По жемчужной змее.

Уилл закинул за невысокий бортик ящик с инструментами, поставил туда же ногу, легко нажимая на крашеное дерево, и оно протестно заскрипело под упругой подошвой ботинка. Анукишне, или Джейн, или Старуха, завернувшись в свою cальную холстину, скуривала табак живописно, но с некоторым трудом; её нутро за годы прокоптилось до черноты. Вывернуть бы её наизнанку, показать, и никому в жизни больше не полезла бы в рот сигарета. Ему случалось видеть её и в другой, обычной одежде, и тогда она была похожа на жену опустившегося бюргера: носилась со скидками в Волмарт, держала ружьё на стене, не желала жить и не жила в резервации. На толстые ноги в любую погоду натягивала сапоги, обсыпанные красными блёстками, её любимые. Эта чистокровная индианка из северного племени хо-чанк обожала, когда обувь сверкала на солнце. – Где они есть, дьявол их разбери? Не поплывём же мы с тобой и только, – сплюнула она в холст с задором и поглубже запряталась в ткань, ловко шевеля коряжистыми руками, слишком тонкими для её валунообразного тела. – Одна уже есть, забыла? – Уилл уже сильнее толкнул борт ногой, отчего пласт синей краски отстал и скользнул в воду. – Она уже полчаса сидит в каюте. Пассажирка, которую в сальном разговоре, коих Уилл не водил, назвали бы «штучкой что надо», скрывалась внутри. Она попросила Уилла перетащить её чемоданы по трапу, потому что один перевешивал другой – хрупкая женщина легко могла оступиться, не добравшись даже до борта. Уилла удивила их тяжесть. Зачем ей столько – не собирается же она основывать поселение у речного устья, как первые американцы? – Она мне не нравится, – несколько ревниво заметила старуха, проследив его взгляд. – Тебе никто не нравится. – Точно. – Она одобрительно ткнула трубкой в его направлении. – И ты мне тоже не нравишься. Ты мне не нравишься больше всех. Что-то большое вдруг выдавило солнце и нависло над Уиллом. Он посмотрел на массивную фигуру, закрывшую свет. Даже тень у этого человека была тяжёлая. – Джек Кроуфорд? Вы точно есть в списках. – Уилл мягко улыбнулся, но тень с себя не согнал. Пришлось поискать по карманам бумажный огрызок. – У вас вся документация в таком состоянии? – К Джеку приткнулась спортивная сумка, понурая, словно побитая собака. Уилл снова улыбнулся кротко – сегодняшний день был свеж, прян от солнца, слишком хорош, чтобы с кем-то воевать. – Это временно, – просто ответил он. – Можете проходить. Всё это время старуха сидела молча, только кончик трубки выглядывал из-за наверченного холста, расплываясь в клубах вонючего дыма. – Тебе не жарко? – спросил Уилл, когда большая тень отпустила его и направилась на борт и вниз, обустраиваться. Старуха шевельнулась. Это выглядело странно – ожившая куча тлеющего тряпья. – Очень большой человек, – протянула она серьёзно. – Большой и сильный, переломанный человек. С таким не будет просто. Из корабельного чрева донёсся низкий нутряной звук – бас Джека – и заглохший под переборками высокий смех. Но бас был невесел, а смех неуклюж, даже неуместен. Старуха и Уилл обменялись взглядами. На горизонте зрения росла изящная женская фигурка. Пока она приближалась, Анукишне утекла прочь от борта в глубину палубы – почистить щёткой сапоги. – Привет. – Подошедшая девушка улыбнулась немного застенчиво, как с открытки. – Я должна быть в списках. Меня зовут... – Уходите, – сказал Уилл, не дослушав. Улыбка погасла вопросительно, готовая вспыхнуть вновь в любой момент. – Все, кого мы ждали, здесь. Вас нет в списках. – Нет, здесь ещё не все, – вдруг встряла подошедшая к ним старуха, кося подозрительным дымным глазом на Уилла. Он закусил губу, смял список в кулаке. Своими внезапными словами Анукишне усложнила положение, чёрт бы побрал её саму и её рот без замков. Взгляд девушки с минуту перебегал с него на старуху и обратно, но с ней никто не пытался объясниться. Наконец она подавила вздох и расправила плечи, наверняка решив держаться как можно дальше от этой странной компании, – жилистый небритый мужчина и толстуха, похожая на валун в тряпках, топтались на месте и разглядывали свои ботинки. – Наверное, я ошиблась, и мне на другое судно. – Голубые глаза забегали в поисках того, кто мог бы объяснить, что делать дальше и куда идти. – У вас лента сбилась. – Руки Уилла вдруг сами потянулись к завязанному коралловым узлом русому хвосту набок. Он ловко перевязал узел, раз-два-три, сделал симпатичный бант; девушка под его движениями замерла: неясно было, как отвечать на подобные жесты. – С-спасибо. – Она осторожными пальцами тронула узел там, где секунды назад его касались чужие. – Я пойду… поищу свою лодку. Она ушла очень быстро, ни разу не обернувшись, пара осторожных шагов – и чуть ли ни бегом до квадратного склада, за которым можно было скрыться от посторонних глаз. Анукишне скривила мину и прошла мимо Уилла – он слышал, как воздух звенит от нескрываемого неодобрения. Этот спектакль был лишним – он и сам сейчас был не прочь отхлестать непослушные руки, которые захотели вспомнить гладкость её волос Следовало отправляться, пока не стало слишком поздно. Список имён горел в кулаке, обжигая кожу, – так много их было, но он больше не желал никого ждать. Отправляются обычно рано утром, в туман и прохладу. Сейчас костёр дня разгорелся, с треском пожирая пассажиров, жарко донельзя. Уилл закатал рукава, прошёл к кокпиту. Лодка не отличалась красотой – обычное туристское судном с максимальным измещением в шесть человек, включая команду. Он и был командой: механик, капитан-рулевой, штурман, заурядный матрос, только что не кок. Готовить, вернее, держать готовое наготове, как и отвечать за стол и снабжение, было обязанностью Анукишне. Пассажиры же, на свою радость, могли сойти в любом прибитом к берегу городе и поискать желаемое и недостающее. Небо закраснелось под веками. Уилл открыл глаза, сморгнул слёзы, которые тут же проступили от яркого солнца. Завтра будет и жарко, и хмуро, даже жарче, чем сейчас. А ночью выйдет влажный туман, зароятся москиты, о которых каждый был предупреждён, – но как всегда, ни у кого не окажется репеллента. – Поплыли, – буркнула старуха, вцепившись в дверной косяк. Машина внутри деревянного ковчега зарычала, разлапистые деревья вблизи пришли в движение. Здания вдали, казалось, совсем не шелохнулись, стояли строем. – Что за запах? – спросила Алана, первая пассажирка, выйдя наверх. Джек тоже поднялся и теперь глубоко вдыхал оживившийся воздух. – На судне раньше перевозили скот, – усмехнулся Уилл, наблюдая за тем, как ей понравилась эта мысль. Раньше на палубу настилали ещё дерева сверху, чтобы расширить, а все борты были сбиты. На плотно подогнанную вдоль и поперёк древесину ставили деревянные клети с овцами, баранами, с молодыми ягнятами; сплавляли вниз по реке и кур, и шумных гусей, и, заодно, дерево. Иногда животных забивали тут же и продавали мясо с воды. Свиные огузки шли лучше всего. Запах путешествовавшей скотины и птицы никак не хотел вымываться из самых старых досок, которые остались в глубине – снаружи всё перестлали не единожды. Они должны были подплыть к городку на побережье следующим вечером. На закате, устав смотреть по сторонам и вглядываться в зловеще недвижные, но привычные уже притомившемуся глазу кусты, пилигримы захотели экзотики. Они взобрались на коммерческую лодку, плот, посудину, полную нового запаха и цвета, в душе мечтая о побеге на необитаемый клок земли, где дни ярче, а ночи волшебнее. В темноте лодка показала хребет – лунный свет пролизал её обшивку до каждого старого позвонка. Сколотая краска бельмами присматривалась к пилигримам. Анукишне курила трубку, и глаза её были тусклы и загадочны, как у каменного изваяния. Уилл приладил дополнительную лампу и сел у кокпита; остальные вышли из кубрика и устроились чуть ближе к старухе, не решаясь образовать возле неё полукруг. Здесь река была пряма, как полёт умелой стрелы, необычно широка; лодка тихо шла ходом течения. Через час Уилл собирался сойти с течения, остановить лодку и отправиться к себе. – Эта красная трубка, что досталась мне от моего предка, – с каменоломни Каменных трубок. Великий Дух сделал там свою первую трубку. С той поры каждый индеец делал там свою трубку. Молчание пассажиров было нетерпеливым, но цивилизованным и почти смиренным. Уиллу показалось, что и сама Анукишне-Джейн молчала почти час, преодолевая некое внутреннее сопротивление, течение реки внутри себя. На самом деле, прошло от силы несколько минут. Сбористая кожа на её лице лежала тихо, как палая шкура, только лёгкое подёргивание мускула щеки выдавало течение. – Я не могу так рассказывать. – Руки под покрывалом вздрогнули, словно она хотела всплеснуть ими, просто и по-женски. – Дайте мне табаку. – Сказитель должен получить подарок, ценой соответствующий своему рассказу, – пояснил Уилл. – Анукишне будет рассказывать вайкан*, сказание о боге. Слушатели зашевелились. Джек пробормотал что-то о рыночном рвачестве. Ни у кого из них не нашлось табака: Алана расстегнула цепочку, сняв с шеи блестящие звенья, Джек долго возился, шарил в карманах и, наконец, со вздохом положил рядом со старухой наручные часы: – Это же игра? Мы же получим эти вещи назад? – спросила Алана, усмехнувшись, и старуха надулась. – Не помню, чтобы в брошюре это путешествие обещало избавить нас от личного имущества – только от скуки и стресса. Старуха сгребла их под покрывало – не успели другие и глазом моргнуть. Она стала похожа на большую жадную ладонь. – Я расскажу историю о Куну, о Вакджункагу. О Перворождённом. Он похож на нас, но он – не мы. Алана иронично цокнула, но скрыть заинтересованность не получилось. Старуха на это сощурила глаза в хитрые полумесяцы. – Однажды Куну закопал в золу убитых уток – печься. Он наказал своему Младшему брату сторожить уток, а затем лёг спать. Засыпая, Куну повернулся Младшим братом к огню. Но на беду Куну мимо бежали маленькие лисы. Один лис повёл носом по воздуху и почуял, как пахнут печёные утки. – Пахнет печёными утками, – воскликнул маленький лис. Они рыскали-рыскали и нашли Куну. – Давайте съедим утиное мясо, – сказали они. – Только осторожно, ведь он спит. Но тут Младший брат сделал так: – Пух-пух! Лисы испугались и отбежали: – Должно быть, Куну проснулся! Потом они осмелели, подбежали ближе, а Младший брат снова сказал: – Пух-пух! И так три раза. На четвёртый раз лисы не испугались, раскопали уток и съели их. – Вот так всегда, – пробормотал Джек, смотря на бесившихся рядом у фонаря насекомых. – Сколько бы ты не сторожил свои сокровища, лисы найдут лазейку. Скрип её голоса в обертонах потустороннего наречия предупреждающе затих. Джек уставился на свои большие руки, которым ночь дала цвет земли, замолчал. – Когда Куну проснулся, не было ни лис, ни уток. Он рассердился и давай ругать Младшего брата: – Ах ты жалкое создание! Как ты себя вёл? Разве я не приказал тебе следить за огнём? В наказание я подпалю тебе рот, чтобы ты им никогда больше не смог воспользоваться! И Куну взял горящее полено и прижёг рот Младшего брата. И воскликнул Куну: – Ой, ну это уж слишком! Вся моя кожа горит! Что-то я делаю не так! Старуха смешно замолотила руками по воздуху, изображая боль и удивление Вакджункагу; глиняное лицо её покраснело, исказилось и выдалось вперёд, но глаза оставались полуприкрыты и дрёмны, словно бы это боги дёргали за нити её мышцы. – Ничего не поняла, – тихо пробормотала Алана и с наслаждением вгрызлась в яблоко, коих на борту стоял целый таз; полудикие и часто гнилые внутри, у кожицы они оставались вкусными. Уиллу стало смешно. – Куну пошёл искать уток, – продолжала старуха. – Он ходил и ходил, и заметил на дороге жирные следы. «Должно быть, кто-то нёс здесь тушу убитого зверя», – подумал Куну, заметив кусок жира. Он поднял его и положил в рот. – Ну и ну, какой вкусный жир! – воскликнул Куну. И пошёл дальше. По пути он снова заметил кусок жареного жира. Он поднял его с земли и съел. – Вот это да, какой вкусный жир! – вскричал Куну. И в третий раз он нашёл жареный жир и съел его. – Ну и ну! Вкуснотища! – удивился Куну. И тут он заметил, что то, что он ел – был он сам. После того, как он сжёг себе зад, его внутренности стали вываливаться кусок за куском – их-то он и подбирал. – Спасибо, – сказала Алана, замерев с непрожёванной яблочной кашей во рту, – я не готова слушать такие замечательные истории. – Но история ещё не закончилась. – Анукишне выдула зловонное облако в сторону слушателей и подразнила рыжими зубами. – Я знаю историю про Куну, беременного от сына вождя, про Куну, который съел ребёнка-енота и надел его голову на шест, а шест просунул в дверь, чтобы обмануть мать-енотиху, про Куну и череп лося, Куну и бурундука, который откусил ему член… Тут неожиданно – низко и заразительно – рассмеялся Джек. Старуха раздула ноздри, даже приподнялась чуть-чуть, опираясь на свободную руку – трубка в зубах, одна рука сжата в кулак. – Нет ничего смешного в истории Перворождённого. Как ты думаешь, человек, почему у тебя такой короткий член? Джек вытаращил глаза. – Раньше члены были такой длины, что приходилось носить их свёрнутыми в коробах, чтобы они не путались в ногах. Будь благодарен бурундуку! Уилл незаметно прыснул в рукав, сделав вид, что чихнул. Прямой путь кончился, река резко пошла на сужение. Уилл поднялся, чтобы взяться за штурвал. Перед тем, как уйти, он утешительно сжал каменное плечо старухи: – Не хмурься и не сердись, – тихо прошептал он. – Достало меня со всеми вами разговаривать, весь мозг выели, – она поискала его взгляд. Глаза у неё были тёмные и матовые, как пруды стоячей воды. Народ расходился – стало липко от разведённой теплом влаги, озверели москиты, пикировавшие на заблестевшую кожу, а истории не хватило интриги, чтоб удержать собой пассажиров . Они спускались вниз и пропадали в светящейся дыре. Уилл надеялся, что никто из них не свернёт себе шею на крутом спуске, если голова закружится от мокрой духоты. Он вцепился в руль судорожным жестом – его лицо стало совсем бледным, таким бледным, что почти светилось в темноте кокпита. Не разжигая свет, он забил все щели от зудящих тварей, сосущих кровь. Вдоль одной из стен лежал свёрнутый матрас – через два часа, когда миновало речное горло, Уилл разложил его и лёг. Когда утром Джек увидел на носу сгорбленную фигуру, закутанную в полотно так, что только трубка торчала, он решительно направился к ней. – Прошу извинить за вчерашний вечер, – начал он с грубоватой интонацией. – Мы вели себя весьма невежливо, перебивая вас и… Уилл обернулся и вынул трубку изо рта. Джек отпрянул. – Анукишне сбежала на берег. Не думаю, что она вернётся. Секундная растерянность – и сильная рука схватила за холстину, сдавливая у горла так, что стало нечем дышать. «Что за ерунда?! Как это она сбежала?» – рычал мужчина, словно взбесившийся голодной весной медведь. Уилл чувствительно ткнул его острым концом трубки в шею. Хватка сразу разжалась, и Уилл смог отбежать на несколько шагов. – Вам нужен мёртвый проводник? – Нет, – прохрипел Джек. Уилл аккуратно сложил холстину у левого борта, трубку сунул в карман рубашки. Река дальше снова вливалась в горло бутылки, узкая и набитая гнилыми ветками; следовало править внимательно и осторожно. Джек ожидаемо проследовал за ним в кокпит. – Парень, не знаю, что на меня нашло… Недавно умерла жена, и с тех пор всё не так. Уилл смотрел на него смиренным взглядом, как молчащая храмовая икона. Приборы навигации стояли мёртвыми, локатор не работал. Он постучал по стеклу костяшками пальцев, но ничего не изменилось. Джек тоже навис над приборами, не зная, куда приложить свою силу и вину. Помогать ему не собирались. – Здорово ты меня! – наконец воскликнул он, и крепко сжал плечо Уилла, вложив в грубый жест вес, который не могли на своих спинах нести обычные слова. На его шее распускался красно-чёрный синяк, похожий на трупное пятно. Днём Алана спросила Уилла, где они могли встречаться раньше. Она сказала ему, что его лицо кажется ей знакомым. – Вы могли видеть меня в газете, – ответил ей Уилл, стряхивая пепел в реку. – Победитель фрегатной гонки. Она сморщила нос, отошла. Может, на одной из газетных страниц она и увидела его, победителя, под громким заголовком. В следующий раз она заговорила с ним вечером: с общих тем, на которые разговаривают незнакомцы, невесомой светской болтовни, они сошли на более интимные рельсы. Он предложил ей красную трубку, и перед её глазами расцвели зелёные луга. Затем он предложил ей прогнать зелень виски хорошей выдержки. – Я потерпела так много неудач, – пьяным голосом признавалась она. – Я не могу даже намёками рассказать, что я сделала. Из всё более заплетающейся речи стало ясно, что она – практикующий психиатр. Не бывший, а действующий, с продлёнными лицензиями и ворохом провалов, – перестать она, по её же словам, не могла; она тихо скользила по гладкой спине свернувшейся змеи без права остановиться. – Река – это тоже змея, – сказал Уилл. – Вы не боитесь плыть по змее? – Нет, – улыбнулась она вяло – уголки губ связаны солодом, глаза под прозрачной плёнкой. Она очень устала думать и хотела ему об этом рассказать. Деревья очертили оба берега непроницаемой стеной, самые длинные лапы подчас осторожно дотрагивались до рубашки. Уиллу казалось, что они хотели удержать его, прошептать сокровенное на ухо, вспугивая пряди волос. – Уже давно вечер, а города всё нет. – Джек впервые с утреннего столкновения вырос перед ним, вырубленный из тяжёлой темноты. Проследив за тем, как Алана вышагивает по запутанной линии к своей каюте, он протянул ей руку для страховки, но его проигнорировали. – Все приборы навигации и связи вышли из строя, двигатель еле работает, – громко признался Уилл, и от его слов вечерняя заря стала сумрачнее. – Я не могу их починить без сложных деталей, которые нужно купить. Купить их, как вы понимаете… Алана не успела спуститься и смотрела на его рот, забавно хмуря брови, словно приказывая его рту заново сложиться в более весёлые слова. Молчание Джека тяготило, как и его поза раздумывающего борца. Но Уиллу не дали дальше объяснить положение – тишину прорезали звуки, которые до того вызревали в самом сердце чащи, перелетали с одной дальней ветки на другую, взрывали палую листву, разнося вокруг запах их тления. – Уах! Уах! – донеслось из леса издевательски, по-птичьи. Все вздрогнули и посмотрели друг на друга: взгляд Аланы стал твёрже и сфокусировался, Джек напряжённо закусил губу: – Зачем нам навигация, если совсем скоро должен быть город? Нас несёт течением, но мы попытаемся выплыть и найти там помощь. – Я не умею плавать, – процедила Алана. Джек посуровел. – Здесь есть надувная лодка? – Уах! Уах! – ответили ему птичьим голосом. – Нет, – вторил голосу Уилл. Никакого города не ожидается за поворотом русла, объяснил он. Они сбросили скорость давно, плывя по течению, как лёгкая пробка, и теперь находились где-то между точкой отправления и первым населённым пунктом. Там, где леса стоят совсем дикими, где по набухающей топью земле не проложены даже звериные тропы. – Какая-то херня получается, парень. – Джек подошёл ближе. – Какого чёрта? – Я попробую сделать всё, что в моих силах. – Только попробуй не сделать, – Джек больно ткнул его пальцем в грудь. – Ты можешь умереть, но пока этого не случилось, должен сделать. Напряжение быстро рассеялось – он ожидаемо предложил помощь, а Уилл ожидаемо согласился; Алана тоже, стряхнув остатки опьянения, дала понять, что не останется в стороне. Но они втуне возились с приборами, стучали по их перегретым корпусам и разбирали, тщетно ловили омертвевшую связь. Крошечные раздражающие детальки терялись на широких ладонях Джека, дразнились, проваливались в палубные щели. Их маленький отряд напрасно обыскивал судно, высматривая спасательную шлюпку. Они отыскали лишь багор, слишком короткий для того, чтобы зацепить удаляющийся берег разошедшегося вширь русла. После бессонной ночи их настигло ещё одно потрясение: сбежав, Анукишне снесла с лодки весь провиант. Она оставила им свою холстину и крепкие табачные листья. – Эта дрянь забрала мои часы. Подарок жены. – На Джека было страшно смотреть. Алана не переживала из-за цепочки, из-за её блеска и веса. К этому моменту она, как и все, больше всего хотела есть. – Расскажи мне о её племени. – Ухоженная белая рука дотронулась до запястья Уилла. Разглядывая её, Уилл боялся, что голод скоро станет слишком острым. – Анукишне – из хо-чанк, из сиу. Продвигаясь на север, сиу бесперебойно воевали с алгонкинскими племенами, к которым относятся и оджибве. Слышали о монстре оджибве? – Он медленно раскуривал оставшийся табак. Пилигримы не требовали у него продолжения истории, но это не было её концом. – Вендиго. Если голод победит тебя, ты становишься вендиго. – Уах, уах, – разнёсся птичий клёкот над огладившейся водой, такой беспокойной раньше. Заступив на пост беглой рассказчицы, Уилл завернулся в холстину с достоинством авгура. Слова лились спокойно и неумолимо, вниз под тяжестью смысла. Каждое слово смывало с палубы древнюю пыль, пока на поверхность не проступила старая бурая кровь. – Стать вендиго может самый голодный человек на земле. Он так давно не ел. Он так давно не ел по-настоящему. Но он так голоден, что может съесть и друзей, и солнце, и луну, и любовь. Он разрывает дорогих себе людей на части, чтобы их плоть не покинула его. Ноги и руки его удлиняются, ползут в стороны, истончаясь до кости, кожа чернеет и накрывается паршой, кожей, полной боли, голова расходится уродливыми отростками. Вендиго неимоверно жадны и всегда голодны, они хотят-хотят-хотят; если вендиго не находят себе еды, охваченные амоком, они начинают пожирать самих себя. – У других цивилизаций тоже есть подобные монстры, – глухо сказал Уилл. – Например, Кернун. В наплывшем со всех сторон тумане, жирном, цвета грязного жемчуга, невозможно было видеть. Уилл заглушил оставшуюся в живых дохлую машину: туман отрешённо оплывал лодку, но на борт его клубы не пропускали ни шороха, ни искры, ничего. Джек механически растирал тонкое место вокруг безымянного пальца, уставившись недвижным взглядом на закрути наволока. Сплетения туманных нитей, казалось, жили и дышали рядом с ним, ему на ухо. – Эй. – Вдруг он сделал странный жест рукой, удерживая шляпу, будто её сдувало, хотя вокруг всё замерло. – Ты слышишь это? – Что? – Уилл подошёл к нему ближе, пытаясь услышать то же, что и он. Джек был напряжён, у него только что уши не шевелились. Его мышцам вдруг стало тесно в куртке, и в синхрон с ними натянулись искусственные волокна. – Там, на берегу… Так далеко, но… разговаривают… – Джек привстал, сама сосредоточенность. Уилл положил руку ему на плечо, но тот её не стряхнул. Уилл перешёл на шёпот: – О чём там говорят? Звучное «Эй!» Джека завязло в тумане вместо ответа и медленно осело вниз. Он ждал, вслушиваясь в белую темноту. Вдруг мелькнувшая было на его лице радость сменилась гневом, ноздри раздулись. Кожа побелела, приблизившись цветом к вихрящемуся густому туману. Уилла ударило силой его ярости через куртку; сами пальцы сжались в хватку душителя – со стороны оба выглядели незастывшим ещё материалом, только отлитой скульптурой, живой и едва сдерживаемой стенками формы. Внезапно Джек вздрогнул и разом опал, желваки разгладились, проступил прежний, усталый лик. – Кого ты так ненавидишь? – Уилл отошёл от него, поискал взглядом, где можно встать, не раздражая. – Это тебя не касается. – Джек нажал на первое слово и посмотрел на Уилла угрожающе. – Я очень надеюсь, что ты хочешь починить эту чёртову машину и доплыть до города или берега, и мне не придётся вбивать в тебя эту мысль. – Я… да, – он пожал плечами, отошёл, насколько можно было в пространстве палубы. Они двигались внимательно, как бык и тореадор, но Уилл не желал мельтешить и дразнить опасного, пусть и усталого быка. Мудрым решением теперь было отправиться спать. Но ожидаемый сон долго не желал приходить – тяжёлые шаги Джека сквозь дрёму казались боем молота, забивающего сваи. Или ударами молота по гвоздям, вгоняемым в церемониальное дерево. Его разбудила Алана. Она вцепилась в рукав клетчатой рубашки, будто бы намереваясь содрать её с костей вместе с кожей. В её глазах была гроза. – Джека нет, Уилл! – Алана дёрнула его ещё раз, сильнее, она бы зарядила градом пощёчин по его лицу, если бы была уверена в их силе. – Он пропал, его нигде нет! И тебя не растолкать! Уилл тронул щетину на подбородке – отросла так, словно он спал двое суток, если не больше. – Мы позовём Джека. – Уилл поставил между собой и маленьким женским телом влажную ладонь. – Может быть, он отправился к берегу вплавь, чтобы привести помощь. – Господи. – Алана села на постель, обхватила голову руками. Волосы её спутались, она потерялась в его словах и парном воздухе. Уилл ощутил жалость, смешанную с желанием избавиться от жалости. – У меня есть сын, – глухо пробормотала она. – Я хочу снова его увидеть. Он не знал, существовало ли в этом подобии мира то, что было способно её утешить. – Ты слышишь? – спросил он, и мягкая улыбка осмелилась тронуть уголки губ. – Что ты хочешь, чтобы я услышала? Что тебе от меня нужно? – она разрыдалась, впиваясь ногтями в скальп так, что локти её подрагивали; слова вырывались изо рта короткой очередью. Уилл взял холодную мокрую ладонь и потянул на себя. Алана встала, вялая, но ещё надеющаяся, обмякла – её тянуло к нему. Он увлёк её на палубу и вниз, на скрипучий дощатый настил, который ещё хранил запах потного скота. Теперь он впитывал запах его и её пота, пока духи травы на невидимом берегу слушали их учащающееся дыхание. Тело Аланы под ним дрогнуло в лёгкой судороге, и вместе с её стоном он услышал вдали зов о помощи. – Тихо! – Алана стремительно скатила его с себя, сомкнула ноги и, секунды спустя, поднялась, оправляя юбку. Уилл закончил в несколько рваных движений – удовольствие никогда не одаривало его сполна. – Это там! Крик оттуда. – Она убрала волосы в хвост, подставляя ухо поднимающемуся ветру. – Его принёс ветер, – объяснил Уилл. – Скоро мы увидим, что происходит на земле. Он был прав. Через несколько минут туман в направлении деревьев почти рассеялся, и стало возможным пристать к берегу, ориентируясь на глаз. Маяком им служила высокая тёмная фигура, то скрытая, то выпадающая из тени качающихся деревьев. Оттуда им кричали что-то, перекликающееся с холодным птичьим «уах» и воем ветра, растрепавшего лес. Пока они не подплыли ближе, Уилл не был уверен, что их зовёт человек. Зачихавшая вдруг и захрипевшая машина двигателя позволила им остановиться рядом. Он был одет, как обычно одеваются в этих краях туристы, только без рюкзака. В руках он сжимал окровавленную панамку, защиту от солнца, которого не было; его чуть шатало, хотя он прилагал усилия, чтобы держаться прямо и естественно. – Спасибо, что откликнулись и подошли… – было первой фразой, которую Уиллу удалось разобрать, но обращались, скорее не к нему, а к Алане. – Я уже не знал, что мне делать. И тут разглядел вас… сквозь такой туман… мне очень повезло. Человек мягко сливался с местностью – у него были ореховые глаза-полумесяцы и кожа-песок, волосы неопределённого цвета, когда-то тёмные, но теперь своевольно тронутые сединой. Единственное, что лишним звуком выбивалось из его гармонии с окружающим, – красные полосы на черепе и руке. Сперва Уилл подумал, что у незнакомца взрезано запястье, но это оказалась всего лишь лента. – Что случилось? Кто вас ударил? Как вы здесь оказались? Человек мотнул головой, поморщился и прижал руку к ране, другой указывая на лодку. – Я вас уверяю, пешком вы здесь не пройдёте, если будете идти от реки. Лучше плыть по течению. На берег сходить не рекомендую – из личного опыта. – Он сделал попытку улыбнуться. Спустившееся на группу молчание человек прервал с нетерпением раненого, едва переносящего боль. – Я понимаю, что не внушаю вам доверия. Буду благодарен, если вы хотя бы забинтуете мне голову. – Пожалуйте. – Уилл протянул ему руку с молчаливого согласия Аланы. Тот схватился за неё властно и крепко, и Уиллу потребовалось опереть другую о борт, чтобы вынести его вес. Вечером, в уютно устроенной палатке на борту (внизу застоялся жаркий воздух, и запах скотины стал невыносим), человек делился с ними своей историей. Он, богатый турист, тоже шёл вниз по течению на одной из таких лодок, но команда, пристав к берегу, разбила ему голову и ушла с вещами; пропало всё – деньги, телефон, документы, все вещи, часы. Они решили, что он мёртв. – Мою осторожность усыпил заявленный «профессионализм» – ту команду мне рекомендовал хороший друг. Жизнь мне спасла эта панамка. – Он посмотрел на неё с тёплой полуулыбкой. – Странные у вас друзья. Алана дала ему воды и доступными в аптечке средствами обработала рану. – Если мы будем плыть дальше, миль через двадцать будет город. – Уверенность, которая предназначалась ей в этих словах, убаюкивала её, как уставшего плакать ребёнка. Она улыбнулась ему в ответ, пряча недавнее отчаяние. Жизнь, затеплившаяся было в двигателе, снова покинула его, и Алана теперь возлагала надежды на нового пассажира. Уилл повертел в руках красную трубку и засунул её в карман. Глаза человека ухватили этот незначительный жест, но сам человек оставался безразличен. – Но неужели у вас совсем нечего есть? – теперь в его голосе звучало недоумение. – Я так голоден. Лицо Аланы стало похоже на резиновую маску уныния. – Есть можно даже кору, – успокоил её Уилл. – Я не кролик, чтобы есть кору. Человек пожал плечами. – Двадцать миль до города – не так много. На какой скорости вы идёте? – Приборы не работают, но на взгляд – 2-3 узла, – Уилл вгрызся в ноготь, но опомнился и убрал руку. – Самое большее десять часов, и вам даже не придётся перекусывать корой. – Эти простые слова освободили Алану: по щекам снова тихо потекли слёзы. Уилл оставил человека утешать её, а сам выполз из палатки – посмотреть в жемчужную темноту. У него было ощущение, что он в парной, к тому же ещё и пьян. Полузадушенный хрип позади его не удивил, только по спине потянуло холодком. Со стороны тента к ботинку Уилла потекла быстро густеющая на воздухе кровь. Уилл отодвинулся, но она, уже медленнее, снова поползла к нему, улыбаясь красновато: каждый его шаг она встречала радостью, ускоряясь, стремясь прильнуть к его стопам. Он отступил в сторону, но крови было так много, что она настигла его и там, обнимая ботинки, пока он не почувствовал, как влажнеют подошвы, интимно приникая к коже. Деревянными пальцами начал возиться со шнуровкой, едва не разрывая шнурки – ноги застряли, как в тёплых колодках. Едва ему удалось стащить чёртову обувь, он забросил её в воду, подальше; дыхание сразу стало размереннее, глубже. Вечность спустя послышался новый плеск. То ли рядом умывался Ганнибал, то ли рядом Ганнибал собирал кровь тряпицей в посуду – чтобы подкрепиться позднее. Уилл не чувствовал в себе желания разговаривать с ним, он повернулся спиной к шорохам позади, открывая лицо невидной в тумане воде. Ганнибал несколько дней хрустел костями Аланы, пока не перемолол их в пыль. После он рыскал чёрной тенью по палубе и под ней, пытаясь выцарапать когтем капельки засохшей свиной крови из старых досок. Слышно было, как он возится там, в духоте, как царапает щели в древесине; стук рогов в тесных помещениях складывался в песню голода. В те дни, когда жирный, плотный туман пропускал слабое солнце, Уиллу даже удавалось разглядеть широкую спину, седоватые волосы, поймать голодный взгляд знакомых глаз. Ганнибал не подходил к нему, он шуршал в темноте, а Уилл без единой мысли бродил – а потом уже и ползал – по палубе, от одной наружной переборке к другой. Река разлилась бесконечно вширь и в длину, превратившись в океан, но ему не дозволено было видеть ни капли волнующей влаги – всё скрывал туман. День, когда Уилл нащупал в свёрнутой хламиде залежавшуюся пачку табака, стал великим праздником. С тех пор Уилл перестал спать – его челюсти непрерывно шевелились, пережёвывая сухие горькие листья, а глаза неотрывно вглядывались в тихую белизну. Его лёгкие работали, как помпа, качая воздух и дым. Он спрашивал себя – не он ли выдул все эти облака, эти клубы тумана и стелящийся по палубе пар. Однажды Ганнибал пропал – чтобы вернуться через несколько часов. – Я учёл предыдущие ошибки, – сказал он, волоча по палубе чуть тронутое распадом сладковатое мясо – молодая женщина, руки и ноги обглоданы до сине-жёлтых сгибов; на месте груди рваные раны, улыбающиеся рёбрами, шея подмигивает артериями. Он поставил её на четвереньки, как безголовую свинью: брюхо провалилось вниз, и фигура распласталась на досках, словно мясо устало. – Милый Уилл, я знаю, что ты голоден. Тебе, конечно, известно, как много внутренностей скрывает кожа. Стоит сделать один разрез от грудины вниз, и нас ожидает настоящее пиршество. – Нет. – Слюна застыла во рту, была почти твёрдой на ощупь. – У меня нет аппетита. – Молодое, нежное мясо. Не первой свежести, увы, но у некоторых народов считается деликатесом. Уилл отмахнулся от него так резко, как мог. К его радости, его не стали уговаривать, раньше пытались, теперь – нет. Ганнибал вертелся рядом с телом; Уилл не любил наблюдать его суетливым и диким, с такими глазами-дырами, как сейчас. Он сделал усилие и отполз в дальний угол, прячась под хламидой и разжёвывая предпоследний лист. В голове усиленно гудело – сосуды сжались, чуть ли не слипаясь стенками. Уилл равнодушно думал о вероятном кровоизлиянии в мозг, о том, что мозг тогда превратится в чёрную мягкую кашу, которую можно съесть прямо из головы, стоит только снять крышку черепа – как у кастрюли. Мясо телицы заняло Ганнибала на несколько дней; затем снова начался стук-постук, скрёб-поскрёб. Человеческий остов недолго горделиво возвышался над палубой, словно китовый скелет на китобойце – челюсти смололи его за пару часов, доискиваясь до костного мозга. Уилл же развлекался тем, что плевал в воду, которой не видел, слюной, которой не было. Однажды Ганнибал осторожно подобрался к нему по скрипящей половице. – Я хочу есть, – сказал он, цапнув ногтем мочку уха. – Я же говорил, что и в этот раз не хватит. – Уилл развернулся, чтобы посмотреть ему в лицо, и инстинктивно вдавил острые лопатки в борт, словно бы желая втечь в древесные щели, но остался на месте. Тогда он протянул Ганнибалу слабую от голода руку. Тот медленно огладил выступающие кости и суставы. – Милый Уилл, – бормотал он шепеляво и с присвистом (Уилл, наглядевшись, смежил веки, чтобы больше не видеть), – в этот раз может и хватить. Губы его сомкнулись на пальце, и рот яростно зачмокал, как у голодного младенца, которому наконец-то дали соску. Уилл сразу задремал, смотря, как в сизоватых закрутях под веками проглядывают лица людей, которых он знал, сцены и события, которые переживал когда-то. Чмокание и сопение наводили сон, редкое щелканье челюсти, когда Ганнибал отрывался, мгновенно ставило сознание на дыбы. Сердце металось, билось то ровно, то вяло, то вздыхало, то пускалось в пугливое бегство. Наконец, Уилл понял, что погоня проиграна – с каждым движением Ганнибал всё более замедлялся, пока из его движений не ушла голодная беспорядочность, уступив густой тяжести: он догнал. Острые зубы иногда царапали кожу, когда легко, когда угрожающе, шершавый язык тяжело обводил каждую косточку, дразня суставные сгибы; Уилл дрогнул, желая отползти. Мягкие, нежные, знакомые губы не отпустили его. Он со стоном втолкнул в жадный рот ещё один палец – желание кусало за пах, за бёдра, поясницу и губы, везде, где загорались пучки нервов. Вдруг зубы жестоко врезались у основания, вырывая крик боли, а заметавшийся пульс на запястье перехватила костлявая рука. Чужой вес не давал закрыться, тяжёлое дыхание вытеснило нужный воздух. – Ты так худ, Уилл Грэм, скоро на тебе совсем не останется мяса, – проскрежетал вендиго, заваливая его на доски. – Иди сюда. Иди ко мне. Дай мне чуть-чуть поесть. Я совсем немного поем. Острые зубы сильно оцарапали член, и Уилл заорал, вырываясь. – Не до крови же. Я буду аккуратнее, – на миг ему померещилось лицо Ганнибала – просветлело, разгладилось, очеловечилось. Уилл надавил указательным пальцем на впалую щёку, жёсткую и чёрную. Монстр снова засопел, зачмокал; палец Уилла мазнул по его щеке, поранился чешуёй-наждачкой. Когтистые лапы рисовали кровью на ребристом теле, едва сдерживаясь, чтобы не проникнуть под рёбра, не заскользить там, под кожей, путаясь во внутренностях и ощупывая волшебные узлы. Тонкие пальцы-спицы могли бы связать из вытянутых за пределы тела сосудов поэму., посвящённую этому телу. Борт хрипел и содрогался под напором роговых наростов. Не было ни хорошо, ни плохо, и точно было больно – именно от пустой и сладкой боли Уилл зажмурился и коротко вскрикнул, поджимая пальцы. Он не ожидал удара в ответ – а удар последовал, хлёсткий удар человеческой ладонью по лицу. Ганнибал с отвращением сплюнул на палубу – его перекосило, лицо свела гримаса: – Что ты ел? Глаза Уилла заблестели от ужаса и торжества. – Я ел табак. Я сожрал весь чёртов табак, который нашёл. Я дышал табачной пылью и табачным дымом. Моё мясо мерзкое и горькое, моё сердце бьётся с огромной скоростью, гоняя кровь, от которой у тебя сведёт челюсть. Ганнибал потянул его за волосы на себя и вцепился взглядом в глаза. Лицо его было бледной бесстрастной луной, а глаза – ореховой мутью, в которой отражались зелёные искры. Он принюхался, приблизился; язык прошёлся по виску, где крупными бисеринами собрался пот, слизал капли с ложбинки над губой. – Мерзость, – он поводил языком во рту, прицениваясь к новому вкусу Уилла. Хватка разжалась, и Уилл упал обратно на палубу, собирая себя, свои фарфоровые, хрупкие от голода кости воедино. Шаги затихли вдали, где-то у кормы – сейчас и корма была бесконечно далека от него, как и мерцавшие за километры огни, и голубые глаза, и очаг, и пёсий запах, и знакомое кресло напротив. Уилл встал и перегнулся через палубу: его охватило странное чувство – белизна запахла свободой. За вновь поредевшей сеткой тумана блестела вода, и мысль, новорождённая и голая, вытеснила все страхи. Он осторожно попробовал воду пальцем – она была летне-тёплой, но казалась стоячей, а не тронутой течением реки. Борт поднимался над водой совсем невысоко – можно было неслышно скользнуть вниз. Рядом, в тумане, скрипел вендиго, и время от времени сплёвывал и бормотал Ганнибал. Временами Уилл слышал его полное нежности, почти жалобное «Уилл». Сильное имя рассеивалось в воздухе и совсем исчезало, едва раздавалось скрипучее «уах». Птицы, смешно, они думали, что в деревьях за водой кричат птицы. У него не было сил плыть. Он обхватил доску, надеясь, что она будет держать его чистый вес – вся одежда осталась наверху. В тысячный, кажется, раз они оказывались на этой лодке, и никогда не доплывали. Вода заливала его, и сам он становился лёгким и спокойным, как вода. Под клёкот вендиго и тусклый взгляд каменных глаз он тихо уходил вниз. *вайкан нельзя рассказывать летом и ночью, это запрещено.