Чай будешь?

— Чай будешь? — спокойно спросил Найл, опираясь на столешницу. Голос его звучал тихо, взгляд не выражал, ровном счетом, ничего. Синеватый оттенок под опухшими от слез глазами сильно выделялся за счёт бледности всей кожи. Найл — затмение: самое настоящее солнце, свет которого на время закрыт от людских глаз. На длительное время. История повторяется. Брюнет уже стоял на проходе его кухни в этих же рваных джинсах, с рассеченной бровью, заклеенной пластырем, и разодранными в бесконечных драках и потасовках кулаками. Он уже сотни раз вымаливал прощения, выламывал запертые двери и ползал на коленях (чего в жизни бы себе не позволил, если б дело касалось не Найла). Зейн всегда возвращался. Всегда возвращался к своим любимым и таким желанным пальчикам, что зарывались в его черные, как смола, волосы теплыми вечерами, к сахарному, точно печенье, голосу, что забавно доносился из ванной комнаты в 8 утра, к небрежно растрёпанным светлым волосам, что пахли так, будто в них живут Ангелы, к манящим голубым глазкам, что смотрели порой с такой невинностью, будто их обладатель совсем еще ребенок, не способный самостоятельно справляться с неприятностями, в которые то и дело вляпывается по своей неосторожности. И доля правды в последнем есть: сколько раз Зейну приходилось заглядывать в школу мальчика, чтобы разрулить проблемы с учителями и до безумия мерзкими одноклассниками, позволяющими себе порою слишком много. Да и Зейн, впрочем, позволял себе не меньше, вколачивая в стену того или иного обидчика. И даже истеричное «остановись!», слетающее с уст напуганного ирландца, в такие моменты не имело никакого значения. Зейн целовал его руки от плеч и до кончиков пальцев. Он загораживал ребенка своим телом при малейшем намеке на опасность. Только Малик знал, как по-настоящему доставить ему удовольствие. Не было ни единой точки на теле Хорана, которую Зейн не трогал, не целовал, не облизывал, не кусал. Зейн любил, как это чудо смотрело фильмы ужасов, зарываясь лицом в плечо своего партнера, дрожа от страха, и пропуская половину сюжета. Зейн любил, как это чудо изучало пальчиками его татуировки, то и дело прикусывая нижнюю губу, мечтая о чем-то и улыбаясь. Малик не смел перебивать его, когда малой делился своими планами, затеями и мечтами. Он внимательно следил за розоватыми губками, что усердно что-то молвили, и улыбался, чувствуя, как нежность охватывает каждую жилку внутри него. И на обиженное восклицание «ты совсем меня не слушаешь!» всегда отвечал: «я любуюсь тобой, моё счастье». Этот ребенок служил настоящим лекарством от всего дерьма, что приходилось терпеть Зейну. Азиат выбрал себе непростой, безжалостный, криминальный и полный жестокости путь. Маленький светловолосый ирландец, боящийся собственной тени, явно не вписывался в подобную среду, что и служило причиной постоянных конфликтов. Хоран, безусловно, был самым слабым местом брюнета. Никто даже и не пытался целиться в это место, ибо жизнь дороже. Найл был сильнее до встречи с Зейном. Зависимость от этого человека сделала его хрупким, точно хрусталь. Буквально за пару минут его настроение могло поменяться около десяти тысяч раз. От девичьего «я ударился, поцелуй!» до «ты совсем не ценишь меня!» От горячего «возьми меня!» до «тебе лишь бы трахаться!» И Зейн с ума сходил от этого. Он считал любой каприз своего любимого неким даром, посланным свыше. Найл был идеален. Был идеален со всеми истериками, причудами и иными мелочами, из которых он состоял. Это и есть та самая причина, по которой Зейн снова и снова оказывается на этой кухне с полными сожаления карими глазами. В этот раз ссора была серьезной, об этом так и кричал убитый вид блондина. Зейн не мог простить себе то, что причиной такого состояния являлся именно он. Получается, что, дав себе клятву сдирать шкуру с любого, кто заденет его мальчика, он подписал приговор и себе самому? — Не буду, — возвращаясь к вопросу о чае, опомнился Малик. — А зачем пришел? — спросил Найл так, будто не знал ответа. — Мириться. Устало вздохнув, светловолосый отвернулся и всё же поставил чайник. — Я всё сказал тебе, Зейн. Ты должен уйти, — через силу произнес он, не поворачиваясь к собеседнику. Кареглазый за одно мгновенье преодолел расстояние между ними и коснулся губами затылка младшего. Последний озадаченно вздрогнул. — Не прогоняй меня, — мягко шепнул брюнет, щекоча дыханием кожу голубоглазого. «Отойди», слетевшее с уст Найла, прозвучало скорее как «обними и никогда больше не отпускай», что Зейн, в принципе, и сделал. Большие смуглые ладони легли на выпуклый животик, мягко поглаживая и задирая футболку. Нахальный язык уже во всю изучал область за ушком Хорана, периодически оставляя пламенные поцелуи в районе шеи, сопровождаемые характерным рычанием старшего. Он так сильно соскучился, что буквально впивался в кожу партнера, забывая о том, что его еще не простили. Но ничего страшного, Найл напомнил: на секунду забылся, блаженно закатив глаза, после чего резко пришел в себя и попытался выбраться из жарких объятий. Зейн не ослаблял хватку. — Отпусти немедленно! — пытался строго, а вышло как всегда. Голос дрогнул на середине, выдавая неслыханное возбуждение и желание продолжить. — Никогда. Чересчур набухший орган Зейна не смогли спрятать даже его джинсы. Пах буквально разрывал их, упираясь в попку ирландца, который старался не стонать до последнего. — Прекрати… — тяжело выдохнув, еще раз попросил Хоран. Одинокая слеза покатилась по щеке мальчика, подействовав на Зейна, как электрошок. Стоящий сзади отстранился от разгоряченного и неслыханно желанного тела, но не отступил ни на шаг, дабы суметь, если что, вовремя остановить истерику непредсказуемого мальчика. — Я прошу тебя убраться из моего дома, — отчеканил Найл, запутываясь пятернёй в своих же волосах. — Я не уйду. Мальчик покачал головой. — Чего ты хочешь от меня? — с искренним непониманием поинтересовался он. Набрав в легкие больше воздуха, Найл нашел в себе силы повернуться. Встретившись с болезненно-возбужденно-нежным взглядом самых любимых глаз, он немедленно отвел свой в сторону. — Я просил тебя завязать с этим, — подрагивающим голосом начал младший. — Просил миллионы раз. Я устал выстирывать кровавые пятна с твоих рубашек, устал обрабатывать раны, устал чувствовать, что постоянно нахожусь в опасности. — Они никогда тебя… — Ты не можешь знать наверняка. Малик сжал кулаки, сглатывая. Чайник дал о себе знать. — Ты всегда только и делаешь, что запрещаешь мне: туда не ходи, с теми не общайся…но когда я один раз в жизни позволил себе запретить тебе что-либо, ты проигнорировал меня. — Найл, я прошу, — Зейна разрывало каждое слово, произнесенное потрескавшимися губами мальчика. — Это тоже часть моей жизни. Лишь тогда Найл посмотрел ему прямо в глаза: — Тогда я больше не её часть. Сильные руки подхватили нежное тело мальчика и усадили на столешницу. Малик подошел вплотную, сжав вспотевшие маленькие ладошки в своих. — Прости меня. — Зейн, это не обсу… — Прости меня. Прости. Прости. Прости. Зейн коснулся губами его мягких запястий. Целовал каждый пальчик, шепча извинения. Найл плакал. — Я не хочу быть с преступником, — пробубнил он, шмыгнув носом. — Ты хочешь. — Нет… — Ты раздвинул ноги, чтобы я встал между ними. Найл на секунду опустил взгляд, обратив внимание на позу, в которой они находятся, и зарыдал пуще прежнего. — Я люблю тебя! — обреченно закричал ребенок, ерзая на месте. — А я сильнее, — безостановочно целуя пухлые щечки, отозвался Малик. Их пальцы были всё так же переплетены. Зейн выцеловывал слезы с лица своего мальчика. Время остановилось. Минут 10 дышали друг другом, после чего Найл осторожно спросил: — Чай будешь? Помирились.