Shot in the dark

Пару дней назад было тепло. По-настоящему, по-весеннему. Дул тёплый ветер, перестали мёрзнуть пальцы в карманах куртки, Лондон будто поверил, что апрель начался и разом стал как-то уютнее. Добрее. Джон ускорил шаг. Два дня назад всё было прекрасно, но теперь под ногами были лужи, покрытые белёсой коркой льда, а над головой низкое серое небо, тяжёлое, как бетонная плита. Будто Темза окружила город, обняла со всех сторон и вот-вот накроет, утопит и затянет на дно. Куртка у Джона была уже совсем старой, на манжетах сиротливо торчали нитки, а локти протёрлись до блеска. Он бы купил новую, отложил с пары стипендий и купил, если бы не апрель на календаре. Чёртов апрель, который затерялся где-то на материке и всё никак не наступал. Ветер, который должен был быть сырым и сладким, весенним, всё ещё пробирал до костей. Сильнее всего мёрзла голова. Джон знал: как только он зайдёт в тепло, она взорвётся глухой, будто опоясывающей виски болью. Голова будет ныть весь день, и боль, похожая на прилив, такая же тихая, такая же бесконечная, будет тихо шуршать в висках, накатывать то сильнее, то слабее. Джону было двадцать три, и ему казалось, что уже всё возможное в жизни он попробовал. Кроме того самого горячего, жгучего — как лезвием полоснули, на живую вскрыли, до вен разрезали — имени на запястье. Он старался не ждать. Так же, как и все остальные, старался делать вид, что ему всё равно. Старался не проверять украдкой запястья каждый раз, когда впервые пожимал чью-то руку. Он старался жить, не думая о том, что где-то есть тот-самый-второй — где-то существует, и ждёт, и бросает жадные взгляды на запястья, которые так мучительно часто обжигало фантомной, досадно-фальшивой болью. И каждый раз, когда под кожей вспыхивала боль, Джон, чертыхаясь про себя, не мог оторвать взгляда от рук. От чёрных, идеально ровных прямоугольников на запястьях, скрывающих то-самое-имя. Имя, которое, возможно, уже давно было выжжено на его теле, спрятано в непроницаемой черноте. Закон приняли больше ста лет назад, но Джону казалось, будто у него отняли что-то важное, отняли совсем недавно. Досада скулила внутри так ощутимо, будто он знал, что именно потерял. Он понимал, что закон был необходим, что скрывать имена на руках — лучшее решение человечества, но ему всё равно почему-то было обидно. Не успел... Ещё сто-двести лет назад всё было по-другому. Сложнее. Больнее. Проще. Имена появлялись хаотично, рандомно, будто судьба плевала на расстояние и время. Мальчишка из Канады мог проснуться с именем девочки из Китая на руке. Девочки, которая родится, когда ему будет семьдесят. Замужняя дама сорока лет из Ирана — с именем пятнадцатилетнего мальчишки из Бруклина. Да, чаще всего имена появлялись при прямом контакте, но… Лотерея. Вечная дурацкая лотерея. Рождаемость падала от года к году. Да, люди могли влюбляться в людей с чужими именами, да, вот только большинство даже не пыталось. Кто-то не верил, что всё получится с не тем, кто-то не хотел подделку, мечтал о максимуме, о том самом чувстве, которое предназначено судьбой. Кто-то считал брак не с родственной душой кощунством, почти изменой. Люди ждали. Некоторые — всю жизнь. По статистике, того самого человека встречал каждый двадцатый. Статистике не очень-то верили — слишком расплывчатыми были данные. Никто не изобрёл точного способа выяснить, любили люди своих, или просто внушали себе что-то, слыша вживую то-самое-имя. Никто не знал, как вычислить свою родственную душу. Многие, потратив на поиски годы, отчаивались окончательно. Они открывали другую статистику — самоубийц. И вот эта статистика была сухой, точной и жуткой. В неё нельзя было не верить. Продолжали её люди, у которых не появлялись имена. Такое случалось редко, но всё-таки случалось. Они могли жить полноценной жизнью, могли быть счастливы и любимы, но фатальное, врожденное одиночество сжирало их, толкало их за грань. Стабильно и часто. О таких людях старались забыть, старались говорить редко и тихо, будто боясь сглаза. Их перестали считать проклятыми спустя мучительно долгие века, но негласная правда осталась. Они действительно были прокляты. Дурацкая судьба будто пожалела для них чернил. Пожалела даже намёка, посчитала недостойными и выкинула на обочину. Им оставалось сделать только шаг вниз. Самый лёгкий. А закрывали статистику те, кто нашёл своих. Имя на руке не гарантировало большой и светлой любви, не гарантировало счастья. Только зависимость — сильную, болезненную, непреодолимую. Выключались логика и инстинкт самосохранения. Оставалась только ненормальная, неконтролируемая тяга к человеку. Связь методично разрушала личность, оставляя лишь базовые, животные инстинкты — защищать до последнего, закрывать собой, всегда, ото всех. Это нередко называли счастьем. Истинным счастьем. Впрочем, наркоманы ведь тоже бывают счастливы. Извращённо и неправильно, в своём изломанном, наглухо закрытом от остальных мирке, где можно было всё, потому что терять было нечего. Джон всегда мечтал попробовать. Узнать. Джон всегда знал, что опоздал на сотню лет. Когда ему исполнилось десять, родители отвели его в специальный медцентр. Ему там даже понравилось: с ним разговаривали, как со взрослым, налили чай в тонкую фарфоровую чашку, а медсестра, слегка полненькая рыжая девочка, удивительно яркая и смешливая, угощала его взрослыми, дорогими конфетами с ликёром. Джону было не столько вкусно, сколько любопытно. Всё было новым. И жизнь после центра стала новой. В кожу на запястьях, туда, где через несколько месяцев или лет должно было появиться имя, влили краску — узкие чёрные полоски, будто проведенные широким маркером линии. Быстрая, едва ощутимая операция — полоснуло болью, коротко обожгло, будто по коже рассыпались искры. И внутри заныло. Едва слышный всплеск пустоты под рёбрами. Дёрнуло, всхлипнуло и встало на место. Джон знал с детства, что операцию делают всем, и он не станет исключением. Его не пугала перспектива никогда не узнать, что за имя появится на его руке. Никто не знал имён. Весь мир считал, что так будет лучше, разве мог весь мир ошибаться?.. Он забыл боль, но фантомный огонь остался с ним навечно. И пустота — тоже. Пустота едва ощутимая, противная, раздражающая. И с ней надо было жить, её нельзя было закрасить краской, настолько чёрной, что не видно даже вен. И Джон жил. Джон пробовал всё, до чего мог дотянуться. У него было счастливое детство, воспоминания о котором отдавались теплом в солнечном сплетении. Младший ребенок, долгожданный сын, ещё крепкая, любящая друг друга семья, большая непослушная собака, которая спит только у его кровати, поездки к морю, небо-небо-небо, так много неба над головой, мама совсем молодая, всё время смеётся, и белый платок у неё на шее треплет ветер, когда она берёт сына на руки и нежно щекочет, проводя тонкими пальцами по рёбрам и заставляя захлёбываться хохотом… У него была не самая лёгкая юность. Семья разваливалась на глазах, неба стало меньше, мама улыбалась всё реже, повышала на него голос всё чаще. Она начала пить —неожиданно и помногу, резко, на ровном месте, будто оступилась и в пропасть шагнула, и всё падала и падала, а ловить её было некому. И Гарри — за ней. Такая наивная, так фанатично мечтавшая быть похожей на маму Гарри. Вечно таскала её платья, просила косметику, неумело заплетала такие же косы, из которых во все стороны торчали непослушные прядки, короткие и светлые, похожие на пух одуванчика. «Я — как мама!» — говорила она с самого детства, хоть они и были совсем-совсем разными. Джон улыбался, врал и обнимал её крепко-крепко. Ну, зато теперь они стали одинаковыми. Не отличишь. Только у Гарри на руке когда-то было имя. Появилось слишком рано, намного раньше, чем у других. Такое тоже случалось. Такое тоже не приносило счастья. Гарри закрасила своё после развода, но жить, зная, что встретил того самого человека и не смог удержать рядом, оказалось намного тяжелее, чем не знать совсем ничего. У Джона были отношения — любовь всегда казалась ему именно той вещью, которую стоит попробовать. Может, и не понравится, но вкус знать обязан. Пусть для галочки, пусть тебе самому не слишком и хочется. Джону говорили, что любовь меняет людей, меняет их жизни, добавляет в них смысл. Ему нравилась эта мысль. Идея поменять всё вокруг завораживала. И хлестала неразбавленным адреналином глубоко в вены. Даже если чувство не резало, не вплавляло то-самое-имя мелкими, будто из тонких венок сплетёнными буквами в запястье, всегда оставалось «А вдруг получится». Всегда оставалось «Со мной ещё никогда не было...». Всегда хотелось чего-то нового. Туда, за грань шагнуть. Хотелось. Чёрные татуировки давали шанс на счастье, давали надежду. И горели болью, которой не было. Девочка, в старших классах носившая косички и учившая его целоваться, давно осталась только на старых фотографиях и в обрывках памяти. Джон слышал, что у неё уже семья. Он был за неё рад, действительно рад. Ему хотелось любить и хотелось приключений, ей хотелось, чтобы её провожали до дома, дарили цветы и хотя бы раз назвали особенной. Чудесная девочка с холодными руками и тёплыми глазами не изменила его жизнь, не сорвала стоп-кран, нет. Помогла лишь поставить галочку и подтвердить всем известный факт: хорошо может быть с абсолютно любым человеком, если ты сходу не накручиваешь себя. Если дашь себе шанс любить — получится. Только иногда его тянуло прижаться губами к давно зажившим татуировкам на руках, будто сквозь время и расстояние послать чуточку тепла человеку, которого он никогда, никогда не встретит. Спустя несколько лет Джон сам нашёл способ снести все предохранители. Каждый его день был серым, будто на засвеченной фотографии, но он наконец-то осознал, как можно всё раскрасить. Небо было слишком низким, слишком тяжёлым, слишком давило на плечи, сжимало грудь. А в ней скулило что-то дурацкое, глупое, и заткнуть бы, да не выходило. На повторе, шёпотом, еле слышно билось под ключицами: «Жизнь проходит, Джон, проходит, а у тебя в ней — ничего. Ничего яркого, Джон, ты считаешь дни, а они пустые, как колодец без дна, и ты падаешь, всё глубже падаешь. Джон, хватайся, держись, цепляйся, живи…». Он всё чаще думал о том, что после магистратуры надо не идти на практику, которая затянет скукой сильнее, чем учёба. Всё чаще искал информацию об армии. Потому что Джон слишком хорошо знал себя. Лондон убивал его. Обнимал, заворачивал в душную ватную пустоту, тянул ко дну. Каждый вечер, заводя будильник, Джон думал, что попал во временную петлю, и почти молился о чуде. О рывке, который поставил бы его на ноги и заставил жить по-настоящему. Много людей мечтает о стабильности. О жизни, в которой ты на сто процентов знаешь, что будет спустя неделю, месяц, год. Джон судорожно искал поле боя. Неделями, месяцами, годами. Ему были не слишком интересны дешёвые, насквозь купленные и проданные игры стран. Мысль о том, что он может помочь кому-то, была приятна, от неё теплело внутри, но воевать Джон поехал бы не за державу и королеву. Если сражаться — то за свою жизнь. Он получил справку о годности, аккуратно сложил её, засунув поглубже в нагрудный карман, и вот она, казалось, грела душу через ткань куртки, через кожу, мышцы и рёбра, лила огонь напрямую в сердце. Джону было весело, страшно, и хотелось перемотать время, хотелось быстрее и больше. Как будто он боялся передумать, хотя знал, точно знал, что когда останется последний шаг, он не отступит. Он поедет в Афганистан, потому что хочет этого. Просто на улице застыл ледяной, покрытый инеем апрель, и он давил, невыносимо давил на плечи. Джон свернул в переулок и счастливо выдохнул: ветер на набережной пробирал до костей, а здесь, в тихом уголке, воздух казался тёплым, как парное молоко. И до метро добираться переулками было намного удобнее. Чудесно. Он петлял между серых муниципальных домов, безликих и невзрачных, таких же, как и люди, живущие в них. Туристы видели лишь старинную архитектуру-музеи-парки, и никто из лондонцев не спешил их разочаровывать. Никто не хотел говорить о том, что настоящий город вот такой, каким каждый день его видел Джон: серые дома, серое небо, лёд и снег на асфальте, засыпанном мусором — коммунальные службы в этой части города работали просто отвратительно. До метро оставалось буквально полквартала, когда Джон увидел их. Трое парней, совсем уже взрослых парней окружили мальчишку — лет шестнадцати на вид, в дорогом пальто, не менее дорогих перчатках и туфлях... Джон наморщил нос, замерев на месте. Желание вмешаться вспыхнуло мгновенно и ярко, как спичка, но мальчишке помощь была будто и не нужна. Он не боялся. Или делал вид, что не испугался — есть люди, которые не позволяют себе показывать слабость при посторонних. Джон и сам был таким когда-то — когда в семье всё стало совсем плохо, а уехать было некуда, и возвращаться — тоже некуда, и дышать совсем нечем, будто лёгкие отказывались перерабатывать кислород. Джон не сдавался. Даже наедине с собой. Только ночью, только во сне, когда никто не видел — даже он сам. И этот мальчишка, едва стоящий на ногах, но продолжавший ровным голосом с идеальным произношением что-то говорить отморозкам — такой же. Джон это видел. Драться парень не умел — лицо уже было разбито, пальто в снежной крошке, нелепый ярко-синий шарф почти свалился с тонкой шеи. Ему лучше бы отдать всё, что у него есть. Деньги, телефон, может, часы... И в следующий раз думать, куда идет. Дурак. Заточкой его посреди дня вряд ли кто-то пырнёт, но напугают изрядно. Не стоит шляться в пальто, которое стоит больше, чем годовая зарплата местных жителей, по подворотням, куда так редко и так неохотно приезжает полиция… Джон сорвался с места раньше, чем понял, что делает. В венах шипело что-то дрожащее, обжигающее. Тусклые льдинки трескались под ногами со звонким хрустом, холодный воздух волной хлестнул в лёгкие, сердце билось-билось-билось, живое, дрожащее, горячее. Мальчишка раздражённо стирал кровь с разбитого рта, загнанно дышал и напуганным всё ещё не выглядел. Более того, он умудрялся оскорблять нависших над ним парней абсолютно спокойным голосом, и говорил вещи, от которых сам Джон взорвался бы от злости. Он не был уверен, что хоть часть из слов парня — правда, но спокойно фразы вроде «Отец тебя бил, а твоя мать защищала его, не тебя» не воспримет никто вообще. Он сумасшедший, решил Джон. Не зря говорят, что все богатенькие детишки — фрики. Он — такой же. Либо псих, либо наркоман. Второе тоже вполне вероятно — парень худой, ломкий, тонкие запястья казались совсем хрупкими, будто стеклянными. Бледные, почти прозрачные руки. Яркие тёмно-синие вены, слишком чёрные, слишком контрастные татуировки на белой коже, кривые линии шрамов поверх краски –– отчаянная попытка увидеть. А внутри у парня — Джон точно знал, лучше всех знал — разбитая, покрытая трещинами и осколками пустота. Он не казался чужим, хотя должен был. Джон никогда не был общительным человеком, никогда не тянулся спасать всех вокруг. Мальчишка нарвался сам. Он сам во всём виноват. И его шансы выбраться со всеми зубами и без сломанных костей стремительно падали. Джон глубоко вдохнул, но это не помогло — адреналин уже разогнал сердце и будто прогрел воздух до тридцати градусов по Цельсию. Попытка успокоить самого себя и идти, куда шёл, провалилась окончательно. Не внезапно. — Эй! — позвал он. — Ребят, проблемы? — У него — да, — ответил парень, который держал мальчишку за воротник пальто. — Ты тоже хочешь? Джон глотнул холодный воздух, пытаясь хоть как-то выровнять дыхание. Не получилось. — Отвалите, — тихо сказал он. Мир замер, задрожал, запульсировал. Джон глубоко вдохнул, сжимая кулаки, напряжённый, готовый взорваться от любой мелочи. Пружина внутри звенела. Один из парней, отпустив воротник мальчишки, сделал шаг к Джону. И мир, в последний раз вздрогнув вместе с Джоном, разлетелся на осколки. Закружился. Затянул. Дыхание — вспышками, рывками, ледяной воздух плескался в лёгких, его было слишком мало, нужно было больше, глубже, на разрыв, Джон хватал его ртом отчаянно, изо всех сил, но всё равно задыхался. Боль — вспышками. Костяшки, лицо, плечи, снова лицо, слишком много, слишком быстро. Джон не успевал прочувствовать удары — свои и чужие — телу было не до этого, тело двигалось само, на автомате. Адреналин бурлил, смазывал ощущения, и, господи, этот мальчишка Джону никто, зачем он вообще... Двоих Джон вырубил. Бил, не глядя, не целясь — не было времени, не было возможности. С одним противником сосредоточиться и просчитать можно, с тремя — не до этого. С тремя нужно бить. Не думая, не планируя, не рассчитывая. Третий вырубил его. Сознание Джон потерял не до конца, темнота не накрыла, не выключила мир. Он будто нырнул в холодную мутную воду, уши заложило, дно — асфальт — внезапно ударил в спину. Джон перевернулся на бок, слепо шаря дрожащими пальцами по льду и бетону, попытался вытолкнуть из лёгких жгучую тяжёлую пустоту, закашлялся, сплюнул густое, медное, солёное. Прижался щекой к холодному камню. Дышал. Под веками плясали точки, так быстро, что кружилась голова. Он попытался открыть глаза, но не получилось. Ему казалось, что он со страшной силой падает куда-то вниз. Краем уха он слышал незнакомый голос, торопливые, слишком быстрые фразы, жёсткие, рваные, и, если в них и было волнение, то его Джон не замечал, не улавливал. В ушах слишком шумело. Ему было плевать на слова, как и на пощёчины — слабые, едва ощутимые мазки по щекам. Голос казался твёрже и надёжнее, чем асфальт, снежной крошкой царапавший лицо. За голос было проще ухватиться. Джон старался дышать ровнее. Его оглушили не впервые, и он знал, что нужно делать. Тело паниковало, бунтовало, билось истерично, грёбаные рефлексы не отпускали. Джон судорожно закашлялся, часто-часто моргая. Его мутило, но точки мельтешили уже медленнее, плавнее, неуловимо похожие на мелкий снег. Он перевернулся на спину и уставился в небо. Серое, глубокое. Хоть сейчас ныряй. Глаза парня, который склонился над ним — такие же. Обрывки неба, только глубже, темнее, ближе. Зрачки огромные, широкие, неестественные. Лицо спокойное, такое спокойное, что сразу понятно — фальшивка. Губы были сжаты, ресницы часто-часто дрожали. По бледной щеке размазалась кровь, некрасивой, кривой полоской, желание стереть её вспыхнуло само по себе, так резко, что Джон дёрнулся, сквозь мутный туман в голове не до конца понимая, что делает. Остановила боль, противная, тянущая, промывающая мозги, как пощёчина. Джон зашипел сквозь зубы и неловко, медленно сел, пытаясь беречь рёбра. Парнишка плавно и бесшумно отшатнулся, смотря на него и торопливо натягивая перчатки. От взгляда Джону почему-то стало неловко. Он попробовал оглядеться, отчасти надеясь уйти от пристального внимания, в голове от малейшего движения шумела горячая боль. Он судорожно попытался вспомнить симптомы сотрясения, мысленно пролистал старые конспекты, споткнулся о слова и стиснул зубы. — Они сбежали. Голос заставил его поднять голову. Джон сухо кивнул, почувствовав, как капля крови из рассечённой брови стекла по виску. Кое-как сгрёб в ладонь снег вперемешку со льдом, поморщившись, когда ногти царапнули асфальт. — Вероятность занести инфекцию в рану… — Я — врач, — почти простонал Джон, ощущая, как холод постепенно проникает под кожу. — Я знаю, что грязный снег — хреновая идея. — Вы — идиот. Впрочем, не принимайте на свой счёт. Все люди — идиоты, — махнул рукой парень, пренебрежительно и натянуто. Его еле заметно трясло. Напугался, конечно же, напугался. Хорохорился, держался, только внутри всё тряслось и выло, а потом оборвалось. Отпустило. И заколотило на отходняке. — Соглашусь, — Джон, слегка пошатнувшись, встал на ноги. Сил отряхнуться не было, но голове стало намного легче. Будто краник открыли, через который медленно вытекала боль. — Некоторые, совсем отчаянные идиоты, нарываются в подворотнях. И рот не умеют закрывать. Он не злился. Был раздражён, да, но совсем несильно, глухо. Парня хотелось встряхнуть за шкирку, как щенка, ткнуть носом в угол, а потом, утешая, погладить по холке. «Всё хорошо. Ты идиот, но всё хорошо». — Я здесь по делу! — мгновенно вскинулся парень, защищаясь безотчётно, жарко, рефлекторно. — Наркотики покупаешь? — безразлично, на самом деле безразлично спросил Джон. Комок снега растаял окончательно, он чувствовал, как по лицу стекают тёплые капли, голова снова пульсировала — горячо, но терпимо. И кровь почти остановилась, Джон стёр липкие остатки рукавом. Парень дёрнулся, не успев себя взять в руки. Всего секунда, но Джон её уловил. Угадал? — Расследую убийство. Джон фыркнул, и смех болью расплескался в груди. — Тебе восемнадцать-то есть, детектив? Тот слишком наигранно, слишком резко дёрнул вверх воротник пальто. — Ты — врач. — Ну, это я сам сказал. — Я не закончил. Ты начинающий врач, скорее всего — ещё студент. Ты знаешь правила оказания первой помощи, но не используешь их рефлекторно, как любой опытный врач. Плюс твои вещи — недорогие, практичные, в хорошем состоянии. К вещам ты относишься бережно, значит, покупать новые не имеешь возможности. Впрочем, было бы странно, если бы ты практиковал — тебе чуть больше двадцати, значит, успел закончить только основной курс. Дальше — драка. Бьёшь уверенно, удар поставлен хорошо. Возможно, слишком часто влезал в разборки, но, скорее всего — тренировался. Стрижка военного, но нет навыков и выправки — ещё не служил, но скоро собираешься… Решил уйти в небольшой отпуск перед магистратурой? Джон подавился незаданными вопросами. — И?.. — закашлялся он, почувствовав себя ещё большим идиотом, чем в ту секунду, когда кинулся спасать незнакомого парня. — И нет совершенно никакой разницы, сколько мне лет. Я могу помочь полиции. Полиция приходит ко мне за помощью, — в его голосе было столько чистой и искренней гордости, что Джону невольно захотелось улыбнуться. — Удивительно. — Ничего удивительного, — напускное, наигранное. Парень и сам всё отлично понимал. Рисовался, жадно и неуклюже, напрашивался на внимание. Ну, ладно. Пусть. Внимания он действительно заслуживал. И, судя по всему, был им совсем не избалован. Это удивило Джона даже сильнее, чем способности мальчишки. — Джон. Джон Уотсон. Парень шарахнулся от протянутой руки так, будто до последнего ждал удара. Растерянно заморгал, захлопал длинными ресницами, сощурился, завис на несколько секунд. Шумно выдохнул, как будто задерживал дыхание, стараясь выпалить всё побыстрее — пока не заткнули, не запретили, не оборвали на полуслове. Снял перчатку торопливым и резким движением. Он всё делал так, будто боялся не успеть. Будто у него в голове был таймер, который отсчитывал секунды. Секунды до того, как его оттолкнут. Как если бы на общение с каждым человеком был строгий лимит времени, в который непременно нужно было — хотелось? — уложиться и сказать, показать, впустить. — Шерлок Холмс. Джон сжал протянутую ладонь, мягко касаясь горячих, тонких, твердых пальцев. Парень слегка пожал руку в ответ и быстро отдёрнул свою, снова натянул перчатку, закрылся, отстранился. Желание взглянуть на запястье вспыхнуло само собой, короткое, надоедливое, рефлекторное, отмахиваться от него было легко и привычно. Незачем. Ничего нового там нет. Только чёрные, слишком чёрные полосы. Такие же, как у всех. Такие же, как у него самого. А родственные души — такая же сказка, как и любовь с первого взгляда. В сказки Джон давно не верил. И ничего, ничего не чувствовал. Только кончики занемевших от холода пальцев обожгло о чужую горячую кожу. Никакой волны, никаких вспышек перед глазами, как показывали в дешёвых мелодрамах. Разочарование — такое же привычное. Мягкое. Ожидаемое. Потому что больше ждать было нечего. Но пустота внутри вздрогнула, обиженно скрутилась в тяжёлый клубок между рёбрами. — Действительно работаешь с полицией? — Они упустили все улики, — наморщил нос Шерлок. Так забавно, так по-детски, так естественно. — Убитая женщина дважды за последнюю неделю приезжала в этот район, а они даже не удосужились проверить, по какому адресу и к кому. — И ты решил проверить сам? — Официальная версия — самоубийство. Мои слова никто не принимает в расчёт. Идиоты. — Точно. Все люди — идиоты. Ты уже говорил, — Джон топтался на месте, переминался с ноги на ногу. Холод уже проникал через тонкую кожу ботинок, по спине под промокшей курткой от каждого порыва ветра пробегала стайка стылых мурашек. Надо было идти в тепло. Не хотелось. — Эти три идиота, с которыми ты дрался, — продолжал тем временем Шерлок, — вряд ли опознали бы потерпевшую, но могли хотя бы попытаться напрячь мозг и посмотреть на фотографию… — А ты мог попытаться им не хамить, — беззлобно подколол его Джон. — Совсем не боялся нарваться? — Привык. Ожидаемо. Скучно. Я бы справился. — Справился? — с улыбкой уточнил Джон. Ему нравилось, что у Шерлока дрожали губы — тот явно не знал, как сказать «спасибо». Пытался подобрать другие слова, потому что самое простое, прямое и тяжёлое произнести не мог. На бледном лице едва заметно мелькали эмоции: раздражение, досада, благодарность — всё вперемешку. Джону нравилось. Лицо было таким живым, таким ярким, что само притягивало взгляд. Шерлок старался не смотреть в ответ, отводил глаза так тщательно, что это было заметно. — Ты действительно оказался полезен, — выдавил он через силу. Джон не удержался, снова смеясь. Боль задрожала внутри и стихла. Значит, через пару недель даже синяков не останется. Прекрасно. Шерлок явно восстанавливался бы дольше. Слишком хрупкий, слишком неприспособленный. Мысль о том, что он смог защитить Шерлока, грела так, что Джону было не по себе. — Вытри кровь, — посоветовал он. — Что собираешься делать дальше? — Нам нужно найти кого-то, кто видел её, — Шерлок открыл на телефоне фотографию, кинул его Джону и, вытащив из кармана платок, как-то удивительно неуклюже начал тереть им щёку. Он не спрашивал, хочет ли Джон пойти с ним. Будто заранее знал, что Джон согласен. Будто был уверен, что у Джона не было никаких других дел. Будто боялся спрашивать, потому что не хотел услышать «нет». Джон покачался на носках, делая вид, что принимает решение. В ботинках хлюпала ледяная вода, мелкий снег пополам с дождём забивался за шиворот, хоть Джон и пытался поднять воротник, рёбра ныли, в висках тихонечко гудела боль. Джон действительно никуда не спешил. Все планы стали какими-то несущественными, неважными. Всё можно было отложить. — С чего начнем? — спросил он, кинув телефон обратно. Шерлок поймал его на лету. Не смог сдержать улыбку, хотя прятал её, прикинувшись, что старательно затягивает на шее промокший шарф. — Увидишь, — подмигнул он и сорвался с места. Так быстро, что Джон не успел ничего сказать. Только выдохнул его имя, неслышно, уже на бегу, оскальзываясь и чертыхаясь на каждом шагу. Адреналин вновь разлился по венам, стерев боль. Предвкушение чего-то интересного плеснуло краску на серый, до воя серый мир. Впервые в жизни Джону стало полностью, абсолютно и глубоко плевать, чьё имя навечно стёрли с его запястья. Пустота внутри замолчала, задохнулась. Будто поняла — теперь Джону важнее всего не отставать.