♠♣♠
Беатрис Шарп вышла замуж поздно и поневоле. Её продали в руки извергу. В итоге Джеймс Шарп наградил её этим домом, наградил её ногу гипсом, наградил её утробу этими двумя существами. А затем бросил её, сбежав на тот свет. Даже в смерти умудрился причинить ей вред. Всё это не было ему нужно — так почему это должно быть нужно Беатрис? Однако миссис Шарп пришлось озаботиться оставленным «наследием», и она нашла отличное решение. Шнайдер, что пьёт сейчас её кларет и крутит на палец жидкий ус — подходящая партия для Люсиль. 25 лет, наследник промышленника, интеллигент. Ни ума, ни лица, и полный карман. — Сейчас Люсиль пятнадцать. Через пару лет она вполне сможет выйти за вас замуж. — Я не против и пораньше, — Шнайдер скребёт красные заеды в углах рта, похабно оскаливается. На козлиной бородке висят капли кларета. Великолепно, одна сделка почти обстряпана. Тяжёлый подбородок Люсиль затрясся от подслушанного. Как?! Её хотят продать?! Какому-то незнакомцу?! Вонючему 25-летнему старику?! Разлучить с Томасом?! Светлая головка, несносный прыщ, её личная игрушка, неприрученный зверь, проклятый и верный брат. Никогда!!! Ах, как сладок вкус осколков и разрушения. Что в нём плохого? Как славно разлетелась рамка от уродливого портрета двоюродного деда. И прадеда. И мёртвой тётки. Слишком много на стене этого хлама, на который молятся идиоты. Об пол он звенит намного лучше — что за мелодия! — Люсиль, ты ума лишилась?! Хренова старая карга ничего не понимает. Люсиль говорит ей об этом в лицо. Глаза девочки сверкают битым стеклом. Агатовый набалдашник трости отражается в них. Дерево прилетает в тело. Боль. Дикая боль, как ни уворачивайся. В рёбрах, на ягодицах, на ляжках. Хрумкнул маленький суставчик — мизинец повис, как вялый мужской признак. — Сэр Шнайдер! — крик старухи долетает до гостевой. — Сходите, пожалуйста, за лекарем. Люсиль поранила себя.♠♣♠
Зеленоглазое чудище пожирает кишки Томаса. Мальчик тоже явился каяться, только подошёл к гостевой с другой двери. Лавандовое небо темнеет, или это темнеет в его глазах? Кости осени дерут поношенные штанины. – Эй, ублюдок! Шнайдер оборачивается на склизкой глине. В кустах неслышно прячется незримая Люсиль. Томас не знает, что не только он один умеет быстро бегать. – Эй, ублюдок! — злой глаз Томаса сверлит «вора». — Ты её НЕ получишь! Кларет бьёт в голову Шнайдера, потная ладонь бьёт по мальчишеской щеке. Кровь бьёт в голову Томаса. «У меня злой глаз, ублюдок. Все хотят видеть то, что вижу я. Я вижу механизм внутри обезьяны. Я смотрю на глину и вижу паровые машины. Я вижу, как гнилая чёрная кровь бежит по твоим венам. По моим венам, в моё скверное сердце, раз я с тяжестью в паху думаю о своей невинной сестре». — Давай, ударь меня ещё. Разве ты не будешь бить меня ещё, козочка? На этот раз кулак летит в бровь, рассекая мясо. Томас отшатывается, Шнайдер бледнеет от вида крови. Багрянец на шёлковой жилетке мальчишки. Томас стирает кровь с лица, любуется на багровую ладонь, лениво смеётся. Протягивает ладонь к Шнайдеру. Люсиль слышит громкий шорох — Шнайдер валится в листья без сознания. Вот придурок. Кровь Томаса прекрасна — она ещё никогда не видела брата таким. Люсиль хочется обмакнуть пальцы в его красные чернила и подкрасить губы — ей всегда это запрещали. — Люсиль! Залюбовавшись на брата, Люсиль неосторожно себя выдала. Голос Томаса почему-то сердит. — Что ты тут прячешься? Отвечай! Ты шлялась к нему? — палец Томаса тычет в бесчувственного Шнайдера. Томас выдергивает Люсиль из-за кустов и привлекает к себе. Та брыкается, и дети едва балансируют на пригорке у ямы. Томас на голову выше сестры, хоть и младше на три года. Ревнивое чудовище рычит в нём. Томас не знает других девочек и других привязанностей. Люсиль – всё, что его раздражает и доводит до слёз. Люсиль – всё, ради чего он покидает счастливые сны по утрам. Люсиль – та, ради кого он слепнет, мастеря игрушки, и та, ради кого он готов их сломать. Морской атлас платья скомкан в точёной ладони брата. Люсиль трудно дышать, когда Томас обнимает её за корсет. Бескровное лицо, рана на лбу, мрачные тени на скулах. Как трудно дышать. Томасу тоже трудно — бледная впадинка под шеей сестры, в окружении волн атласа, была совсем близко. Мычание Шнайдера доносится из травы. Дети вздрагивают и валятся в яму, полную красной глины. Хохот наполняет мутный холодный воздух. — Я ничего не вижу! Глина в глаза попала. — Мне тоже. Пойдём в ванну.♠♣♠
Бродячая кошка дико вздыбила шерсть. Зелёный глаз проводит двух ползущих красных чудищ. Липкие, с рёвом и странными звуками они двигаются на четвереньках, после них остаются отпечатки пятипалых лап. Шипя, кошка пятится и удирает прочь. Люсиль и Томас смеются, на ощупь пробираются к дому, а затем по коридору к ванной комнате. Томас кое-как стягивает обноски и помогает раздеться Люсиль. Морской атлас кучей грязного тряпья лежит на кафеле. Дети забираются в наполненную медную лохань. Запах плесени и ещё ветхой мокрой комбинации Люсиль. Запах сирени. Почему у сестры нет других духов, когда у матери тьма склянок? Склянки, перстни, серьги, ожерелья. На Люсиль они бы смотрелись намного лучше. Как загорелись бы глаза сестры, подсвеченные фамильным рубиновым перстнем! Голое тело Томаса и мягкое раскисшее мыло. Почему Люсиль так трудно думать, когда всё бело и розово? Тело её братика ломается, становится длинным, нескладным и мосластым. Таким взрослым. Мальчишеский голос углубляется. Его волосы — что за беда! Они всегда кажутся Люсиль мокрыми и сальными, а сейчас аконитовые кольца и вовсе спутались. Люсиль толкает Томаса, чтобы подвинулся, и устраивается за его спиной. Схватив материнский гребень, девочка принимается чесать его волосы, раздирая свалявшиеся космы, открывая белый лоб брата. Томас шипит и брыкается, чтоб заткнуть его и успокоить, сестра потёртой губкой проводит по его соскам. Мыло мягко плывёт по телу, и Люсиль принимается его размазывать. Томас отчаянно помогает сестре, хватая её за голые икры и ляжки, соскребая с них пот и сало. Грязно-розовая вода выплёскивается из лохани, дети фыркают и гогочут. Как же хорошо, когда Люсиль не швыряет в него яблоки и не режет его руки осколками. Как хорошо, когда Томас не привязывает её волосы к кровати и не мочится в её туфли из мести. — У меня же для тебя подарок! — вспоминает Томас и перегибается через край лохани к своей одежде. Молочные ягодицы над водой, порозовевшая ложбинка, вся в каплях воды. Камушки позвонков на худой беззащитной спине. Люсиль ощущает странный трепет внизу, словно ей хочется по нужде, только намного приятнее. — Держи! Я сказал матери, что это для меня, и она привезла его из Милана. В руки Люсиль утыкается жемчужная баночка с золотым ободом и перламутровой крышкой. Такой красоты она ещё не держала в руках, и от баночки пахло просто волшебно. — Крем. Чтобы ты больше не царапала меня своими мозолями. Хочешь, я помогу тебе намазать? От волнения пальцы Люсиль трясутся, и банка падает в воду. Вмиг рука сестры исчезает в пене, но вместо банки хватает за главную нескладность брата меж его бёдер. Жёсткий волос царапает ей ладонь. Это его брат скребёт ногтями каждое утро, будя её? — Пусти, — коротко и сухо. Томас напрягается, его бьёт неведомая Люсиль дрожь. Капли воды и пота замирают на подбородке, атласные губы дёргаются. Серо-голубой мрак в его глазах превращается в истому. — Не то что? Это игра, лишь очередная их игра — самая сокровенная на свете. Притворно рыкнув, Томас дёргает сестру на себя и впивается зубами в алебастровое плечо. – Ай! Попытка вырваться успешно подавлена. Теперь несуразные округлости сестры вздымаются под ветхими рюшами прямо перед носом. А каково было бы сминать их в ладонях? — Мразь… Старуха застывает в дверном проёме. На её костистом плече висит полотенце — она собиралась принять ванну. Иссохшее тело бугрится под пеньюаром. Чёрный колючий цветок просвечивает сквозь ткань внизу. Он отвратителен — настолько, насколько прекрасен на ощупь шелковистый цветок Люсиль. — Мерзость! Что вы творите?! Вы оба больные безумцы!!! Трещина раскроилась в детских душонках, истекая страхом — их мир погиб, осквернённый, обличённый этой гниющей старухой! — Падаль! ВОН!♠♣♠
Беатрис Шарп, разбитая, отмокает в лохани. Под сморщенной кожей, меж рёбер поселилась тяжесть. Увиденное на секунду ошеломило её, раздавило её достоинство. Выродки, вышедшие из её утробы, могут опозорить её худшим из грехов. Как же быть с ними? Выбить из них дурь палкой? Не поможет. Отправить учиться? Да, подальше друг от друга, разлучить, пока эта кровосмесительная блажь не уйдёт из их голов. Отягощённая мыслями, женщина не сразу замечает у бортика дочь. Люсиль боится промахнуться и опускает руку, только когда мать уже открывает глаза. Хрустит кость, сталь с гулом встречается с медной лоханью. Рука Люсиль неприятно ноет. Выпученные глаза матери, первый смертный испуг. С раскроенным ухом, она ещё жива. Второй замах, и одно глазное яблоко лопается. Из правой глазницы течёт белёсая жижа. Ещё и ещё… Трескается череп, отваливается наполовину, словно вареная тыква. Никогда, никогда им не достаются эти детские развлечения на мрачный кельтский праздник. Хлюпает белое мозговое вещество, бело-алые брызги попадают Люсиль на губы. Та сплёвывает в сторону. — Братишка… Серая голубизна глаз сверлит Люсиль. — Мама. Мама? Томас стоит на пороге. Точёная ладошка цепляется за шёлковый жилет. Мальчик борется, но его всё-таки выворачивает на кафель. В ванной комнате витает запах ржавчины, крови и горький запах нечистот. Мать обмаралась в воду, когда тесак врезался в неё в первый раз. Люсиль откладывает тесак, с улыбкой подходит к брату и отводит к его умывальнику. — Она хотела отдать меня тому придурку, помнишь? Старуха и для тебя отыскала бы похожего. Она бы нас разлучила, после того, что видела. Но теперь я очень-очень рада, потому что ты будешь со мной. А если рада, то и ты рад. Ты рад, верно? Верно? — Верно. Смыв рвоту с нежных губ, Люсиль целует их. И как Томас может бывать таким кротким, как сейчас, и таким отчаянным, как на пригорке? — Как думаешь? — Томас косится в сторону лохани. — Её сожрёт чёрный мотылёк? — Давай поглядим. Обнявшись, дети не сводят глаз с лохани, ожидая, когда чёрные крылья приберут старуху, когда гниль соединится с гнилью, и не подозревают, что удар тесака уже соединил её с душой Люсиль.♠♣♠
Партитуры взлетают в воздух сухим дождём. Хрупкие листы осыпают счастливую Люсиль! Она видит любимый сон. Она падает в калейдоскоп пестрящихся махаоновых стен. Она пьяна, одинока и свободна. Она больше ничья! Нет, нет, она теперь Томаса, а Томас её. Люсиль кружится под дождём из нот, вновь и вновь подбрасывая их. Какие красивые ноты! В ушах Люсиль поёт свист тесака и чавкающий звук, с которым обломки черепа провалились в мозг. Адажио, колыбельные, романсы — теперь Люсиль может играть всё! Сломанный палец опух, но девочка стучит по клавишам, в упоении не замечая боли и воспаления. Томас вертится под мелодию посреди холла. Туфли его вязнут в осенней хрумкой подстилке, под подошвами скрипят мышиные фекалии. Люсиль играет для него, в упоении не замечая червоточины в собственном сердце. Когда мизинец девочки начинает чернеть, Томас притаскивает фонограф, привезённый когда-то матерью, и ставит их любимую польку. Дернув Люсиль за подол, он приглашает её на танец. Какие дивные ноты! Какие прекрасные звуки агонизирующей природы! И вовсе не жёлтые слюни, а сладкую патоку льёт осень на детей из дыры в прохудившемся потолке. Дубовые листья и обрывки паутины танцуют вместе с ними. Иссохшие кости — тусклый пергамент партитур — теперь Люсиль и Томас исполняют свой романс. P.S. Письмо пациентки психиатрической клиники Люсиль Шарп, в Аллердейл Холл, баронету Томасу Шарпу. «Дорогой брат, скоро меня выписывают. Я знаю, что дразнила тебя обещаниями уже полгода, но в следующий четверг главный врач клиники, наконец, подпишет вердикт. Каждый оставшийся день я смотрю на рубиновую слезу, которую ты снял с пальца нашей матери для меня, и жду нашей встречи. Я мечтаю пролить такую же, когда ты обнимешь меня в полночь на нашем чердаке. С любовью, твоя Люсиль. Надеюсь, ты не посмел меня забыть». Приписано рукой Томаса по получении: «Никогда, сестра, никогда…».