Мой брат-чародей

…Только никогда, мой брат-чародей, ты не найдешь себе королеву, А я не найду себе короля…

ТОГДА

      Он приходил к Регине по ночам, когда дворец был объят крепким сном: уж не он ли напускал его на королей и слуг? Одна-единственная королева мучилась бессонницей, волей-неволей привыкая ждать смутный силуэт, вырастающий на пороге ее спальни. Румпельштильцхен выбрал ее, и уже только за это можно было поступиться своими принципами, от которых и так осталось не слишком много.       Регина думала, что за получение магии ей придется отдаться этому могущественному коротышке-колдуну с желтыми совиными глазами. Она уже представляла, как станет гладить его шершавую — наверняка шершавую — плоть, а потом пустит его в себя и изобразит всю возможную страсть, на которую только окажется способна. И каково же было ее разочарование, когда он посмеялся над ее завлекающей позой и назвал ее дурой. О, она хотела тогда его смерти, на которую она стала бы смотреть с жадным интересом. В ту ночь, когда самый могущественный чародей отказал ей во внимании, Регина без сомнений отдалась первому попавшемуся стражнику: просто потому, что ей показалось, будто это вызовет в Румпельштильцхене зависть, черную и дымящуюся. И уж в следующий раз он не посмеет ей отказывать.       В следующий раз он к ней даже не пришел, и лишь его голос звучал откуда-то из зеркала. Регина мстительно думала о мужской трусости, а сама изнывала от желания почувствовать на себе его прикосновения, его поцелуи, его самого. Чем больше она морщилась от перспективы лечь под колдуна так же, как она легла под Леопольда, тем больше ей хотелось сравнить эти ощущения и увериться в том, насколько они разнятся. Леопольд был стар, дряхл и обладал лишь сильно трясущимися пальцами да слюнявым ртом, из которого вырывались то и дело скабрезные комплименты, никак не ценимые Региной. Румпельштильцхен же лишь хотел казаться старым, в глазах его горел огонь, а в поведении Регина усматривала те черты, которые ее привлекали.       Она влюбилась в него, как кошка: отчасти из-за того, чтобы насолить матери, отчасти из-за его недоступности, но в основном потому, что он действительно нравился ей. Румпельштильцхен не был красавцем — Регина первая бросила бы камень в того, кто восхитился бы его внешностью, — не вышел ростом, предпочитал много шутить и отвешивать столь сомнительные комплименты, что после них Регина частенько ощущала себя оплеванной. Но в то же время в нем чувствовалась невозможная сила, за которую отчаянно цеплялась Регина, тонущая в омуте собственной злобы и неумения планировать жизнь. Сила не магическая, но духовная, позволившая ему пережить так много и не сломаться, а напротив: укрепиться в своих мыслях и поступках. Регина хотела бы на него равняться как минимум потому, что и ей было зачем укрепляться.       Однажды она скинула платье в тот же миг, как Румпельштильцхен появился перед ней, и с трепетом ждала, что вот, сейчас, он подойдет к ней и сделает все то, что в ее мыслях он уже проделал не по разу. Румпельштильцхен действительно подошел; сердце Регины сладко замерло, когда он положил свою ладонь на ее левую грудь.       – Вот эта немного больше, дорогуша, — сказал он с непередаваемой интонацией. — Не люблю асимметрию.       Регина смотрела на него — такого уродливого, такого насмешливого — и пылала одновременно от ярости и от похоти. Никто и никогда не возбуждал ее так, как он, и она ничего не могла с этим поделать.       Румпельштильцхен исчез в отзвуке собственного смеха, а Регина упала на кровать и довела себя до оргазма в несколько быстрых движений: так сильно было в ней возбуждение. После, остывая от сладких судорог, она ущипнула себя за левый сосок и засмеялась.       Больше она не пыталась перед ним раздеваться.       Леопольд умер, Белоснежка сбежала, и Регина воцарилась в замке и стране, наводя ужас одним только фактом своего существования. Румпельштильцхен по-прежнему навещал ее, хотя и ничему не учил, скорее портил: ее и свое настроение.       – Прекрати заявляться ко мне без приглашения, — сердито сказала ему однажды Регина. — Ты ведь не хочешь, чтобы я отплатила тебе тем же?       Румпельштильцхен зашелся в визгливом смехе и растворился в фиолетовом тумане. Регина с досадой швырнула в то место, где он стоял, одну из магических книг. Почему, ну почему же он до сих пор волновал ее, этот отвратительный коротышка, не умеющий любить?       Она думала о нем, когда была с Грэмом. Заставляла Грэма вылизывать ее между ног и представляла, что-то колется вовсе не его борода, а чешуя на щеках Румпельштильцхена. Регине хотелось власти, и она, понимая, что над Румпельштильцхеном ей не властвовать никогда, довольствовалась суррогатами, не теряя, впрочем, последней надежды.       Даже тогда, когда он привел в свой замок эту девку и озаботился ею так, как никогда не заботился о Регине. Пылая от ревности, сгорая в костре давно отравленной любви, она следила за ним и раздирала в кровь свою левую грудь. В бреду зависти ей хотелось найти себе кого-нибудь, кто поможет забыть о старых чувствах, но никто и близко не мог доставить ей такого же удовлетворения, какое доставляли одни лишь фантазии о могущественном колдуне.       Напуская проклятие, Регина мстительно думала, что теперь, наконец-то, все в ее власти: и он, и его девка, и их будущее. Ох, как же она ошибалась…

СЕЙЧАС

      Внутри Регины пусто. Она вытащила свое сердце и запрятала его далеко.       Глубоко.       Надежно.       Регина думает, что дыра в груди позволит ей не чувствовать, позволит ей смеяться в то время, как все остальные будут плакать. Ей пришлось плакать вместе со всеми, просто ее слезы пролились позже, много позже. Тогда, когда все уже научились смеяться.       Он целует ее руку: целомудренно, совсем не так, как целуют руки тех, кого желают. Может быть, он никогда и не желал ее по-настоящему? Но почему же сейчас она видит в его глазах то, что мечтала увидеть столько лет?       – Я ненавидела тебя, — говорит Регина хрипло и устало. — Ты предал меня. Бросил. Влюбился в ту девчонку. Что я должна была сделать?       На самом деле – нет. Его она ненавидела меньше остальных.       Она пытается извиниться перед ним. За Белль, за ту камеру, за разбитую чашку, которой шантажировала. Она хочет, чтобы все было, как прежде. Он нужен ей и как учитель, и как друг, и как возлюбленный, в любви к которому она никогда не признается.       Голд молчит, и только блеск в его глазах доказывает, что он слушает. Что он слышит. Тогда Регина порывисто прижимает его ладонь к своей щеке.       – Ты ничего мне не скажешь? Не обвинишь в чем-нибудь? Не посмеешься?       Она хочет от него реакции. Любой, чтобы начать действовать. Натура ее всегда была такова, что ей требовался пинок, а окружающие были горазды на то, чтобы раздавать их.       – Она любит меня, — Голд наконец размыкает губы, и его признание вырывает у Регины нервный смешок.       – Ты продался за обещание чувств и красивое лицо? — она испытующе заглядывает в его глаза. — Она хотела, чтобы ты изменился. Я не хотела этого никогда.       Еще до того, как закончить фразу, Регина думает:, а может быть, ему нравилось именно это? Может быть, он играл с мыслью перемен, и ему требовался лишь толчок? Так же, как и ей?       И ведь… она тоже любит его. Неужели он не понимает?       Голд продолжает держать ее за руку. Они сидят на скамейке в парке, и вокруг никого нет. Не светит солнце, и не поют птицы. Они — проклятые в проклятом городе. Единственные, кто знает все. Единственные, кто обладает силой. Единственные, кто хотел бы забыть.       Но Регина помнит, что однажды Румпельштильцхен пришел к ней. После того, как она забрала себе Белль, как посадила ее в каменный мешок темницы. Он появился из привычного тумана и швырнул ее наземь одним движением руки.       – Ты хочешь этого? — прошипел он тогда, гневно расстегивая сюртук. — Так получи!       Регина лежала на полу и тяжело дышала, глядя, как он обнажается. Пусть она получала его таким образом — но ведь получала же!       Он оказался в ней весь и сразу, на всю длину, словно уже был возбужден давно и прочно. Регина выгнулась, теряя дыхание, уцепилась ногтями за его плечи, содрала пару чешуек. Она стонала и извивалась, а он даже не смотрел на нее, и лицо у него было злым и сосредоточенным. Словно это она насиловала его таким изощренным способом.       Ей не было больно, да и он не старался причинить ей боль намеренно. Кроме того, не везде он оказался шершавым, как ей представлялось. Не кончив, он внезапно покинул ее, избавил от себя и поднялся, не глядя, как она лежит, все еще распластанная, все еще возбужденная.       Он не сказал ни слова про Белль. Не упрекнул, не закричал, не вынудил совершить обмен. Просто исчез и более не заявлял о себе до самого проклятия.       Регина думает, что он ненавидит ее за случившееся, но он ни слова ей не говорит: ни тогда, ни сейчас. Может быть, она вынудила его сделать то, что он давно хотел? И ему есть резон злиться только на себя за то, что он не умеет любить двух женщин разом?       Теперь она целует его руку, невольно вспоминая, как он касался ее груди. Должно быть, это воспоминание останется с ней до конца.       – Я хочу быть с тобой, — выдавливает она из себя. Выдавливает, потому что ей хочется кричать про любовь, а она едва может шептать про желание.       Господи, у нее есть Робин, почему же, почему она так старательно цепляется за прошлое, в котором ничего не было счастливее, чем есть сейчас? Или все-таки было?       Она бросит Робина в тот же миг, как вновь поймает надежду.       Голд огорченно качает головой:       – Это невозможно, моя милая, прости.       Регина не понимает. Она не хочет знать, что нашел он в этой своей Белль, но слова сами лезут на язык.       – Что в ней такого? — мучительно спрашивает она. Голд с легкой улыбкой смотрит на нее.       – Она — не ты.       Регина вздрагивает, понимая, как много в этих трех словах. Совсем не тех, что ей нужно на самом деле услышать от него. Разве не были бы они хорошей парой? Разве не залечили бы раны? Разве не понимают они друг друга лучше, чем кто бы то ни было?       Склонившись, Голд оставляет на ее губах невесомый поцелуй, и Регине хотелось бы считать его обещанием большего.       Она и считает.       Голд уходит, хромая, а Регина смотрит ему вслед и не может отыскать в себе хоть немного ярости.       Потому что на самом деле она совершенно на него не злится.       И надеется, что он на нее тоже нет.