Для ярости и скорби

      Вся проблема в том, что три года назад жизнь человеческая разделилась на две эпохи. Иисусов день рождения — это слишком древняя штука и, к тому же, ничего не говорит о сути бытия. Жили мы с Иисусом или без него — какая, к дьяволу, разница? Нет, сэр, настоящее Событие произошло три года назад, когда нас всех, не разделяя на детей Божьих и язычников, лишили свободы воли.       В старые добрые времена, когда протезы весили по двадцать килограммов, всё было проще и правильнее, у всех был выбор, как и положено в свободной стране: на рынке было целых пять иммунодепрессантов, и врачи щедрой рукой разворачивали перед новоиспеченным обладателем стальной головы яркие брошюрки — мы же хотим, чтобы ваша новая голова не отвалилась, так что выбирайте.       Каридал — для тех, кому по душе вспышки ярости и параноидальный бред.       Анозетрин — для бессонницы, лихорадки и нервной экземы.       Минотропин — чтобы через пару лет по всему телу начала сползать кожа.       Цетозим — если хочешь обладать эмоциональным диапазоном улитки.       Фексопан — для галлюцинаций и шизофрении.       Говорят, бывали люди, у которых не возникало побочных эффектов. Еще говорят, что в канализации под Лондоном до сих пор живут крокодилы.       А потом корпорации выпустили на рынок пьюрифлекс, который отобрал у нас выбор; пьюрифлекс, славный, прекрасный пьюрифлекс без побочных эффектов, не вызывающий привыкания, не требующий увеличения дозы, на который смогли перейти больше двух третей протезированных (сорок миллионов человек с синдромом отмены после перехода на пьюрифлекс признаны издержками дивного нового мира). Вход в новый рай только по генетическому коду; сорок миллионов протезированных не окупили бы дополнительные исследования по усовершенствованию формулы, так что оставайтесь со своими вспышками агрессии, бессонницей и шизофренией и смотрите на сверкающий и прекрасный пьюрифлекс.       Анозетринозависимых осталось около пяти тысяч, минотропиноподсаженных — еще меньше. Любители фексопана сосчитаны с точностью до человека — все лежат в лечебницах, где им колют его вперемешку с барбитуратами. Каридалопривязанные живут до тех пор, пока не пошлют по матушке не того прохожего; говорят, что цетозины превращают человека в овощ, так что пара миллионов прямо сейчас гниют в собственном дерьме или пытаются выдрать из тела сбоящие имплантаты.       Инъекции каридала — дважды в день. На руке у Джейкоба часы, которые отмеряют время до следующего введения, а заодно подсказывают, что делать. Ноль часов — стоит поспать, только не в канаве, а то обдерут до нитки. Три часа — можно отправляться на переговоры и постараться не слишком нелестно отзываться о клиенте. Шесть часов — время делать дело, но лучше не смотреть в сторону подземки или загруженной автострады; пешие прогулки и ровное дыхание — вот верный выбор. Девять часов — время отсиживаться дома и пытаться думать о бабочках.       Сейчас половина двенадцатого, и это очень, очень, очень плохо.       Джейкоб никогда бы не отправился на улицу в половину двенадцатого; нет, сэр, он не питает иллюзий насчет своей выдержки, хотя дело давно уже не в выдержке, а в том, что десять лет приема каридала спалили ему ту часть нервной системы, которая отвечала за такт и вежливость. Всё дело в поезде, всё дело в правительстве, которое разворовывает налоги, вместо того чтобы обеспечить нормальное сообщение между пригородами Лондона. Всё дело в том, что поезд до Хаверинга опоздал на три часа; всё дело в том, что Джейкобу категорически противопоказаны толпы, а Лондон, черт побери, состоит из толп, и Джейкоб решает дождаться поезда.       Всё будет нормально, так думает он. Это всего лишь плохое настроение. Можно было попросить Иви подбросить. Но всё должно быть нормально. Никто даже не заметит, если он выругается кому-нибудь вслед. В Лондоне всем плевать, если ты обкладываешь прохожих трехэтажным матом. Особенно если одна твоя рука больше другой раза в два, а глаза в темноте светятся синим.       Всё будет нормально.       Это всего лишь лекарство.       Когда он вошел в поезд, было без пятнадцати одиннадцать.       Когда он вышел из поезда, было ровно одиннадцать.       Когда рассосалась толпа и он смог выйти на улицу, была половина двенадцатого.       Всё было нормально.       Когда живешь на каридале, приучаешься постоянно проверять время. Время определяет всё. Время определяет твой маршрут, твои слова, твои мысли, твое будущее.       Одиннадцать часов — это совсем не страшно; по крайней мере, не так страшно, как одиннадцать десять.       Половина двенадцатого — это не так страшно, как одиннадцать часов сорок пять минут.       Вдалеке медленно пульсирует Лондон, залитый огнями город, в котором всем на всё плевать. Джейкобу идти от поезда двадцать минут через трущобы, и это худшее место для человека, которому до следующей инъекции каридала осталось полчаса.       Всё обойдется, так думает он.       — Эй, дядя! — кричат ему сзади. В трущобах нельзя пройти, чтобы тебе вслед не отпустили оскорбление; особенно если мимо идет мистер Фрай, который так забавно злится на самые невинные подначки.       Всё обойдется, думает Джейкоб. Просто не надо отвечать.       — Дядя! — повторяют откуда-то справа. — Тут твоя сестренка пробегала! Задница у неё — ай-ай!       Любой взрослый уже давно бы опознал в Джейкобе каридалозависимого и обходил бы его за квартал; к счастью, эти пацаны выросли в дивном новом мире и понятия не имеют, что стоит остерегаться сердитых мужчин с имплантатами. К счастью — потому что разве не счастье, что новое поколение не знает симптомов приема каридала?       — Заткни пасть, сучонок, — говорит Джейкоб, и сама королева сейчас не услышала бы от него более вежливого обращения. Он скашивает глаза на часы — без четырнадцати минут. Нужно всего лишь остановить всё на перебранке. Он взрослый мужчина, он знает столько ругательств, что хватит на два часа, а ему нужно продержаться всего четырнадцать минут.       — Чего-о? — кричат справа. — Да я твою сестру ебал!       В бульварных романах про старых протезированных пишут про красную завесу гнева и пелену ярости, застилающую глаза. Ничего подобного. Просто этот маленький гаденыш слишком давно нарывался и заслужил хорошую трепку.       Джейкоб сжимает руку. По голосу гаденышу не больше пятнадцати, и он наверняка тощий, как все эти трущобные крысята.       — Хочешь поговорить о моей сестре? — говорит он и оборачивается. Трущобные крысята выросли в дивном новом мире и не пугаются, когда его глаза вспыхивают синим, — наверняка думают, что это какая-нибудь модная примочка для дискотек или просто подсветка, специально для темных проулков.       В старые добрые времена, думает Джейкоб, пацан, который не знал, как боевой имплантат производит захват целей, не продержался бы на улице и недели.       Вся проблема в том, что цивилизация разбаловала детей, и вместо того, чтобы заботиться о своей жизни, они нарываются на неприятности. В конце концов, любой скажет, что пацан, который задирает протезированного каридальщика, сам виноват.       — Я ебал твою сестру, — охотно кричит тот, что справа, — голубой светящийся силуэт за хлипким штакетником из палок и обломков пластика, — и Билли ебал её, и Томми ебал её...       Наверное, именно Томми подкрадывается к Джейкобу сзади, чтобы отвесить подзатыльник, так что только справедливо, что удар приходится на него.       Томми замирает. В его глазах застывает бесконечное удивление — он всегда был послушным ребенком дивного нового мира и все шестнадцать или семнадцать лет прилежно постигал жизнь, набивал синяки и ссадины, ломал себе всё, что только можно сломать в жестокой мальчишеской драке, но он никогда не знал, что существует сила настолько безжалостная и настолько равнодушная. Лицо Томми принимает восторженное выражение, потому что он только что получил знания, о которых даже не подозревал. Перед Томми открывается целый мир, а в следующую секунду голова Томми раскалывается, как дешевая игрушка, и мозги Томми разлетаются по стене.       — ...и Джесси ебал её! — кричит тот, что справа. Из-за штакетника ему не видно, что происходит с Билли, Томми и Джесси, так что он представляет, как его надежные ребята уже закидывают камнями смешного прохожего, и он радостно свистит, празднуя скорую победу. Билли с Джесси, еще не осознав, что произошло, удирают молча, а Томми лежит на земле, и все его будущие и прошлые победы размазаны по кирпичной стене с удивительно уродливым граффити, на котором даже мозги глупого Томми выглядят пристойно.       — Хочешь поговорить о моей сестре? — повторяет Джейкоб.       Всё обойдется, это он знает точно. Чтобы всё обошлось, нужно действовать рационально.       — Я ебал её! — кричит гаденыш за штакетником гораздо менее уверенно.       Вся проблема современных детей в том, что они не понимают, когда шутка перестает быть смешной.       На часах без одной минуты. Нужно продержаться совсем чуть-чуть.       — Нет, малыш, — говорит Джейкоб и сносит штакетник, так, чтобы гаденыш смог увидеть, до чего доводит сквернословие. — Всё совсем наоборот. Это я ебал тебя.       У него всегда было восхитительное чувство юмора, вот что он думает. У него всегда было восхитительное чувство юмора, даже сам Энди Кауфман не смог бы разыграть эту сценку изящнее. Тут дело не в ярости — тут дело в том, как все изящно получилось, как здорово удирает гаденыш, вопя от страха, — наверняка за полицией — и как счастливо поскрипывает рука, которой никогда не давали разгуляться в такое славное, полное отличных возможностей время.       Джейкоб смотрит на часы — одна минута. Лекарство введено и действует.       — Иви, — говорит он в интерком. — Иви, Иви, Иви.       — Джейкоб! — кричит Иви. — Где ты? Что ты натворил?       — Я здесь, — говорит Джейкоб. Иви что-то еще кричит, но Джейкоб не волнуется — она поймет, где он. Вместо того чтобы попусту волноваться, он ложится на землю (кажется, где-то там была лужа) и глубоко вздыхает. Над ним — бескрайнее черное небо, а вдали пульсирует Лондон, живой и добрый город, и сейчас нет ничего важнее, чем слушать его равномерное биение и наблюдать за тем, как небесная чернота затапливает мир.       Всё будет хорошо.              Джейкоб просыпается дома в четыре часа, когда сонливость, вызванная новой дозой каридала, прошла, и раздражительность уже начинает накапливаться. С другой стороны, он всё еще способен на нормальные человеческие эмоции, и сейчас он в ужасе.       Вот бы все байки об амнезии после срыва были правдой.       — Иви, — тихо говорит он.       Иви сидит в другом углу комнаты, скрестив ноги и закрыв глаза. По её плечам спускаются толстые пучки проводов, начинающиеся сразу под волосами и уходящие в два натужно гудящих сервера. Огоньки бегут по проводам, и в темноте лицо Иви кажется произведением искусства, какой-нибудь современной инсталляцией на тему ночного Нью-Йорка. Всё это оборудование — старье, сейчас два таких сервера запихивают в голову и еще оставляют место для записной книжки, но Иви в свое время не захотела переучиваться и перезаписывать базы данных. Не засовывай важные вещи в голову, а то она может и взорваться — вот что она говорит.       — Иви.       Иви выдергивает провода из головы с такой силой, что слышится хруст коннектора.       — У тебя перегрузка глазного имплантата, — говорит она. — Не шевелись сильно, через пару дней придет техник, наладит. Если будешь дергаться, можешь потерять зрение.       Стены их квартиры слегка подрагивают — через три этажа вечеринка у веселой парочки, которая не может уснуть, не наплясавшись как следует. Когда Джейкоб переживает последние два часа перед инъекцией, он отодвигает кровать от стены и накрывает голову подушкой — только так звуки не доходят до него, а значит, нет повода для раздражения.       Лучше бы он убил эту веселую парочку.       — Иви, — говорит он, — я не знаю, что со мной сегодня случилось.       Лучше бы он убил себя.       — Забавно, — говорит Иви, — я думала, ты знаешь. Ты убил ребенка, который, судя по всему, опять решил тебя подразнить.       — Ему было лет пятнадцать, — зачем-то говорит Джейкоб, как будто возраст Томми что-то меняет.       — Ему было пятнадцать, и он, конечно же, начал первым.       Глаз бури, вот как Джейкоб всегда думает про Иви, когда она разговаривает таким голосом. Один неосторожный шаг — и ты в урагане. Впрочем, он уже давно в урагане, просто тот еще не взялся за него всерьез.       — Ты же знаешь, как это бывает, — говорит Джейкоб и хочет, чтобы Иви кивнула головой, подошла и обняла его, как в старые добрые времена, когда еще не было никаких вспышек агрессии и Джейкоб был самым классным парнем улицы, а Иви была самой красивой девушкой округи, и им прочили блестящую карьеру и счастливую жизнь. Кто знал, что они закончат вот так — в халупе на окраине Лондона, со сдвинутыми мозгами и устаревшими имплантатами?       Лицо Иви похоже на карнавальную маску, застывшую в карикатурно-злой гримасе.       — Сходи к врачу, — говорит она. — Сильные успокоительные решат твою проблему.       Дело не в успокоительных, хочет сказать Джейкоб, дело в том, что каридал выжигает мозги, оставляя только ярость и ничего больше. Под успокоительными он станет благодушным идиотом, из тех, которые таскаются по бедным районам и смеются в ответ на каждый тычок.       — Ты знаешь, как это бывает, — повторяет он, — ты тоже пила каридал.       Три года назад оказалось, что Иви вытянула счастливый билет в генетической лотерее. Оказалось, что они всё-таки не такие одинаковые, как все думали. Оказалось, что в какой-то момент они перестали понимать друг друга.       — Конечно, — равнодушно говорит Иви. — Это страшное лекарство, которое не дает тебе просто пройти мимо.       Он пробует еще раз:       — У него кумулятивный эффект. Всё гораздо хуже, чем три года назад.       Иви аккуратно сворачивает провода — один к одному, можно отправлять на выставку — и встает. За те годы, что ей пришлось провести в полутемной сырой комнате с серверами, она похудела и осунулась. Интересно, она тоскует по временам, когда сворачивала челюсти уличным зевакам за один свист вслед?       — Тебе просто нравится не отвечать за себя, — говорит она, прежде чем уйти.              Когда-то во всем Лондоне было не найти таких же дружных ребят, как Джейкоб и Иви Фраи.              Техник приходит через два дня, в восемь часов, когда раздражение уходит, оставляя после себя обманчивую пустоту. Кажется, что время чудовища закончилось и можно вновь общаться с людьми и не думать о том, что можешь нечаянно перекусить их пополам. Джейкоб ненавидит это время за то, что чудовище на самом деле не ушло, а отправилось за чем-то посущественнее когтей, чтобы вернуться, когда посчитает нужным.       Техника зовут Генри Грин, он немного старше Джейкоба и он, словно чувствуя его настроение, за всё время калибровки имплантата произносит несколько незначительных слов о погоде. Джейкобу бы понравился этот парень, но чудовище, за неимением лучшего, пристально следит за каждым его движением и выискивает повод сказать что-нибудь оскорбительное. Повод находится только когда Генри заканчивает работу, забирает деньги и обещает, что отныне имплантат будет работать как часы.       — Конечно, Грини, всё будет работать как часы. Я же тебе за это заплатил, — ядовито говорит Джейкоб. На часах без пяти десять, и его захлестывает азарт — что сделает Генри? Покраснеет и сбежит? Начнет кричать? Попробует осадить?       Давай, Генри, попробуй осадить меня, думает Джейкоб, и я задам тебе такую трепку, что ты никогда больше...       Никогда больше. Этого достаточно.       Вместо всего этого Генри улыбается.       — Если будут проблемы, я на связи, — дружелюбно говорит он и, прежде чем уйти, хлопает Джейкоба по плечу.              Правительство обещает запустить программу реабилитации для принимающих иммунодепрессанты старого образца через пять лет, потому что сейчас бюджет её не потянет. Между строк читается — вас, бесполезных ублюдков, слишком много, так что вымирайте побыстрее, а самых живучих мы приспособим для какого-нибудь несложного дела. На людей, принимающих иммунодепрессанты старого образца (Джейкобу всегда нравилась эта чудовищная конструкция) наплевать всем, кроме нескольких благотворительных религиозных фондов. По большей части эти фонды занимаются самоуспокоением — открывают сайты с советами молиться и смиряться и печатают пропагандистские брошюрки.       «Придите к Богу».       «Обуздайте свои инстинкты».       «Поддержите родных и близких, страдающих от зависимости».       Правда в том, что ни один родной и близкий не сможет выносить страдающего от зависимости слишком долго, если только он не религиозный фанатик, повернутый на милосердии. В плохо пропечатанных брошюрках рисуют прекрасную картинку маленького рая, который можно устроить руками любящих родных. Рая, в котором любящие сестры успокаивают разгневанных братьев, а те смиряют ярость и учатся долготерпению. В котором прелестные дочки до поздней ночи читают с мамой книжки и нежно целуют её ранки от чесотки. В котором добродетельные прохожие в любой момент помогут сменить компресс на новой язве. В котором понимающие супруги любят партнера за двоих. В котором мудрые родители помогают детям найти дорогу к реальному миру.       Когда врачи раскладывали перед новоиспеченными обладателями стальных голов коробки с ампулами, они забыли кое-что рассказать о побочных эффектах.       Каридал — для тех, кто хочет в приступе ярости покромсать жену на мелкие кусочки, а потом улечься спать рядом.       Анозетрин — для тех, кто навсегда хочет обеспечить себе личное пространство радиусом в три метра.       Минотропин — чтобы любая одежда причиняла невыносимую боль, а медсестры меняли повязки, даже не скрывая отвращения на лице.       Цетозим — если хочешь однажды сказать жене, детям и родителям, что ты их больше не любишь.       Фексопан — для тех, кто всегда хотел примерить смирительную рубашку и пожить в комнате с мягкими стенами.       Говорят, что кумулятивный эффект наблюдается только у протезированных, которые приобретают лекарства, произведенные на черном рынке.       Еще говорят, что Англия — прекрасная страна, в которой каждый налогоплательщик живет долго и счастливо.       Иви уйдет, это только вопрос времени. Дело не в сестринской любви или в желании вытащить его из дерьма — дело в том, что Иви старомодна и считает, что родственники должны держаться друг за друга, даже если один считает недовольную гримасу за нормальное приветствие. Рано или поздно любое воспитание дает сбой; то, что Иви когда-нибудь решит, что никакие принципы не стоят постоянных перебранок, — только вопрос времени.       Может случиться и так, что Иви неудачно выберет время, чтобы уйти, и Джейкоб решит, что боевой протез сможет её переубедить. Вполне возможно, что у неё еще остались друзья, которые попробуют заступиться, и тогда переубеждать придется сразу несколько человек.       Техника безопасности при дружбе с Иви Фрай:       1. Не общаться с её братом.       2. Не общаться с её братом.       3. Если всё-таки приспичит пообщаться, уточнить у него время и действовать по ситуации.       4. Если на часах больше девяти, бежать.       Техника безопасности при дружбе с Джейкобом Фраем:       1. Не дружить с Джейкобом Фраем.       Генри приходит к ним еще и еще, как будто Иви не успела разъяснить ему технику безопасности; он приходит в час, когда Джейкоба не разбудит даже ядерный взрыв, он приходит в четыре, пьет чай с Иви и болтает с Джейкобом; он приходит в пять и добродушно улыбается, выслушивая злые подначки Джейкоба. Он даже приходит в одиннадцать, едва успевает увернуться от удара тяжелым жестким диском и только говорит:       — Пожалуй, зайду завтра.       И действительно заходит завтра.       Техника безопасности по дружбе для Джейкоба Фрая:       1. Ни с кем не дружить.       2. Ни с кем не приятельствовать.       3. Быть готовым к тому, что люди не хотят общаться с человеком, который в любой момент может назвать их ублюдками.              Это нельзя назвать настоящей любовью — даже Джейкоб Фрай еще не настолько жалок, чтобы влюбляться в человека только потому, что он его терпит. Дело не в любви, не в бабочках в животе и даже не в сексе — секс всегда был той частью дивного старого мира, который любой из них мог получить без проблем; чем больше денег, тем старательнее будут закрывать глаза на милые странности клиента. Дело в том, что его мир уже давно съехал с привычных координат, вывернулся наизнанку и потерял одно измерение, в котором чувства изменялись по шкале от любви до ненависти; шкала любви и ненависти совпадала со шкалой времени, и было нерационально влюбляться в человека, которому ты послезавтра расколешь башку, если он завтра не пошлет тебя. Все они становились потрясающе рациональными, когда дело доходило до чувств; может быть, дело было в том, что те, кто не смогли принять эту новую рациональность, сейчас отбывали срок за убийство с отягчающими.       Это можно назвать дыханием старого мира, принесенного в новую, стерильную жизнь; в этом дыхании улыбки в ответ на оскорбления, как будто Джейкоб старый надежный друг с временными проблемами в жизни, мягкий голос и успокаивающие интонации, которые всегда так раздражают Джейкоба, что он готов заколачивать их обратно успокоителю в глотку. Генри даже однажды вмешивается, когда Иви сцепляется с Джейкобом после того, как он резче, чем хотел, высказался о её пристрастии к устаревшей технике. Тогда Генри задает какой-то невинный вопрос Иви, задает вопрос Джейкобу, и уже через пару минут они разговаривают, как будто и не было скандала.       Со стороны это может выглядеть так, будто Генри дружит с Иви, а Джейкоба терпит, как терпят надоедливого младшего братца.       Всё дело в том, что очень давно Джейкоб был неплохим человеком.              В пятнадцать минут второго Джейкоб звонит в дверь квартиры Генри. Полчаса назад он вколол четыре ампулы кофеина. Это значит, что через несколько часов ему начнут мерещиться враги за каждым углом, но пока он не валится с ног и находится в том настроении, которое кто-нибудь мог бы назвать нормальным. Кофеин — первое, что запретил ему врач. Сонливость после приема каридала позволяет как можно дольше сохранять эмоциональный фон стабильным. Психостимуляторы рано или поздно приведут к тому, что раздражительность и агрессия выйдут из-под контроля.       Джейкоб очень хотел бы посмотреть на этот контроль.       Генри говорит:       — Проходи. У меня тут небольшой беспорядок.       Кофеин будет действовать еще два часа тридцать минут.       Джейкоб говорит:       — Я бы хотел извиниться.       На самом деле он хочет понять, что делать дальше и как назвать то, что происходит с ним сейчас.       Стерильно чистая квартира Генри похожа на приемную дорогого психолога. Джейкоб предполагает, что именно так выглядят приемные дорогих психологов, потому что всё, что досталось ему по страховке, — это задерганная муниципальная женщина, которая выписала ему лошадиную дозу барбитуратов, не поднимая глаз. Возможно, в стерильной приемной дорогого психолога его бы расспрашивали о детстве, о проблемах с родителями и о том, в чём может корениться его неумение сдерживать ярость.       Дело не в лекарстве, мистер Фрай. Лекарство лишь катализатор всего того, чего вы боитесь.       Джейкоб хочет, чтобы Генри расспрашивал его о детстве.       — Ничего страшного, — говорит Генри. — Всё в порядке. Будешь чай?       Джейкоб хочет спросить, почему для Генри в порядке вещей, когда в него швыряют жесткие диски. Почему он ведет себя так, как будто ничего не происходит, как будто он не замечает, что Джейкоб давно и прочно сидит на каридале. Нет ничего невежливого в том, чтобы прекратить общение с человеком, сидящим на каридале. Это вообще не вопрос вежливости — это вопрос безопасности.       Вместо этого он говорит:       — Ты мне нравишься.       Он не знает, что еще можно сказать, чтобы Генри точно понял.       — О, — говорит Генри и улыбается. — Наверное, мне стоило объясниться сразу.       Он снимает рубашку и поворачивается спиной.       У Генри широкая, смуглая спина со светлыми полосами там, где вживляли кабели и устанавливали контейнер с лекарством. Джейкоб увлекался историей протезирования и знает, что такие операции с пересадкой кожи проводили лет двадцать назад, когда вершиной технической мысли считался USB-разъём над ухом — кабели по всему телу, контейнер на пояснице, пока приналовчишься вводить месячный запас лекарства, исколешь себе всю спину, и не дай бог попадешь в вену.       Все они, все сорок миллионов, увлекались историей протезирования и учились узнавать друг друга в толпе по мельчайшим деталям вроде размещения порта на шее. Ходила легенда, что те, кому порты присобачили вниз логотипом, гарантированно не переживали переход.       Еще ходили слухи, что на днях над Ипсвичем был замечен НЛО, который спустил с небес гигантский транспарант. На транспаранте был нарисован полицейский — он стоял в дурацкой позе, раскорячившись и глупо выкатив глаза, а бравый парень в килте и с огромным протезированным членом давал ему славного пинка. На транспаранте было написано: «В жопу полицию!»       Все они, все сорок миллионов, умели отличать, кто из них в каком дерьме оказался. Ребята на каридале вспыхивали от невинной шутки про задницу сестры, ребята на анозетрине вечно чесались и засыпали на ходу, если только не накачивались стимуляторами, ребята на минотропине напоминали ходячую мясную фабрику, ребята на фексолане носили смирительную рубашку и обитали в психушках.       Из всех них только ребята на цетозине, те, что с эмоциональным диапазоном улитки, умудрялись выглядеть в дивном новом мире нормальными; с другой стороны, их выдавали незначительные детали вроде характерного логотипа на контейнере для лекарства, который слабо светился через кожу. Самым первым клиентам контейнер ставили за полцены, если они соглашались забацать себе рекламу чудесного средства во всю поясницу.       — Я думал, ты догадался, — говорит Генри и вежливо улыбается. Больше он не умеет ничего, вот что понимает Джейкоб. Он, скорее всего, уже слабо представляет, зачем нужно именно это движение лицевыми мышцами, и использует его вместо кивка.       — А я думал, тебе всё равно.       Ирония в том, что Генри действительно всё равно.              Вся проблема в том, что никто не отбирал свободу у человека, что бы об этом ни думали прозорливые ученые и обыватели с теориями заговора. Каждую секунду людям вновь и вновь предлагали выбор — идти в мир, где никого не удивить пережженными мозгами, брюзгливостью и равнодушными полуулыбочками (эксцентричность, вот как это называется в мире), или остаться наедине с лекарством и таймером, отсчитывающим время с последнего приема. Все они были больны стремлением жить в двух мирах сразу — они брали свои таймеры, контейнеры с лекарствами, с переменным успехом натягивали дружелюбные нормальные лица и отправлялись притворяться нормальными людьми. Всё будет нормально, говорили они сами себе и косились на часы, проверяя, сколько времени остается до срыва, а потом из-за опоздавшего поезда убивали детей; всё будет нормально, говорили они и разыгрывали приветливость перед всеми, кому эта приветливость была необходима.       Всё будет нормально, вот что они говорили себе, и совершенно свободно выбирали самое ненормальное из всего возможного.              Джейкоб машинально опускает глаза на запястье, но цифры расползаются перед глазами.       Время больше не имеет значения.