A n a l y s i s

Какую цену ты готов заплатить за единственного человека, который тебя понимает? За человека, который раскроет тебя. А если раскрыть тебя по-настоящему может только монстр, значит ли это, что ты тоже чудовище? (с.)

"Я видел зал с двумя тронами, — сказал Джейс, — один был из золота, а другой — из слоновой кости. Через окно я увидел мир, он был сожжен дотла. Как этот, только разрушения в нём были свежее. Себастьян сидел на одном троне, а я — на втором." Действительно ли демон, насылая этот сон на Джейса, ошибался? Действительно ли это всего лишь искажение желания, как утверждает Кассандра Клэр, вкладывая свои слова в уста Клариссы и чуть ранее — Магнуса? Или же здесь кроется нечто большее? Мы создаем разнообразные сценарии развития событий, когда не хотим во что-то верить. Мы сочиняем сказки. И принимаем их как истину (с.) Что здесь сказка, а что истина? События, описанные в «Городе потерянных душ», изначально были красивой сказкой, выдуманной Себастьяном; сказкой, в которой он предлагал дружбу в протянутой руке, спрятав предательство в другой. Все мы знаем, как он ритуалом "привязал" к себе Джейса на крыше недостроенной высотки, исчез с ним, растворившись во тьме ночной подобно классическому злодею, и надеялся с его помощью захватить мир, чтобы впоследствии уничтожить его. Мы знаем также, к чему это привело: кровавой битве в Буррене, Клариссе, пронзающей Джейса божественным Глориусом, разрушению Печати и временной (!) капитуляции Себастьяна. Ложь истерлась, добро торжествует, Джейс и Себастьян разделены и предоставлены самим себе, дабы оба набрались сил перед новым противостоянием. Сказка подошла к концу, остается лишь собрать осколки своей жизни, почти что вдребезги разбитой Себастьяном. Но достаточно ли Джейс честен перед самим собой? Почему же в сцене битвы при Цитадели этот очевидный протагонист, вторая мессианская фигура в романе, понимает, что отчаянно скучает по тем временам, когда был единым целым со своим злейшим врагом, главным антагонистом серии? Для ответа на этот вопрос я предлагаю заглянуть в небезызвестную теорию личности Зигмунда Фрейда, по сей день остающуюся наиболее популярной среди прочих теорий подсознательных процессов. Основываясь на своей терапевтической практике, Фрейд предложил модель структуры личности человека, включающую в себя три части: «Ид», «Супер-Эго» и «Эго». Каждая из этих частей, находясь в тесной взаимосвязи друг с другом, выявляет свои специфические функции. Так, Ид — первоначальная, основная, центральная часть личности, которая отвечает за инстинктивные влечения человека и роднит нас с животными. Это источник телесных потребностей, желаний, сексуальных и агрессивных импульсов. Ид — единственная часть, с которой мы рождаемся; она бессознательна, руководствуется эгоистичными мотивами и всегда действует в соответствии с «принципом удовольствия». Графически её можно изобразить как маленького ребенка, который постоянно кричит «хочу!» и «дай!». Ид не понимает добра и зла. У него нет морали. Поэтому в возрасте 4-5 лет под влиянием родительского воспитания формируется другой компонент психики — Супер-Эго ("Сверх-Я"). Это наша «совесть», этическая составляющая личности, которая задает моральные стандарты. В отличие от импульсивного Ид, Супер-Эго уже знает, что такое хорошо и что такое плохо, но тоже отличается крайней чертой: этот компонент обладает подавляющим характером. На каждое «хочу» Ида приходится уверенное «нельзя, ты не заслужил, страдай» Супер-Эго. Графически эта часть выглядела бы как занудная, вечно поучающая старуха, оказывающая психологическое давление. Супер-Эго и Ид постоянно воюют друг с другом, что неприятно ощущается человеком как сомнения, вина и стыд. В результате, чтобы принять какое-то решение и разрешить внутренний конфликт, нам необходима помощь третьего компонента — Эго. Эго — это «дипломат», развивающийся между двух крайностей. Эта часть воплощает рассудок, здравый смысл и контроль и действует в соответствии с «принципом реальности». Используя всевозможные защитные механизмы психики, Эго пытается удовлетворить потребности и Ида, и Супер-Эго, стать посредником между желаниями и моралью, найти компромисс. В идеале человек принимает правильное решение и чувствует себя уверенным, но, к сожалению, существует превеликое множество подводных камней, препятствующих этому. Никто ведь не идеален, верно? Мы все патологичны в своём роде (с.) От чего же может зависеть эффективность Эго? В первую очередь, насколько инициативен Ид и насколько развито Супер-Эго. Посмотрите на Джейса. Ни для кого не секрет, что, несмотря на так тщательно создаваемый автором ореол мрачной загадочности и маску дерзкого нарцисса, этот персонаж чрезвычайно раним, совестлив, подвержен чувству вины и не уверен в себе. Сарказм — его «броня», кичливая самовлюбленность — стены, воздвигнутые для того, чтобы защитить достаточно мягкую «начинку». Джейс замкнут, хоть порой и не в меру болтлив; он нуждается в одобрении, что особенно заметно в моменты, когда он остается наедине с Клариссой, человеком, которому доверяет (самое время вспомнить тот же «Город небесного огня» и желание Джейса поделиться своим сном, предупредить Клариссу о своей «испорченности»); ему необходимо принятие его как личности и некая помощь в поиске правильных этических ориентиров, он точно шекспировский Гамлет, ищущий ответ на вопрос «быть или не быть». В этом, как и в сомнениях, проявляется мощная сила Супер-Эго Джейса, значительно превосходящая инициативность его Ида. Впрочем, самый лучший пример — события, начинающиеся в конце «Города костей» и заканчивающиеся в «Городе стекла». Я говорю о запретной любви Джейса к сестре. Думаю, читатели согласятся с тем, что Джейс эмоционально нестабилен и невротичен. Его бросает из крайности в крайность, защитные механизмы психики (то же принятие факта родства с Клариссой, следующее за отрицанием; та же интеллектуализация, то есть попытка абстрагироваться от своих чувств) работают безостановочно; совесть прессует постоянным «неважно, чего ты хочешь, следует думать о других», но Ид продолжает настаивать на «хочу» — желании быть с Клариссой. «Мы брат и сестра. Ты мой родич, моя кровь. Я, по идее, должен защищать тебя. — Джейс беззвучно и невесело рассмеялся. — Защищать от парней, подкатывающих к тебе с дурными намерениями, с какими я и сам не прочь к тебе подкатить». [«Город стекла», глава 4.] Эго не успевает подбирать ключи и аргументы, дабы несколько сгладить личностный конфликт, если его нельзя решить сразу. В какой-то момент Ид всё же оказывается сильнее морали, и Джейс предлагает Клариссе встречаться тайно. Её отказ и последующие тонны вины за попытку выйти за пределы этических норм приводят Джейса к сознательной изоляции от объекта симпатии. «Теперь я буду тебе только братом, — говорит Джейс. — Ты ведь этого хотела?» [«Город праха», эпилог.] И да. Это же приводит к новым сомнениям, новым угрызениям совести, новым стремлениям Ида получить выгоду. Следует ли говорить, что такое постоянное давление на психику деструктивно? Супер-Эго взращивает альтруизм, скромность и эмпатию, но оно же порождает неврозы, панические атаки, тревожные расстройства и паранойю. Как же быть? Как ослабить силу Супер-Эго? И тут на сцену выходит человек, способный заглянуть в мутные воды чужого разума и выйти из них сухим. Тот, кто был вскормлен горьким напитком жестокости, кто нашел спасение в трансформации собственной личности, а посему может изменить и других. На сцене появляется Себастьян Моргенштерн. Стоит сказать, что Ид часто идентифицируют с Танатосом (смертью, разрушением) и Эросом (жизнью, творчеством, либидо), поскольку эти мифологические боги олицетворяют два древнейших человеческих инстинкта; архетипами этого компонента психики называют также Дьявола и Вакха. Что же Себастьян? Подобно Вакху, он остроумен, пафосен, артистичен и любит игры; он же, точно дьявол, мстителен, высокомерен и жесток. Он привносит элемент хаоса в любую, даже самую упорядоченную систему, увеличивая значение энтропии; он разрушает и создает. Хаос рождает для него новые возможности. Себастьян искусен в своих манипуляциях, мы обманываемся им и верим ему дважды: первый раз, когда принимаем его за настоящего Себастьяна Верлака в «Городе стекла», и во второй раз, когда снова встречаемся с ним в «Городе потерянных душ» и когда, как и Кларисса, позволяем убедить себя в том, что он искренне хочет искупления. «Ты веришь, что Джейс другой, — тихо сказал Себастьян. — Ты веришь, что моя кровь изменила его. <...> Тогда почему так сложно поверить, что произошло и обратное? Может, его кровь изменила меня. Возможно, я уже не тот человек, которым был.» [«Город потерянных душ», глава 11.] Люди любят истории о раскаявшихся грешниках, блудных сыновьях, встающих на путь исправления, и Себастьян знает это; он пробегает по нервам кончиками пальцев, играет на страхах и желаниях столь же виртуозно, сколь и на инструментах войны, — это можно назвать его творчеством. Он патологический лжец, и в умении плести интриги подобен пауку, чувствующему малейшее колебание паутины; это его сила и слабость одновременно. Себастьян знает, как заполучить то, что он хочет; он использует любую возможность, которую ему предоставляет жизнь. Он целует Клариссу, нисколько не смущаясь того, что она приходится ему кровной сестрой, целует просто потому, что хочет это сделать (хотя существует бесчисленное множество мотивов этого поступка, начиная с желания «отомстить» отцу, заканчивая символическим значением этого момента: поцелуй как печать, как начало всякого обладания). Он пьет с ней горячий шоколад в Париже, зная, что у него на хвосте висит Конклав, и это признак его непоколебимой уверенности в собственной силе и способности управлять окружающими; Себастьян не боится ничего. Себастьян не сомневается и не испытывает угрызений совести, более того, его весьма забавляет, когда другие терзаются чувством вины: «Ах да, Клэри! Я и забыл уже. Твоя любовь... Стыд за порыв к кровосмешению, наверное, тебя чуть не убил,» — говорил он Джейсу в «Городе стекла». Себастьяна можно рассматривать и как представителя Homo consumericus; он своеобразная объективирующая сила в романе, которая низвергает личности (даже целые расы, если вспомнить о фейри, которых Себастьян использовал) в символы потребительской стоимости, люди для него — средство достижения его собственных целей. Он хочет только получать и не давать ничего взамен, хочет любви и восхищения, но не считает необходимостью отвечать взаимностью (вспомним опять же «Город потерянных душ» и разговор с Клариссой в межпространственной квартире). Он потакает любым своим желаниям и считает это нормой; его представления о таких полярных понятиях как добро и зло, трансформированы и реинтегрированы в соответствии с выгодой для себя. С фрейдистской точки зрения Себастьян — чистый Ид. Вместе с тем Себастьян неполноценен: ему не хватает компонента Супер-Эго, той самой моральной составляющей, позволяющей оценивать свои поступки и выявлять вред, приносимый кому-то другому; его этические ориентиры заменены эстетическими. Он способен объяснить практически любой свой проступок, трактовать его с выгодой для себя. Эта неполноценность остро ощущается рядом с Джейсом, являющим собой, по иронии, как раз-таки Супер-Эго; Джейс, в свою очередь, поражается силе Ида Себастьяна, он не знает, каково это — быть эгоцентристом до мозга костей и жить для себя, он ненавидит Моргенштерна за это. Парадоксально, но эта ненависть происходит из зависти и даже усталости от постоянно следующей по пятам Совести. Подсознательно Джейс хочет быть похожим на Себастьяна, он тоже хочет исполнять свои капризы и не мучиться стыдом и виной после. Авторитет Кодекса, Конклава, страх нарушить законы (я имею ввиду моральный аспект человеческого бытия) — вот от чего хочет избавиться Эрондейл, вот что его сдерживает, превращает в ручного зверька. Излишняя цивилизованность губительна для любого человека, это медленная смерть, и лекарство от неё, как утверждал Фридрих Ницше, содержится лишь в воскрешении своей дикой, звериной натуры. Иными словами, в освобождении Ида. И именно это Джейс получает, попадая под влияние Печати и Себастьяна. «В его неосвещенных глубинах Джейс увидел себя, увидел квартиру, где он жил вместе с Себастьяном, сколько еды они съели вместе, сколько подшучивали друг над другом, сколько воевали совместно. Он отнес себя к Себастьяну, отдался полностью его воле, и это было легко и приятно.» [«Город небесного огня», глава 7.] Себастьян, пусть на время, лишил Джейса былых авторитетов; Закон, Конклав и Кодекс перестали иметь значение, как и морально-этические нормы, принятые в обществе нефилимов. Впервые за много лет Джейс действительно был свободен, он наслаждался жизнью, сеял хаос и любил его, он упивался собой. Он был собой. Цельным. Так же, как и Себастьян. Супер-Эго позволяет лучше понимать мотивы других людей; этот компонент психики нужен для нормального коммуникативного акта. Благодаря Супер-Эго, из которого «произрастает» столь важная эмоциональная эмпатия, необходимая для погружения в чувства собеседника, формируются привязанности, происходит социализация личности. Интересно, что Себастьян — убийца, диссоциальный психопат, тяготеет к разрушению мира в отчаянной попытке найти себя, своё место и связь с людьми. «Ты знаешь, это из стихотворения, — сказал он [Себастьян]. — Катулла. Frater, ave atque vale. Он говорит о пепле, о заупокойных обрядах и о своей скорби по брату. В детстве я учил это поэму, но тогда не чувствовал этого — ни его горя, ни утраты, я даже не задумывался о том, каково это — умереть, не имея никого, кто станет оплакивать тебя». [«Город падших душ», глава 15.] Вполне возможно, что Себастьян неосознанно «боялся» Супер-Эго Джейса, служащего вечным напоминанием о недостатке у него, Моргенштерна, человечности. Исходя из этого Себастьян стремился к разрушению Джейса как олицетворения Супер-Эго, дабы позднее из обломков создать его заново — по образу и подобию своему. И Джейс, находясь под властью Печати, позволил бы ему сделать это. Позволил бы лишить себя навсегда любых сожалений, смятений и сомнений, дал бы освободить себя, трансформировать в нечто большее, максимально приблизиться к Себастьяну — не просто сводному брату, необходимому дополнению для цельности личности, но уже к Творцу, Создателю. И тогда Джейс смог бы стать Равным Себастьяну, тем, кто достоин взойти на трон и разделить власть вместе со своенравным богом. Но история, как известно, не терпит сослагательного наклонения.