Верни меня к жизни

      А вы знаете, я тут с недавних пор полюбил ходить в церковь. Ну, не то что б с недавних. Да и, откровенно говоря, не сказать, что полюбил, но... Это потому что... Черт, не смогу этого сказать вслух! Не смогу! После того как...       Да блядь! Какого хера?       Какого хера я вру сам себе?       Какого хера я вообще разговариваю сам с собой?       - А-р-р, - тихое рычание вырывается из моего горла. Ну и пусть. Все равно в этой хреновой церкви никого нет. Только пыль неторопливо летает в столбе света, падающем на алтарь из бокового витража с красно-зелено-фиолетовыми стеклышками. И тишина. Тишина и пустота. Ради этой сладкой парочки я и прихожу сюда каждую среду, после окончания вечерних служб, после того как схлынет эта блядская экзальтированная толпа, у которой глаза светятся фальшивым участием, как у гребанного вурдалака - голодом. Им только дай кого-нибудь пожалеть, этим припизднутым фанатикам. Зажалеют до смерти. Мудаки. Поэтому я сижу один, в холодной по-осеннему церкви, уткнувшись лбом в полированное дерево резной спинки впереди стоящей скамьи и думаю. "О чем думешь, братан?" - спросите вы.       Да ни о чем.       В голове сидит вместо мыслей обезьяна с тарелками и равномерно ими брякает.       Вся моя бравада, которой я усердно (да и успешно) тыкаю в глаза друзьям, почему-то улетучивается, когда я пыхтя от усердия, левой рукой закрываю за собой тяжелые входные двери молельного зала. Остается лишь холод, сосущая пустота внутри и чертова пыль, неизменно равномерно кружащаяся в воздухе над алтарем. Здесь я будто заживо мертв для всего остального мира. И знаете что?       Да, лучше бы я действительно умер.       Еще тогда. Три года назад. Когда мой минивен встречной фурой размазало тонким слоем по паре километров тридцать четвертого шоссе. Мою правую руку, тогда, кстати, так и не нашли (может ее дикие собаки сожрали, пока спасатели не прилетели, хер ее знает). А в левый глаз набилось столько всякого дерьма, вроде стекла и ошметков резины, что он был похож на ебанного дикобраза. Говорят, его до сих пор хранит заспиртованным в банке хирург, который его из меня и доставал. Сувенир приобрел, хули, мудила пиздоглазая. И вот меня - одноглазого, безрукого, покрытого ниже шеи сплошной сетью шрамов, со скобками на ногах и уцелевшей руке, с металлическими имплантами в черепе, вместо не подлежащих восстановлению костей, медперсонал окрестил "Счастливым пирожочком". Типа весь в бинтах и на транквилизаторах, лежу и улыбаюсь. У-у-у, пидар-расы. Думали я не слышу. Воспоминания об этих уебках, о Воне, безуспешно пытающемся в день выписки меня родного из больницы скрыть жалость и омерзение. О показушно веселящихся Фионе и Саше, делающих вид что не замечают моего нынешнего уродства. Да пускай они поцелуют меня в задницу, если меня хоть как-то ебет их мнение!       - А ничего у тебя задница. Уверен, что они не захотят поцеловать ее просто так?       Это еще что за нахер?! Я даже подпрыгнул от неожиданности, а сердце так и вовсе сделало какой-то абсолютно невозможный кульбит и спряталось куда-то под желудок. Я что, последнюю фразу вслух сказал?       - Вслух, вслух, - рядом со мной на сиденье разваливается тот странный священник - Отец Джек - все его лицо закрыто непрозрачной тканевой маской, только глаза ехидно и зло сверкают в прорезях. Черт, он еще и мысли читает?       - Да не читаю я твои мысли! - смеется он, запрокидывая голову и обнимая раскинутыми руками спинку скамейки, на которой мы сидим. - У тебя, Тыквочка моя, все на лице написано!       Сутана на нем смотрится так, как ни на одном короле мира не смотрелась бы соболья мантия. Да и ведет он себя соответствующе - как король мира. Не иначе. Его откровенно панибратско-хамское отношение к пастве, уравновешивалось исключительно необъятной харизмой и широкими плечами, глядя на которые тяжело вздыхала вся женская часть прихода. Да и половина мужской, если быть честным. У меня уже давно сложилось такое впечатление, что его только поэтому и не отлучили еще. Что его, черт подери, все же любят в народе! Я поднимаю взгляд на него, и он явно морщится, хоть под его маской и не разглядеть мимики.       - Ох бля-я. Херово выглядишь, медовенький. Это как ты так ухитрился? Хотя не, не рассказывай... Что я, мудак какой, в душу тебе лезть? Да мне и похер, в общем-то, - последнюю фразу он договаривает медленно, с каким-то садистским удовольствием делая паузы между словами, одновременно плавно потягиваясь, до хруста, и зевая так, что щелкает челюсть. Я тоже зеваю, глядя на него, и дергаюсь, в попытке прикрыть рот несуществующей рукой.       - Что дергаешься, не съем я тебя, если сам не попросишь, - он снова смеется и грубо притискивает меня к себе одной рукой. Натыкается пальцами на зашитый от плеча бок моего жилета, а я пытаюсь убедить себя в том, что в происходящем нет ничего аморального. Он. Просто. Меня. Обнял.       Да нихуя подобного. Какого ж хера?       Я вскакиваю, сбрасывая его руку со своего плеча. Нехер меня лапать!       - Что, удивлен, сладкий? Неправильный я священник? Да не отвечай, я ж говорю - у тебя, на твоей миленькой мордашке все написано, - зуб даю - под своей маской он глумливо усмехается половиной рта, выгнув для выразительности одну бровь. - Да, неправильный. И вообще, срать я хотел на правила с высокой колокольни. Я слишком хорош, чтобы им подчиняться. И не надо на меня так вызывающе смотреть! Меня это может, возбуждает?       Блядь. Попал. Он еще и извращенец, оказывается.       - Ну что ты на меня пялишься, как на крокодила а, птенчик? - он тяжело поднимается, уперев свои огромные кулаки в колени, и медленно идет в мою сторону. А я что? А я пячусь, пока не упираюсь спиной в дверь исповедальни. Как символично, черт подери! Все тело сковывает какой-то первобытный ужас. Наверное это и чувствуют олени, за секунду до столкновения с автомобилем.       - Я же говорю, что не съем тебя, пока хорошенько не попросишь, ананасик, - его глаза темнеют, когда он притискивает меня к исповедальне своей грудью. Черт подери, он выше, чем я думал! Здоровенный мужик-извращенец в пустой церкви наедине с инвалидом. Отлично. Просто, блядь, отлично.       - Не-ет, без извращений как-нибудь обойдемся, не будь я Красавчик Джек! - обдает меня рокотом его голоса. Мне кажется, или он немного механический? Вибрирует, как басы в хорошей акустической системе. Проникает в кости. В мозг. Волоски у меня на руке встают дыбом, а отец Джек все вжимается в меня, шершавая, плотная ткань его сутаны, кажется, даже сквозь рубашку и жилет сдирает мою кожу как наждак. Он так близко, что я вижу мелкие царапинки на белом пластике косточки в его воротнике. Становится тесно, жарко, нечем дышать. Хочется бежать от него подальше и остаться на месте, чтобы посмотреть, что он еще выкинет.       - Ну что, баклажанчик? Боишься меня? - Да он издевается! Возмущение и смущение накрывают меня с головой и мои скулы пылают ярче чем закатное солнце в витражах. - И правильно делаешь, что боишься, огурчик, - его руки спокойно висят вдоль тела, и это почему-то смущает больше, чем если бы он начал меня лапать. - Бойся меня, я твой самый страшный ночной кошмар, - тихо, до крайности интимно шепчет он мне на ухо. И снимает свою чертову маску.       Из моего горла вырываются только судорожные хрипы, когда я вижу то, что вижу. Огромный, глубокий, черно-багровый шрам, протянувшийся через все лицо Красавчика Джека. Он шел от правой стороны нижней челюсти, через правый глаз, разворачивался неправильной формы подковой через лоб, левый глаз и заканчивался, считанных долей дюйма не дойдя до левой нижней челюсти. Будто пласт кожи просто вырвали на ремень. Мои ноги подкашиваются, и я не падаю только потому, что плотно прижат к резному дереву дверей исповедальни широкой грудью отца Джека. Будто в трансе, я вновь и вновь пробегаю глазами этот страшный маршрут, замечая все новые и новые детали. Неровные, более темные края. Пара следов застарелого воспаления - видимо там, где шрам пересекал глаза, кожа не раз загнаивалась от слез. Несколько ответвлений от основного шрама - будто кожу действительно рвали. Проглядывающий под особенно тонким слоем череп. Меня мутит. Да и месяц-другой ночных кошмаров тоже точно обеспечен. Я зажмуриваюсь и пытаюсь отвернуться, но жесткие пальцы ловят мой подбородок.       - Смотри на меня. Смотри! - и я подчиняюсь. Не могу не подчиниться. Его голос ломает что-то в моей голове, отвечающее за здравый смысл и инстинкт самосохранения. Я поднимаю руку и кончиками пальцев прикасаюсь к коже возле шрама - такой желтовато-белой, немного шершавой, настоящей. Он вздрагивает и перехватывает мои пальцы. Рука моментально онемела. Как в капкане.       - Тебе, кексик мой, никто не говорил, что кожа возле шрамов становится более чувствительной, чем обычная? Нет? Так я тебе наглядно покажу! - почти зло шипит он и парой движений заталкивает меня внутрь кабинки.       Слабый золотистый свет проникает через неплотно закрытую шторку, разделяющую кабинки святого отца, в которой мы сейчас находимся, и исповедуемого, к счастью, пустующую. А в следующую секунду я уже прижат к решетчатой перегородке. Чужие, властные, не терпящие возражений руки накручивают мой любимый красный галстук на кулак так, что узел больно впивается мне в кадык и дышать становится по-настоящему трудно. В крошечном пространстве исповедальни Джек кажется еще массивнее - огромным, черным силуэтом нависающим надо мной, выделяясь в бордовом полумраке. Только глаза горят на его лице нечеловеческим огнем. Глаза безумца. Глаза самого Дьявола. Своей единственной рукой я стараюсь отпихнуть от себя две его - сильные, здоровые, оперативно расстегивающие пуговицы на моей рубашке. Джек злится и моим же, так и не снятым с шеи галстуком, рыча, привязывает мое запястье прямо к решетке, на уровне плеча и мне приходится наклонять голову влево, чтобы не задохнуться. Странно, но в тот момент я не думал ни о чем, ни о несомненно предстоящем изнасиловании, ни о том, что меня, возможно, после всего этого просто убьют. Как будто в мозгу сработал предохранитель, позволяя отрешиться, забыться.       А отец Джек, или, вернее, Красавчик Джек (что больше походило на криминальную кличку и наводило на кое-какие мысли), глумливо усмехаясь, водил пальцами по моим шрамам там, где руку с мясом вырвало из сустава. Я отвернулся от него, чтобы не видеть в его темных глазах отражение собственного уродства - белые, гладко блестящие буруны на навечно покрасневшей, сморщившейся коже, доходящие до диафрагмы и переходящие в россыпь мелких - от порезов битым стеклом и ссадин, услужливо оставленных асфальтом шоссе номер тридцать четыре.       - Хватит себя жалеть, тыквочка, - прорычал мне в ухо Джек, а потом поцеловал меня. Хотя поцелуем это можно было назвать с большой натяжкой.       Да было адски, блядь, больно, черт его подери!       Это скорее было похоже на затянувшийся укус, чем на поцелуй. На пожирание жертвы хищником.       Рот моментально наполнился кровью, но он продолжал руками удерживать мой подбородок на месте.       - Блядь! - вырвалось у меня едва он оторвался от моих разбитых, кровоточащих губ. Я почувствовал, как кровь стекает по подбородку и капает мне на грудь.       - Ха! Наконец-то! - этот мерзавец опять смеется надо мной! - А я уж было решил, что ты онемел от моего великолепия, а, пирожочек?       Я дернулся как от удара, услышав ненавистное прозвище, но единственное, что смог, это повернуть голову и злобно посмотреть на своего мучителя.       - Да ладно тебе, дорогуша! Чай не девица, не залетишь! Да и если будешь послушным пирожочком, свою долю удовольствия получишь сполна. Соглашайся! - и он трется о мое бедро. Даже через плотную сутану и свои теплые джинсы я ощущаю его напряженный член. Черт подери, у него стоит! Стоит на урода!       - Не-ет, детка, ты не урод. Далеко не урод. Не делай такое удивленное лицо! Твоя мордашка весьма хороша даже в одноглазом варианте. И он снова целует меня, на этот раз аккуратно, почти нежно зализывает собственные укусы.       Да и какого черта?! Ебись оно все конем, у меня все эти три года не было секса! Я плюю на все с высокой колокольни и отвечаю на поцелуй.       Его большие горячие ладони гладят мое тело везде, где дотягиваются. Я ощущаю каждый свой шрам, каждую зажившую ссадину, он проводит по ним всей ладонью, и, когда его жесткая, мозолистая рука задевает мою кожу возле следов аварии, клочки, оставшиеся здоровыми и чувствительными, меня будто прошибает током; я дергаюсь, разрываемый желанием отскочить и прижаться ближе одновременно.       Никогда бы не подумал, что самыми потрясающими ощущениями в своей жизни я буду обязан этой треклятой сбившей меня фуре! Я настолько потерялся в ощущениях, плавающих перед глазами цветных кругах, полумраке исповедальни, черном силуэте Джека, в его горящих сатанинским огнем глазах, в собственной, горевшей тем же огнем коже, что пришел в себя стоящим лицом к стене, с зубами Джека в моем левом плече и с его ладонью, размеренно и ритмично сжимающей мой стоящий член.       И я буду омерзительным лжецом и лицемером, если скажу, что мне было неприятно! Однако, через несколько минут, когда Джек начал сначала одним, а потом и двумя пальцами разрабатывать мою задницу, я уже был менее радужного мнения о происходящем – больно было не то чтоб пиздец, но укусить этого говнюка-священника захотелось.       - Терпи, кексик, - шепчет он мне на ухо, и я от неожиданно-ласкового тона впечатываюсь лбом в стену, - терпи. Я не сделаю тебе больно. По крайней мере – больше необходимого.       Он продолжает нести какую-то ахинею, потираясь щекой о мой загривок так, что я шеей чувствую каждую неровность и его, и своего шрама. Он целует меня в висок, и это было бы до идиотизма целомудренно, если бы его стоящий член не упирался мне в бедро, а пальцы не… Не делали того, что делали. Я попытался расслабиться, глубоко вздохнул, поудобнее оперся лбом на широкую ладонь Джека, которую тот услужливо подложил между моей непутевой башкой и деревом стены, как вдруг до моих ушей донесся тихий, но от этого не менее отчетливый стук женских каблучков.       Направляющийся, блядь, к исповедальне.       - Тихо, яблочко мое, не дергайся, - шипит он вполголоса, рывком разворачиваясь вместе со мной и загораживая сетчатую перегородку своей широкой спиной так, что расстегнутая сутана полностью перекрывает (очень на это надеюсь!) обзор из кабинки исповедуемого. Справа дверь и это хорошо – я не смогу выдать нас, схватившись в панике за ручку. Страх быть застигнутыми губит во мне всё и так шаткое возбуждение. Теперь его пальцы внутри мне откровенно неприятны, я дергаюсь, пытаясь слезть с них, но ничего не получается – свободной от моей задницы рукой Джек крепко держит меня за бедра. Завтра останутся синяки. Точно по форме пальцев.       Хлопает дверь соседней кабинки, и мне этот звук кажется звуком захлопывающейся надо мной крышки гроба – такой же неумолимый и беспощадный.       - Простите меня, святой отец, ибо я согрешила. Отец? Вы там?       - Я здесь дочь моя. Все в порядке. Расскажи мне, в чем твой грех? – ровным голосом отозвался Джек, неторопливо оглаживая мой опавший член, проходясь горячими пальцами по яичкам, сжимая и оттягивая, сминая и кружа вокруг, но все еще не давая главного – разрядки.       Во рту стоит вкус крови и чего-то горелого, когда Джек одним плавным движением без предупреждения входит в меня. Боль режущая, нестерпимая, и я прокусываю его пальцы, зажимающие мне рот. На глазах выступают слезы. И в этот момент что-то происходит с моим сознанием, оно будто расширяется, с почти слышимым хлопком, раскрывается, вбирая в себя все окружающее пространство: ровный голос Джека, отвечающего девушке за перегородкой; тихие слезы исповедуемой; запах ладана, старого дерева; невесомые пылинки, кошками льнущие к покрытой потом коже; кажется, я даже вижу изменившееся освещение в молельном зале, за эфемерными, слишком тонкими деревянными перегородками. Задница горит огнем. Правую руку будто снова рвет из сустава, шрамы, будто снова стали открытыми ранами, струясь из которых широким шлейфом заливает пол кровь. Галлюцинация почти реальна. Адреналин шкалит, дает в мозги, как выпитая на голодный желудок бутылка виски, как транквилизаторы на завтрак. Наконец, я слышу то, что жаждал услышать на протяжении этой неподвижной, странной экзекуции:       - Иди дочь моя, и впредь не греши. Закрой за собой двери зала, - и только после этих слов я понимаю, что он был напряжен не меньше моего. - Ах ты, маленький сученыш, - шипит он мне в затылок, проводя кровоточащими пальцами по моей пояснице. - Хоть предупредил бы, прежде чем кусаться, - беззлобно хмыкает он и резко заставляет меня выпрямиться, прижимая лопатками к своей груди. Воздух выбивает у меня из легких – в таком положении член Джека плотно прижимает мою простату – и это уже слишком. Слишком горячо. Слишком хорошо. "Священник" не двигается – только крепче стискивает руки, прижимая меня к себе, будто желая растворить, вдавить, поглотить мое покалеченное тело, кусает за шею, заставляя откинуть голову к нему на плечо, и шершавая ткань его сутаны послушно впитывает мой пот. Он только тяжело дышит, крепче сжимая объятия – это уже больно – кажется, ребра вот-вот хрустнут, сломаются, не выдержав напора, и проткнут десятком острых обломков мое глупое сердце, заходящееся неистовым, возбужденным скерцо.       Он тогда кончил, так и не сделав ни одного движения. А потом парой прикосновений довел меня до настолько феерической разрядки, что в глазах у меня потемнело, и я обессиленно сполз к его ногам, дрожа и неосознанно плача. Я помню, как в тот вечер еще долго сидел в молельном зале, после того, как отец Джек ушел, лишь криво ухмыльнувшись на прощание. Я сидел, смотрел на кружащуюся в воздухе пыль, слушал шуршащее-потрескивающую тишину церкви; и мне тогда было так хорошо, безмятежно и пусто, тело так сильно горело от пережитого, что я впервые за эти ебанные три года чувствовал себя живым. По-настоящему живым. Нужным. Пусть и в таком извращенном смысле. В голове в кои-то веки не было этой чертовой обезьяны с литаврами, не было тяжелого, разъедающего разум отупения. И позже, на следующее утро, когда в зеркале ванной комнаты я рассматривал свое тело, покрытое поверх шрамов засосами, укусами и синяками от его пальцев, меня охватило странное, мрачное торжество, сытое удовлетворение от собственного уродства. Наверное, так и становятся психами. Но если это позволит мне снова увидеть мир не через призму депрессии и почувствовать, наконец, что из меня уже давно достали все больничные прибамбасы, приковывающие меня к одному месту, что я уже могу вздохнуть спокойно, то я согласен. На все.       Поэтому передо мной снова дверь исповедальни.