Миражи

В Веджхе делать нечего. Завтра или послезавтра Лоуренс сядет на корабль, уступая свое место — советника, офицера связи — полковнику Ньюкомбу. — Ты рад вернуться в Каир? — спрашивает Фейсал. В палатке после ужина они остались одни. Полог опущен, никто не войдет, даже рабы, не помешает попрощаться. Фейсал курит сигареты одну за другой, и остается только, подложив под бок подушки, смотреть, как дым причудливо клубится под куполом палатки. В Веджхе нечего делать и армии Фейсала. Им удалось пресечь разбой и встать лагерем за городом. Если бы они поторопились, если бы Фейсал и его люди не начали праздновать победу Абдуллы, они бы пришли раньше английского флота, раньше Викери, и не было бы жертв, жители сдались бы Фейсалу без сопротивления. Бедуины не способны сидеть в окопах, рыть оборонительные траншеи. Зато способны с поля боя, с занимаемой высоты уехать в лагерь на вечерний кофе, не беспокоясь, что турки не станут ждать, а перейдут в наступление. Нарушить договор с союзниками, чтобы устроить пир и опоздать. Время — не аргумент, время у них, как песок, — его много, так чего горевать о каких-то песчинках? Но как бы ни морщился Викери, других союзников в пустыне у англичан нет. А значит… значит, надо думать, как использовать их слабости, использовать их сильные стороны. Впрочем, это теперь забота Ньюкомба. И Лоуренс отвечает со спокойным сердцем: — Да. Фейсал резко стряхивает пепел. Бросает сигарету и стремительно придвигается к Лоуренсу, пальцами обхватывает его подбородок, разворачивая к себе. Внимательно вглядывается, будто сможет прочитать, — и Лоуренс замирает: ни моргнуть, ни отвести глаз нельзя. — Ложь. Вернуться в Каир, в цивилизацию, в привычную и монотонную работу — неплохо. Забыть изнурительные поездки верхом под безжалостным слепящим солнцем. Забыть, как песок ранит кожу, особенно веки, и забивается в глотку, — забыть пустыню. — Ты можешь уехать, но сердце останется здесь. Лоуренс бы усмехнулся, но справа в боку, прямо под печенью, саднит сожаление — конечно, это кожу натерло после перехода по пустыне, но если бы сожаление умело саднить, то именно так: неприятным еле заметным раздражением. В голове звенит: если ты скоро уедешь, то ты свободен. Ты можешь все, даже самое неразумное, самое постыдное, самое потаенное. Просто сделай шаг. Вместо этого Лоуренс выворачивается, легко садится на пятки и встает. И Фейсал равнодушно отпускает его, возвращаясь к своим сигаретам. Лоуренс выходит наружу прямо в бархатную ночь, темную и теплую, и останавливается, давая привыкнуть глазам. Вдали гремят котелки — на кострах варят вечерний кофе. Ворчат верблюды, стреляют в воздух бедуины, тянут длинные песни. Лагерь живет обычной суетой. Безумие — оставаться здесь: холодные ночи, когда под утро морозит и к тебе в постель забираются погреться змеи, и жаркие дни, когда кажется, будто находишься на раскаленной сковороде. И никакого уединения ни от мух, лезущих в глаза, в рот, ни от людей. Скотские условия. В Каире — вода, ванна. Ни мух, ни змей. Ни склочных, жадных, неблагодарных людей, рвущих друг другу глотки. Но ему будет не хватать этих враждующих племен, как четки собранных на одну нить — слова Фейсала. Будет не хватать Фейсала, его благородных жестов и удивительного чутья: он всегда знает, что у собеседника на сердце, и предчувствует, что и кому нужно сказать, как успокоить, чем подкупить. Сердце? Лоуренс потерял в пустыне не сердце, а нечто большее. Себя. И если он уедет, то не будет ли жалеть о несделанном? На голову выше других, хотя и не высокий, величественный, как король, настоящий вождь, который может сплотить бывших врагов. Один взгляд при первой встрече — и Лоуренс знал: Фейсал — тот лидер, которого он искал. Тот, кто сможет объединить Сирию с Хиджазом. Такое под силу только великому авантюристу или мессии. Фейсал скорее Ричард Львиное Сердце, и служить ему — честь. Интересно, как бы скривились английские офицеры, вздумай Лоуренс такое произнести при них? Фейсал — романтик, он мечтает о том же, о чем и Лоуренс, они вдвоем грезят миражами: объединенной Аравией. Да и как тут не грезить, если дух захватывает от возможности что-то — нет, все! — изменить, лишь обладая фантазией и верой. Законы? Война? Турки? Соглашение между Францией и Англией? Колонии? Немцы, о победе которых судачат, как о решенном деле, в Турции и в Сирии? Все не имеет значения, кроме их мечты о едином королевстве. Ведь в эту мечту верят не только арабы в армии Фейсала, но и начальство Лоуренса в Каире. Правдивая ложь. Точно такая же ложь, как его арабское платье. Мимикрия. Полезная для Англии. Лоуренс помогал Фейсалу больше, чем требовалось. С какой это записки Клейтону он начал искажать реальность? С третьей? Со второй? И что будет делать на его месте Ньюкомб? И что делать Лоуренсу? Вернуться в палатку, где его еще ждут? Позволить себе вкусить греха и двухминутного, по словам проповедника из Оксфорда, удовольствия? Оксфорд далеко, и в пустыне нет греха. Песок впитывает всю грязь. Песок впитывает кровь. Не остается ничего — только слепящая чистота. Лоуренс разворачивается и возвращается. Он, конечно, спрашивает: «Можно?», но на деле не произносит и звука, поднимая руку к коричневому головному покрывалу. Фейсал ждет, внимательно глядя, — да так, что Лоуренс невольно сглатывает, прежде чем размотать шнур и снять платок. Он только касается темных волос, как его руку перехватывают. Они сталкиваются лбами. И сладко уже от того, как крепко Фейсал сжимает запястье и вынуждает Лоуренса упасть навзничь. После Фейсал снова курит, лениво поглаживая левой ладонью скулу Лоуренса. — Ты хорошо знаешь Ньюкомба? — спрашивает он. — Разумеется. Компетентный человек, на него можно положиться. Мы встречались еще до войны. Изучали Синай в научной экспедиции. — Научной? — Фейсал насмешливо разглядывает Лоуренса. Лоуренс приподнимается. Губы сами собой растягиваются в улыбке. Хорошая была авантюра в Синае, есть что вспомнить. — Разведывательная. Под прикрытием научной. Мы даже работу издали. — Ньюкомб и ты? — Нет. Я и… еще один археолог. Ньюкомб — военный. Хороший военный. — Возможно, — соглашается Фейсал. — На первый взгляд он вызывает доверие. — Он будет хорошим советником. Наше бюро не прислало бы другого. — Еще бы. Англии выгодно восстание арабов. Лоуренс знает, что переходит все установленные правила, но не может не произнести: — Тебе тоже. Темные, почти черные глаза вспыхивают. — А что выгодно тебе, Лоуренс? — Свободная от турков Аравия. — И ты думаешь, в Каире тебе удастся сделать что-нибудь для нее? На самом деле Фейсал говорит другое. В вопросе скрыты пренебрежение и обида: чем ты поможешь мне в Каире? Восстание арабов — это я. Мой авторитет, мои слова, мои люди. Помогать нужно здесь. Лоуренс отводит глаза. — Я надеюсь. Прощания всегда наполнены ненужной горечью. Нужно бы найти ободряющие слова, но Лоуренс опустошен, да и сказать больше нечего. Лоуренс уходит под утро, когда температура падает и заснуть не дает озноб. Лоуренс гуляет по лагерю, впитывая все, что видит: затушенные костры, гадюка на одеяле спящего бедуина, белый песок и тусклый рассвет. Утро гонит Лоуренса в город, где он чуть не сталкивается с компанией английских моряков, шумных, навеселе. До него доносятся обрывки разговора. Обычные сплетни. О том, что вчера Фейсал отослал отцу в Хиджаз две телеграммы. В одной упомянул Лоуренса. Вы знаете Лоуренса? Тот чудак, что носит белое платье. Говорят, что он… Лоуренс скользит тенью мимо них, сворачивает в первом же переулке и бродит еще несколько часов. А потом его находит Ньюкомб и вручает телеграмму из Каира. — Поступаю в твое распоряжение. Лоуренс моргает и, не понимая, читает приказ генерала Клейтона. Брови невольно ползут вверх, он чувствует, как вытягивается лицо. И он не понимает: радоваться или нет. А Ньюкомб по-дружески продолжает, разумеется, ничего не зная ни о слухах, ни о ночной выходке Лоуренса: — Очень хорошо, что ты сумел расположить к себе Фейсала. Иметь на него влияние — об этом мы в Каире могли только мечтать. Он сам попросил отца написать Клейтону, чтобы тебя оставили. Так что отзывать тебя нецелесообразно. Сам я не рвусь в советники, поэтому не смотри на звание, приказывай, располагай мной. Чем я могу быть полезен? Лоуренс вежливо улыбается. И лишь когда его оставляют одного, смеется так, что на время срывает голос. Он имеет влияние на Фейсала. О да, имеет. Смех затыкает глотку, пока пальцы сминают лаконичную записку Клейтона с приказом остаться.