the tilt shift

Все возможности и сделанные выборы в жизни Ичиносе Глена никогда не были его собственными. Шансы отобраны, украдены и сорваны с его рук, обещания нарушены и растоптаны, его собственная воля — не его мысли и размышления. Всё предопределено, неизбежно, кроваво беспощадно и труднопреодолимо. Пробивать себе путь к существованию между повреждённых корней и гниющей родословной: мир больше не дружелюбен к незначительным человеческим существам. Мир, где люди превратились в демонов и где страх лежит подобно мраморной плите, давящей на их грудь. Глену известны правила, которые он сохранил в памяти лишь для того, чтобы скомкать их и выбросить прочь. Он никогда не был одним из приверженцев того, чего хочет большинство или, скажем, просто всегда твердил себе это. Существовало всего несколько вещей, которых он ещё позволял себе придерживаться: 1) Не верить тем, от кого пахнет кровью 2) Семья заботится о семье 3) Не влюбляться в Хиираги (Однажды правило номер три было нарушено им так необузданно и ярко в своей глубине, что он забыл, как дышать: ему было пятнадцать, и он отдал своё сердце девочке с живыми фиолетовыми глазами и с положением выше его собственного. Он нарушает его снова в двадцать из-за мальчика, похожего на спрятанный за облаками шторм, с нежным светом на кончиках пальцев и с волосами цвета лунного света.) Ему пятнадцать, а школа — лишь необходимое условие, продуманная шарада, которую, спустя годы, он признает неплохой, будь всё это правдой. Железные правила и подавляющий контроль монархии — даже в настоящем постоянные напоминания о том, что это могла быть твоя жизнь, но мы выбираем, кем тебе стать сейчас. Хиираги ничто, если не абсолютны, и Глен выплёвывает их имя как яд и царапает его на полях тетрадей. Тем не менее, есть одно препятствие его злобе: с каждым повторением этого имени кое-кого эта желчь с его языка не достигает. Махиру — тонкий баланс между красивым и страшным, закупоренный вихрь, который не видно до последней секунды, пока не станет слишком поздно. Она маленькая, быстрая и пепельная, и он влюблён в неё. А она влюблена в него. Она пахнет раздавленными лепестками роз и старыми деньгами, её голос, традиционно растянутый и классически сорванный со скрипичных струн. Он целует её как огонь, она любит его как клятву. Она — единственное исключение из правила ненависти и долго накопленной обиды, за которую он цепляется. То есть, пока он не встречает Шинью. Не то, чтобы его первое впечатление о нём отличалось чем-либо от других Хиираги. На самом деле, оно было даже хуже. Шинья с его колючей улыбкой и нежным смехом, похожим на сквозной ветер между голыми ветвями деревьев, — всё указывает на бесчисленное количество принуждений к убийству и кровавых боев, скрытых за тщательной маской видимости. Не поэтому Глен изначально невзлюбил его, а потому, что чувствовал его досадную усталость, внимательное наблюдение и избегаемые темы. Он знает, что Шинья предназначался Махиру, слышал слухи о процессе отбора; проведённые годы равноценны убийству, только разве что в самой подконтрольной его форме: друг убивает друга, ребёнок против ребёнка. Никто в этом мире больше не является непорочным, но иметь кровь тех, кого ты любишь, на своих руках может переделать личность, согнуть душу пополам и сделать что-то неузнаваемым глубоко внутри, ещё не изменяя снаружи. Поэтому краем глаза Глен наблюдает, постоянно держа Шинью в поле зрения, на всякий случай. Но в классе Шинья быстро и комфортно закидывает свои ноги на его парту, чтобы пихнуть в сторону его руку своим сапогом, и задевает его своим плечом пока они идут по школьному коридору. Миловидное лицо и пронзительные глаза похожи на воду в реке в январе: холодные и ясные, манящие и бездонные — глаза, стоящие, чтобы в них утонули. Его презрение в сторону Шиньи, постоянно колеблющееся, неуверенное, ведь это вспышка в темноте, что он надеется не заметить. (Шинья — его первый друг.) Может быть, именно поэтому он не думает об обещании, что они выдумали в тишине почти пустого класса, заговорщицки шепчась и молчаливо тайно мечтая о величии. Освободить себя от семьи Хиираги, свергнуть подавляющий контроль и отворить закрытые окна. Они были сообщниками преступления, повелителями смерти на краю человечества. Головы наклонялись вместе, и тихие планы выполнялись с понимающими улыбками и секретными рукопожатиями. Беда приближалась, но они собирались освободиться от этого, пока Махиру заявляла, что хочет увидеть его падение на горизонте. «Оно настанет, скоро,» — сказала она, обращаясь лицом в сторону города, пока Шинья применял заклинание, как будто его жизнь зависела от этого, и Глен чувствовал пот на шее после каждого взмаха мечом. Сражайся или умри. Если мы собираемся сделать это, то это необходимо как можно быстрее. Но скоро быстро становится никогда, когда Глен видит руки на бледной шее, чувствует прилив крови к голове и страх, гуляющий по мышцам и венам. Он не думает, не думает ни о чём, пока Махиру поворачивается к нему, тонкие пальцы всё ещё обхватывают горло Шиньи, повреждая дыхательные пути, разрушая жизнь, которую, как знал Глен, Шинье так трудно было сохранить. Глубоко в Махиру было что-то скрыто, он знал это и то, что это разрушало её: разум, обаяние и любовь распадались, как розы в лесном пожаре. Нет, он не думал, что убьёт девушку, которую любит, он не думал обо всём этом. Потому что размышление будет означать признание, что позволит запустению вырваться из него, а он не может этого позволить, не сейчас, ещё нет, может даже никогда. Он держит её в своих объятиях, пока цвета блекнут, оставляя лишь пыль в воздухе, пепел на губах и море малиново-красного цвета в этом перевоплощении. (Шинья смотрит на него, боже, он такой яркий, но Глен уже не может помочь, хотя он и проклинает свой собственный страх, своё упрямое решение не оглядываться.) Они восстанавливаются. Он учится дышать снова каждым утром, переполняет воздухом свои лёгкие и заставляет сердце биться ещё раз, избавляясь от уныния проявлением хоть какой-то живости. Медленно, уверенно. Он не прощает и не забывает, позволяет себе опереться на новую опору, поднимается обратно на пьедестал, который, как он думал, сжёг давно, срывает притворную вежливость к семье, что сожгла его основы. Махиру не ушла, но она всё же не здесь. Они никогда не вернутся вместе к тому времени, никогда не построят новые устои для этого не больше чем испорченного мира, не исправят разрушенных домов и не выйдут вместе на балкон, как старые пары делают это летом на выходных. Махиру сейчас и всегда будет появляться в его голове, цвета чернил, бестелесная. Иногда он удивляется, когда понимает, что это больше не девушка, которую он любит. Её проклятие вселилось навеки в металл, висящий на пряжке его пояса, и деревянной стрелой пронзила его сердце. Затем он вспоминает: он убил эту девушку уже очень давно. (Но он не может смириться с мыслью, что было бы, не сделай он этого.) Шинья возвращается так же медленно, украдкой согласовывая их шаги, потому что временами они ходят вместе, как раньше. Они вместе входят в Имперскую армию демонов, черпают свою силу из самых глубоких пучин темноты, которая снедает страну в течение ночи. Махиру, по крайне мере, была права. Когда люди пали, всё произошло без борьбы и уступок, но Глен чувствует изменения, чувствует, как лоскутки его души сшиваются вместе. Кошмары намного хуже того, что он мог себе представить. Покачивающиеся чёрные океаны бесконечного эхо на обрушенных стенах, вновь и вновь — последние слова Махиру, снова и снова звук стали, разрывающей ткань кожи, мышцы. Запах крови. Её крови. Рваные вздохи Шиньи. Безошибочное ощущение смерти опутывает всё вокруг них. (Шинья здесь после всего этого, даже когда Глену больно в мучительных снах и ночных кошмарах, Шинья листает роман на его постели и смотрит, как это делал для него Глен много лет назад.) Они собирались изменить мир, и, кажется, Шинья был решительно настроен не покидать его сторону, даже несмотря на худшее. Он просто подкалывает его, что можно принять за жалость, но Глен знает, что Шинья слишком добр для такого. Шинья — тот тип людей, который выбирает только тот бой, о выигрыше которого он знает, всегда тёплый и приятный даже в сражении, его движения лижет пламя, а рот ожесточённо кривится. Его умелый шарм — скорее черта искренности, а не неприязни. И при любом возражении Глена против помощи, будь то похлопывание по плечу или горько пробормотанные слова, Шинья будет улыбаться и говорить что-то вроде: «Тебе действительно не стоит хмуриться так сильно. Иначе твоё лицо может остаться таким навсегда». (Он так нежен иногда, что ему сносит крышу, когда Шинья засыпает за столом Глена во время поздней сверки отчётов, частично заполненных отчётов, которые он должен был сделать неделю назад.) Больно видеть, как он улыбается, больно знать, что он прикидывается, притворяется довольным в этой полной боли яме, которая терзает его спокойствие. — Ты не явился на собрание и сегодня. — Да я никогда и не собирался. Шинья прислоняется к стене, а его поза бессознательно идеально и равномерно опирается на поверхность. Это что-то вроде непреднамеренного соответствия своему высокому положению, которое всегда заставляет кровь Глена вскипать. — Курето будет недоволен. — Он всегда недоволен. Кроме того, это же я. Его это не заботит. Он сталкивает ботинок Шиньи своим собственным, пустой коридор едва отдает эхом, возвращая их слова. Его скромная улыбка искренна, а немного поднятые уголки губ — довольный и очаровательный показ того, что семья Хиираги считает слабостью. Эта мысль пробуждает в Глене тупую ненависть, клокочущую под кожей как раскаты грома. — Хорошо, меня волнует. — Да, тебя так сильно это заботит. Поэтому ты такой раздражающий. — Замолчи. (Подшучивание всегда было их особенностью, спасительной благодатью, что радовала его, единственная вещь, что не убила его в тот день.) Их дни проходят в странном равновесии между миром и войной, в уничтожении монстров, пока они создают собственных внутри себя, твёрдо и без страха. Глен знает этот путь, на котором их ждёт лишь одна развилка: отчаяние или мимолетный мир — и она будет стоить сотни жизней и ещё больше грязной крови на его руках. Но это реальность, в которой они сейчас живут; он знает, что Шинья принял это и обучился новым навыкам выживания. По крайне мере, этот факт всё упрощает, ведь прийти к саморазрушению так просто. В особенности после ужасных сражений вещи начинают меняться. Не очень сильно. Небо не падает, но плиты движутся, подземные движения тоже незаметны на первый взгляд, но скоро эта гора возвысится над его одиночеством. (Это сейчас Глен понимает, что никогда не был один.) Когда он снова натыкается на руины разрушенного небоскреба, раны кровоточат под ребрами и на коленях, а также на животе. Он опускает меч в ножны (Махиру, Махиру, Махиру) и закрывает лицо от солнца, радуясь, что оставил прохладный мрак разрушающегося здания позади, вместе с трупами трех вампиров внутри. Он может ощутить брызги крови на лице, сажу и грязь, измазавшие его одежду и щеки. Он мог бы смириться с хорошим боем, но это были просто покорные монстры, как он выяснил позже. — Эй! Отмечая, что кровь на его мундире не очень хороший знак, он смог разглядеть расплывчатое лицо, приближающееся всё ближе и ближе. Его ощущения были слишком далеки от ясности, и его первой реакцией, не заставившей себя ждать, стало решение бороться, ударить, убежать, спрятаться, но все эти мысли испарились после лёгких прикосновений кончиками пальцев к его шее. (Запах старых книг, хвои, преданности, Шинья) Он растворяется в руках Шиньи, обвивших его, наконец, он позволяет волне истощения захватить его и заглушить остальные чувства. Он слышит очень слабый шёпот, и снова задумывается, не был ли это просто ветер, но он может поклясться, что это были слова: — Я думал, ты не собираешься умирать. Пожалуйста, не делай так больше. (Руки свободно замкнулись на талии Шиньи, но их с силой переместили в другое место. На этот раз он удивляется тому, что Шинья может выглядеть так. Неужели он — все эти опутанные кости и шрамы полумесяцы, а не изгибы лопаток и уплотнённые, ещё гибкие мышцы, как в старых воспоминаниях. Глен мог только надеяться на это.) — Да, правда. Как будто у меня есть время умирать. — Это он всем управляет, но рваное дыхание не позволяет ему говорить связно. — Хорошо. Это заметно меня состарит, если ты снова так меня напугаешь, — он делает паузу, тихо, почти злобно смеётся. — Я не хочу умирать молодым. Они стоят так некоторое время, и Глен понимает, что они полусидят на заброшенной улице, а проросшие сорняки задевают его бёдра, впитывая кровь, которая просачивается в белые лепестки. Тогда Шинья, наконец, ослабляет свою хватку. Он стаскивает с Глена край мундира, опуская руки на маленькое пространство между тканью. Его волосы покрылись пылью и мусором, но его глаза всё того же лазурного цвета неба. На скуле черточка красного, которая тянется до самого уха, и сейчас Глен понимает, что эта колотая рана, возможно, оставит шрам. (А что, если… — думает он, — а что, если я влюбился в него первым?) Он сжимает губы так быстро, что это даже незаметно. Лёгкий ветерок колышет ветви деревьев, и затем Шинья целует его крепко, искренне и отчаянно. И Глен целует его в ответ. Они наклоняют голову и соприкасаются носами, а он использует последние силы, чтобы поднять руку к щеке Шиньи, нащупывая трепещущий пульс и будто читая молитву. На вкус он как мята, искры и кровь, долгое время преданности и теплоты, которое растекается от горла к груди и до самых пальцев ног. Тепло везде: в том, как Шинья дышит ему в рот и впивается в его нижнюю губу, в пальцах, опущенных на передний край его рубашки, подобны спасательному кругу. Эта тоска и боль от того, как Шинья его целует, вызывает привыкание как виски и свежесть как утренний ветерок. И когда он наконец отстранился, Шинья не мог сдержать улыбку, просящуюся на его лицо, белые зубы виднелись за розовыми губами, и Глен понял, что сейчас нарушил своё третье правило не в первый, но во второй раз. (Если любить Махиру было лихорадочным сном, то влюбиться в Шинью — пробуждением, мечтой, которую он не осознавал, пока она не осуществилась.) Они неуклюже ударяются лбами, сильнее, чем стоило бы. Они оба вздрагивают, и Глен фыркает и смеётся. Но почему-то чувствует себя хорошо, всё ещё чувствует себя хорошо. Он чувствует себя как те*. Мы, вспоминает он. Его слова больше похожи на ворчание, но то ли от обезвоживания, то ли от прорванной плотины эмоций он всё равно произносит: — Надеюсь, я не заставил тебя ждать слишком долго. (Шинья смеётся так, будто владеет вселенной, а Глен впервые за многие годы чувствует тяжёлый удар собственного сердца, потому что оно действительно забилось вновь.)