыда и унижения, которому подверг ее Филипп, изменив ей с мужчиной. Если бы не Ракоци, она была бы мертва или хуже… И все-таки Анжелика не могла не признать мудрости свекрови. В том, чтобы покориться судьбе есть своя сладость и есть своя правда. Она задела честь Филиппа в свете, его же измена оставалась делом сугубо личным. Искусав губы в кровь, преодолевая нерешительность, Анжелика наконец сдалась. Она попросила у послушницы, забиравшей поднос с пустой посудой, чтобы ей выдали перо, бумагу и чернила. Когда явилась аббатиса, Анжелика посыпАла письмо песком. — Не запечатывайте. Так будет выглядеть сердечнее. — посоветовала старая маркиза, пробегая глазами по строчкам. — Позволите? Я хочу знать, какой тактики держаться с сыном. Мимолетно Анжелика отметила новое выражение лица у свекрови: скорбное и одновременно торжественное, будто вырезанное в камне. Такое выражение бывает у человека, решившегося на что-то большое. С лица старой маркизы исчезла восковая болезненная маска: оно было гладкое и спокойное. «И решительное…» — скользнуло и тут же потонуло среди сонма других мыслей, вспыхивающих друг за другом в голове, подобно мотылькам над пламенем. «Получится или нет?.. Филипп… Король… Дети… » Анжелика забыла о свекрови, как только за ней захлопнулась дверь. Она упала на колени у изголовья кровати и, обратив лицо к деревянному распятию на стене, принялась беззвучно молиться. Весь следующий день Анжелика ходила как в воду опущенная. Она поминутно звала к себе сестру Марту и спрашивала, где мать настоятельница. — Уехала в город. Нет, еще не воротилась, — был ответ. «К нему», — мысленно добавляла Анжелика, чувствуя, как сжимается сердце. Ближе к вечеру Алиса дю Плесси зашла к ней в келью. — Завтра мой сын приедет поговорить с вами. Утром будьте готовы: выберете самое милое платье из ваших «покаянных» нарядов и хорошенько подкрепитесь: у вас изможденный вид, а я не хочу, чтобы Филипп думал, будто с вами плохо обращались, — Анжелика горела любопытством: десятки вопросов рвались с ее языка. Как прошла встреча? Как отреагировал Филипп на ее письмо? И, наконец, как ей вести себя завтра? — Утром разрешится… — туманно ответила старая маркиза. — Вот уже звонят к вечерней, мне пора. С первым лучом солнца Анжелика была уже на ногах. При помощи Терезы она разложила на кровати свои платья, которые забрали от сестры и привезли сюда. Одно, очень простое, но элегантное привлекло ее внимание: бутылочно-зеленый бархат и несложный крой со скромной вышивкой по подолу. Белая кружевная косынка на плечах скрасит этот по-монастырски строгий образ. Анжелика хотела заколоть ее на груди камеей, подаренной мужем, но отказалась от этой мысли: Филипп сочтет это лицемерием. Она не хотела получить свободу ценой его презрения. Уж лучше остаться здесь и сохранить достоинство и хотя бы крупицу уважения, которую Филипп не может не испытывать к ней, как к матери своих детей. Волнуясь, словно девица перед первым балом, Анжелика не знала, как скоротать время. Одну из послушниц, предложившую почитать псалтырь, она выпроводила. Та напомнила ей ханжей и лицемерок — девиц Желандон. Обернувшись к притихшей Терезе, Анжелика резко попеняла ей за неопрятный вид. Девушка, вжимая голову в плечи, предпочла ретироваться, пока госпожа не разошлась окончательно. — Когда вернемся, отошлю тебя работать на кухню! — неслось ей вслед. «Опала» Терезы длилась недолго. Вскоре Анжелике снова понадобились услуги камеристки: после утренней молитвы она переоделась и села за вышивание. Но стежки ложились неровно; несколько раз уколовшись до крови, Анжелика отбросила ручные пяльцы. В половине восьмого девушка-послушница принесла завтрак и принялась накрывать на стол: яйца всмятку, хлеб, полголовки сыру, несколько ломтиков буженины и ежедневный графинчик с вином. Но Анжелику немного подташнивало: еще на заре в монастырский огород привезли целую телегу навоза для удобрений, и теперь эта смердящая куча разлагалась под утреннем солнцем, отравляя воздух удушливым смрадом. Даже закрыв окна, не удалось полностью избавиться от запаха, и кусок не лез молодой женщине в горло. «Приедет или не приедет!» Заслышав знакомые чеканные шаги в коридоре, Анжелика вытянулась в струнку, будто лань, заслышавшая лай собак. И вот дверь распахнулась с такой силой, будто в нее стреляли из пушки. Филипп буквально вломился в комнату. Анжелика в страхе отпрянула к стене: на бледном, как полотно, лице мужа застыло полубезумное выражение. Минуту или даже больше они молча смотрели друг на друга. Обычно бесстрастное лицо Филиппа осветилось непонятной радостью, тут же сменившейся удивлением. Потом на нем проступило понимание, и оно окрасилось гневом, превратившимся в конце концов в величайшее презрение. Вся эта широкая гамма чувств промелькнула перед глазами изумленной Анжелики всего лишь за несколько мгновений. — Так-так… Маленькая лживая шлюшка! Вам опять удалось меня провести! На этот раз вы перешли все границы подлости! Прежде, чем она успела что-то ответить, он схватил ее за волосы и наотмашь ударил по лицу. Оглушенная, она повалилась на кровать. Филипп достал из кармана сложенную поперек бумагу, скомкал ее в кулаке и швырнул Анжелике. — Лживая тварь! Отвечайте, как вы посмели написать такое, или я убью вас прямо сейчас. — прорычал он. Испуганная Анжелика схватила бумагу и дрожащими пальцами торопливо принялась разворачивать ее. «Милостивый государь, прошу вас не о жалости, но о милосердии…» — Мерзавка! Выжившая из ума дрянь! «…И если иного способа заставить себя уважать нет, я это сделаю…» — Течная сука! Потаскуха, без чести, без совести!.. «… Взывая к чувствам, что некогда связывали нас, я прошу лишь об одном — позаботьтесь о моем старшем сыне…» — …Убить вас собственными руками! «…Я все сделаю так, чтобы печать позора не легла на моих детей за грехи матери…» — …Мне следовало заточить вас, когда вы солгали мне в первый раз… «Прощайте! Я не состарюсь в неволе: опозоренная и обесчещенная…» — Я жду ответа! «…Когда наши дети подрастут, не говорите им, как я ушла. Пусть они никогда не узнают горькую правду…» Анжелика подняла на мужа удивленный обезумевший взгляд: — Но я не писала этого письма! Лицо Филиппа вновь исказилось ненавистью. — Опять ложь! Я поражаюсь вашей змеиной способности выворачиваться. Я знаю ваш почерк и вашу манеру. — Да, почерк мой, — растерянно согласилась она, глядя на ровные строчки. — Я действительно писала вам: по совету вашей матери я хотела просить вас, чтобы вы позволили мне уехать в Плесси. Но я не собиралась кончать с собой! Тут написана какая-то бессмыслица… — Вы лжете! — отрезал Филипп. — Вы придумали эту басню, чтобы заманить меня сюда, зная, что я даже не стану смотреть на вашу лживую писанину! Анжелика молчала, не понимая, в чем дело. Дверь так и осталась открытой, и в коридоре она заметила тень. Должно быть, Алиса подслушивает их разговор. Но почему она сама все не объяснит Филиппу? Это очень странно… — Вы думали, я зарыдаю от жалости, увидев вас и тут же отпущу на все четыре стороны? — продолжал Филипп издевательским тоном. Его взгляд остановился на подносе с непочатым завтраком. — А вы недурно устроились! Я поговорю с настоятельницей, чтобы вам урезали пропитание. В конце концов, кающимся грешникам предписан строгий пост. А сейчас, пожалуй… Он щедро плеснул себе вина в кубок. — Я выпью за ваше здоровье! Тут случилось нечто неожиданное: в келью влетела Алиса с перекошенным от страха лицом. — Не стоит, Филипп, прошу вас, — она удержала его руку с кубком. Воцарилась тишина: Анжелика переводила взгляд с кубка на свекровь, со свекрови на мужа, потом обратно на кубок в его руке… Какая-то страшная догадка ворочалась в голове, как сонное ленивое животное. Чудовищная мысль росла, расширялась, и вдруг свет прозрения зажегся в голове Анжелики. — Там яд! — воскликнула она, вскакивая с кровати. — Вино отравлено! — Не слушайте ее, сын мой, она сумасшедшая! — с презрением уронила Алиса, не глядя на нее. — Филипп… письмо! Мой почерк подделали! — Вы видите, что эта женщина ненормальная? Вчера она захотела написать вам и попросила принадлежности для письма. Признаюсь, ей удалось обмануть мою бдительность, и я начала сочувствовать ей. Но увы, за внешностью ангела часто скрывается хитрость демона. Сейчас она разыграет перед нами древнегреческую трагедию, чтобы сбить вас с толку. Филипп остановил ее повелительным жестом. — В вине действительно яд? Вы молчите?! Ну что ж, это легко проверить: позовите одну из служанок, и пусть она при мне выпьет из этого кубка. Лицо Алисы дю Плесси посерело, но, справившись с собой, она поджала губы: — Я так и знала! Вы уже поверили ей… — Допустим, я верю вам! Вы позволите мне выпить за ваше здоровье, мадам? — взгляд Филиппа встретился с глазами матери. — Нет! Вдруг… вдруг это она что-нибудь подложила туда, чтобы отравить вас, сын мой? — пробормотала она, все еще не желая признаться, что раскрыта. Лицо, так похожее на ее собственное, было протравлено неприязнью, переходивший чуть ли не в брезгливость. Но теперь оно было обращено к матери. И та не выдержала. Гордо вскинув голову, растягивая слова в своей привычной манере, она сказала: — Да. Я хотела убить эту прокаженную. Позор и несчастье нашей семьи. Мне жаль, что ты узнал об этом заранее. По плану она должна была быть уже мертва: я попросила написать ее письмо, которое один верный мне человек искусно подделал, сохранив почерк и манеру, чтобы провести кого угодно, включая вас. Видит Бог, я не хотела вовлекать вас в это страшное преступление. Этот грех должен был остаться на моей совести. Теперь решайся, сын мой. Подумай о своем будущем, о своих детях. Твой черед быть сильным, чтобы защитить их. Отруби голову гидре, прежде чем она разрушит, все, что создавалось веками. «Не мир пришел Я принести, но меч… Ибо враги человеку — домашние его.» Так подними же меч, сын мой, меч, который вложил тебе в руку сам Господь и порази эту презренную, ставшую твоим злейшим врагом! Анжелику заколотило от беззвучного смеха: — «Вот кому надо было играть Агриппину в той пьеске. Право же, она заставила бы зал рыдать» — мелькали в голове лихорадочные мысли. Ситуация казалась Анжелике дикой и до невозможности нелепой: не станет же Филипп всерьез воспринимать этот вздор? Но Филипп молчал, обдумывая слова матери. И яд в кубке был самым что ни на есть настоящим… В какую-то страшную минуту Анжелика решила, — ей конец. Алиса дю Плесси придумала весьма элегантный способ избавить семью от «Пандоры». Щека болела от удара, и взгляд мужа, пылающий ненавистью, все еще стоял перед ее глазами. Внутри нее боролись двое — один голос подсказывал не сдаваться и защищать свою жизнь любой ценой. Она может кинуться к окну и закричать: монахини, работающие в огороде, должны услышать ее крик — или же умолять Филиппа пощадить ее. Женское чутье подсказывало, — его все еще влечет к ней, и она вспомнила, какой всепоглощающий страх был на его лице, когда он ожидал увидеть ее мертвой или умирающей. Но второй голос призывал не забывать о гордости: принять смерть с поднятой головой — дело чести для того, в ком течет благородная кровь. Ей надлежит смотреть в глаза своим убийцам, поднося к губам смертельный кубок. И она выбрала второе: выпрямила спину, гордо расправив плечи. Нечто царственное проявилось в ее облике, заставив Алису дю Плесси вздрогнуть и отвернуться. Филипп же посмотрел на нее долгим, оценивающим взглядом; она не опускала головы, и ей показалось: еще чуть-чуть, и он улыбнется. Он медленно вылил вино на пол и отбросил кубок, со звоном откатившийся в угол кельи. Затем он резко выкинул руку вперед, точно посылая в атаку инфантерию. — Идемте, мадам. Как только заскрипели колеса кареты и копыта лошадей застучали о брусчатку, набирая ход, Анжелика пришла в себя. — Филипп, спасибо! — прошептала она и инстинктивно потянулась к мужу, но тот отстранил ее от себя. Теперь он избегал смотреть в ее сторону, казалось, вынужденная близость тесной кареты была ему в тягость. — Не стоит меня благодарить. Я не мог позволить моей матери, давшей монашеский обет, совершить такое преступление. Вас мне совершенно не жаль. — Но тем не менее вы спасли меня! — Я спас свою семью от бесчестья, — резко бросил он, — от темного пятна. Но наши с вами пути отныне разошлись. Не стоит вам больше ждать от меня помощи. Его тон и выражение лица напомнили ей другую сцену. «Я должен был убить волка» — сама собой всплыла в памяти фраза, сказанная надменно и зло. «Тогда он тоже ненавидел меня», — подумала она устало. Все возвратилось на круги своя… Притихшая Анжелика больше не пыталась завести разговор. Когда карета остановилась, она увидела в окошко особняк дю Ботрейни. — Вы… возвращаете мне свободу? — она боялась даже поверить в это. — Выходите! — грубо ответил Филипп. Лакей открыл дверцу, и едва она оказалась на тротуаре, Филипп велел трогать. Лошади прянули с места так быстро, что Анжелика покачнулась и едва не упала. Придерживая юбки — подол был весь в грязи, потому что отъезжая, карета обрызгала ее, Анжелика, пошатываясь, подошла к воротам и принялась колотить в створки бронзовым молоточком. Услышав недовольное ворчание привратника, она воскликнула: — Открывайте двери, лентяи! Ваша госпожа вернулась!