Отдать без боя

– Вы были рады видеть меня? Да, мысленно признался Филипп. Он был действительно рад, и это было странно: ее приезд вызывал в его душе свет и непонятное ощущение, что все будет хорошо. И это чувство вполне уживалось рядом со знанием, что она вчера ночью встречалась с королем, пусть даже недолгое время и в коридоре. Он не мог злиться на нее за это, – как не мог дать волю ревности. Какое-то дурное предчувствие таилось в этой смеси чувств, но сейчас они как будто были подернуты туманом, и он действительно был рад ее приезду… – Да, – согласился он и добавил: – Это чувство пугает меня. Никогда прежде мне не были знакомы муки ревности. – К чему ревность? Я люблю только вас. Не дождавшись ответа, она принялась раздеваться. Глядя на ее медленные движения, Филипп вдруг подумал о том, как часто она ему снилась. То были странные сны – в них не было почти ничего возбуждающего, что удивляло его: он давно привык к длинным военным походам, где не было женщин, с которыми бы он не брезговал делить ложе. Она снилась ему не юной напуганной девушкой, которая уже несла в себе тайную женскую власть; нет, во снах к нему приходила его жена, зрелая женщина, с которой он сражался на равных. Он скучал по ней, ему не хватало ее – это и есть любовь? И от нее всегда бывает так тяжело на душе? Филипп подошел ближе, коснулся ее плеча и, наконец, обнял ее, ощущая ладонями тепло и податливость тела. Гладкая кожа, нежные изгибы, жемчужно-розовое тело под тонкой тканью рубашки… Она не сопротивлялась его рукам, позволяя им свободно путешествовать по ее телу. – Воистину королевский кусок, – пробормотал он. – Я принадлежу вам, – возразила она, впервые отстранившись от него. На ее лице было написаны смущение и решимость одновременно, словно она наконец хотела признаться в том, что ее тревожит.... – Я …мы… мы вдвоем… только ваши. – Вдвоем? – теперь отодвинулся уже он. – Да, – она то опускала глаза, то, напротив, искала его взгляд своим. – Я… я жду ребенка. На какой-то жуткий миг Филиппу показалось, что она говорит ему о последствии ее вчерашней встречи с королем, и его передернуло – но тут же он осознал бредовость своей мысли. – Ребенка? – снова переспросил он, просто чтобы что-то сказать. Помимо воли он уставился на ее талию, будто мог увидеть там увеличившийся живот, как тогда, когда она соизволила ему сообщить о Шарле-Анри… – Да, – она снова опустила взгляд на свои руки, нервно перебиравшие кружевную оборку сорочки на коленях. – Тогда… помните… когда вы собирались в армию… Он помнил – помнил лучше, чем хотел бы, но ее слова сейчас вызвали у него глубокое изумление: отчего-то он думал, что она все это время принимала меры предосторожности. Хотя… их супружескую жизнь вряд ли можно было назвать чересчур горячей. – Но отчего вы не сказали мне раньше? – вырвалось у него. В памяти отчетливо всплыл момент их последней встречи в Париже, когда он приехал утешать ее. Она залилась краской, но посмотрела ему прямо в глаза: – Я полагала, что это последствия моего горя… после гибели Кантора… Я не была уверена до последнего времени…. Филипп? Он молчал. Меньше всего сейчас он ожидал услышать от нее известие о будущем ребенке, и это эфемерное дитя – мальчик или девочка? – вдруг поразило его фактом своего существования так же сильно, как когда-то ее слова о беременности Шарлем-Анри. Его частица, плоть от плоти его – в ее теле, смешанная с ее кровью, хранимая ее сердцем, ее дыханием… Самое великое чудо в мире. Вдруг снаружи раздались чьи-то громкие голоса: — Маршал! Маршал! Филипп в одно мгновение подошел к выходу из палатки. — Поймали шпиона. Его величество вызывает вас. – Не уходите, – взмолилась она, свернувшись на кушетке в клубок. – Не уходить, когда вызывает король? – он усмехнулся. Привычным движением надел перевязь, пристегнул шпагу.... Она носит в себе его дитя, сказал он себе, и снова испытал глубокое удивление и радость от этой мысли, перед которой все казалось теперь мелким и бессмысленным. – Но мы закончим разговор, когда я вернусь, дорогая. Анжелика ждала его, глядя, как стекают по свече тяжелые мутные капли воска, и дрожащий фитиль все приближается к подсвечнику. Постепенно силы покидали ее, и она вытянулась на кушетке под теплым вышитым покрывалом. Ей казалось, что она не сможет заснуть, не закончив разговор, но мало-помалу усталость брала верх. Она ненадолго закрывала глаза, давая себе отдых, и каждый раз внутренний голос продолжал странную беседу с мужем. Его выражение лица вызывало у нее тревогу – он смотрел на нее так, будто видел в последний раз, будто… будто уже отказался от нее? Анжелика раздраженно перевернулась на другой бок, пытаясь отогнать дурные воспоминания: вот он весной бросает ей в лицо жестокие и равнодушные слова, готовый хоть сам отвести ее за руку к королевскую опочивальню. «Королевский кусок» – что он хотел сказать этим?... Мог ли он знать об их ночной встрече?... От одной мысли ей стало жарко, она сбросила покрывало и зарылась горящим лицом в подушки. Быть может, не стоило пока говорить ему о ребенке? Но разве не муж должен узнать об этом первым?... Она коснулась живота, пока еще привычно плоского. Был ли он рад? Филипп выглядел потрясенным, но обрадованным ли? Ее собственные чувства были далеки от радости. Она, погруженная в свое горе, миновала то время, когда пока что ни в чем не уверенная женщина надеется или боится, прислушиваясь к своему телу, ловя первые признаки новой жизни в себе. Когда она пришла в себя настолько, чтобы обратить на изменения внимание, никаких сомнений уже не оставалось. От мысли, что она беременна, Анжелика проплакала почти весь день, как первое время после смерти Кантора. Ее охватывали леденящий ужас и чувство вины от того, что этот нерожденный ребенок мог заменить ей погибшего сына, – неужели небо так жестоко подшутило над ней? Неужели тогда, когда она задыхалась от страсти в объятиях Филиппа, судьба Кантора уже была предрешена?... Усилием воли она отгоняла от себя эти размышления – нельзя, чтобы дитя почувствовало ее терзания; нельзя, чтобы небеса решили, что ей ни к чему такой дар и отобрали у нее его… Приглашение короля она восприняла как добрый знак – и возможность разделить наконец свои чувства с отцом ребенка. Его радость должна была стать ее радостью, той, которую она так и не испытала; вот только был ли Филипп счастлив? Сейчас, ворочаясь без сна на кушетке и вспоминая выражение его лица при известии о будущем ребенке, она понимала, что вновь нарисовала себе образ, слишком далекий от реальности. Почему же его так долго нет? Она успокаивала себя, говоря, что, вероятно, дела задержали его, но ловила себя на том, что прислушивается к каждому звуку, каждому вскрику за стенками палатки. Анжелика проснулась от какого-то движения рядом с собой. Потревоженная, она перевернулась на спину и открыла глаза – свеча почти погасла; когда же она успела уснуть? На кушетку рядом с ней присел мужчина, едва различимый в полумраке. – Филипп? – позвала она шепотом. – Вы вернулись… Она положила голову ему на колени, – ткань одежды была прохладной и пахла сгоревшим порохом и лошадиным потом. Сейчас все ее страхи и терзания казались ей пустыми. – Я хотела сказать, что… Он остановил ее, прижав ладонь к ее губам. Анжелику, еще погруженную в сонную медлительность, смутила порывистость этого жеста, и она приподнялась на кушетке, желая заглянуть ему в глаза. Филипп настойчиво уложил ее обратно, и ей вдруг показалось, что его руки, которыми он сжимал ее плечи, дрожат. – С вами все в порядке? Что случилось? – шептала она, поймав его ладонь в свои; в темноте она никак не могла разобрать его лица. Свободной рукой он расстегивал на себе рубашку, стягивал с плеч камзол, и она, внезапно подхваченная тем же нервным нетерпением, тянула его к себе, на себя, находя губами и пальцами разгоряченную гладкую кожу, вздрагивая от прикосновения небритой с вечера щеки к своей груди… Его странная апатия, почти фатализм, владевшие им вечером, куда-то подевались. Она поддавалась его порыву, вздрагивала и выгибалась от каждого его движения, словно заключенная в клетку из его напряженных рук… А он целовал ее – жадно и долго, пока не кончалось дыхание, будто хотел что-то рассказать ей, продолжить недосказанную беседу, передать свои мысли через соприкосновение губ, через слияние трепещущих тел... И мысль, что он может кому-то отдать ее без боя, казалась ей теперь смешной и растворялась без следа. The end