Капля в море

Гая Октавия всегда интересовало, откуда берется время. В своих долгих мечтах он обычно представлял его как некий непрерывный поток, уходящий за горизонт и возникающий с другой его стороны. Наблюдая за клепсидрой, отмеряющей время очередной встречи, на которой ему нельзя было присутствовать, он решил для себя: время непрерывно. Будущее, которое только должно произойти, берется прямо из прошлого, которое уже истекло, но непременно появится с другой стороны горизонта. Сложные вопросы для маленького мальчика, только начинающего познавать мир. Положив голову на тонкие руки и глядя на капельки времени, Гай Октавий слушал приглушенный смех из кабинета божественного Юлия, и думал о том, что хотел бы вот так же сидеть всегда. Улавливать чрезвычайно острым слухом отголоски взрослых чувств, глядеть на танец пылинок в солнечном луче, обонять запах горячего усталого коня, готового сорваться с места по первому зову хозяина. Коня звали Цицерон. Как и всех коней до него, как и всех коней, что будут после. В этой неизменности имен Гай Октавий улавливал доказательство своей теории о времени. Сколько бы капелек ни упало вниз, Цицерон остается Цицероном. Меняется масть, рост, голос, но не меняется суть. Конь остается конем, и даже его имя остается неизменным. Гаю Октавию хотелось бы, чтобы так же было и с людьми. Ему и в голову не могло прийти в тот волшебный миг ускользающего детства, что однажды он вспомнит этот день с горечью и болью. И очередное доказательство верности его теории больше не принесет ему успокоения. Тем летом божественный Юлий разрешил Марку приехать вместе с Гаем Октавием на большую виллу на берегу. Будучи старшим (вот настолечко!), Марк Випсаний Агриппа лучше видел отведенное ему место. Он знал, что ему разрешили приехать в основном (только) из-за бесконечных писем Октавия, упрашивающего об этом и угрожающего сбежать и потеряться. В конце концов, божественный Юлий сдался, чего и следовало ожидать, поскольку противостоять Гаю Октавию не мог никто. В особенности, когда он начинал грустить и делался из-за этого похожим на живую куклу. Никто не мог долго глядеть в опустевшие потускневшие глаза маленького небожителя. Казалось, тускнели даже его золотые волосы, превращаясь в слабое подобие меди, присыпанной песком. Зная все это, Марк Випсаний держался обособленно и старался исчезать до рассвета, возвращаясь так поздно, как позволяли приличия. Гай Октавий грустил, но ощущение присутствия друга не позволяло ему скатиться в самую бездну печали. Взгляд его оставался таким же чистым, только немного рассеянным, волосы из-за близости воды завились и сделали его похожим на маленького амурчика. Только амурчики не бывают такими худенькими, это знал даже Марк Випсаний, и потому зорко следил за тем, чтобы Гай Октавий как следует питался. Стоя за спиной задумавшегося друга, глядя с улыбкой на его расслабленные плечи, трогательно выступающие позвонки, Марк Випсаний хотел, чтобы этот день никогда не кончался. Почувствовав его присутствие, Октавий встрепенулся, выпрямился, повременил немного и обернулся. Ветер смел со столика схемы построений, которые Гай Октавий и божественный Юлий разбирали до того, как явился гость. Смех в кабинете перешел в сдавленный кашель: видимо, кто-то подавился вином. Цицерон за окном всхрапнул и поддел копытом сухую землю. Синие глаза в обрамлении светлых ресниц вспыхнули радостью и чем-то еще: незнакомым, настораживающим, неуместным и одновременно естественным, давно ожидающимся Марком Випсанием. — Какой ты красивый, — прошептал Гай Октавий, поднимаясь. — Пойдем? Надо сказать. Последняя капелька времени отправилась в прошлое, чтобы стать будущим, когда того пожелает рука Гая Октавия. Последняя капелька детства растворилась в бесконечных светлых днях и пылинках на свету. Узкая ладонь в широкой и сильной руке. Теплая щека, маленькое ушко на по-взрослому широкой груди. Марк Випсаний смотрел на божество сверху вниз и видел второе алеющее ухо, завитки золотых волос, сияющих на солнце. Свободная рука божества обнимала его за талию, пробравшись под тунику. Гай Октавий внимательно слушал ритм его сердца, его пухлые губы что-то шептали, но Марк Випсаний ничего не слышал. Впоследствии он не мог вспомнить, как они очутились на холме, с которого хорошо было видно море. С этого холма вилла казалась маленькой коробочкой, меньше тех, в каких женщины хранят украшения. Его бросило в холодный пот. Божественный Юлий отличался удивительной педантичностью, и наказания было не избежать. Если бы только им хватило ума постучать в дверь кабинета перед тем, как уйти, если бы только Гай Октавий не был таким послушным, если бы только оба они помнили о том, что вокруг них существует неумолимый мир вечно спешащих взрослых… Впрочем, когда детство вот так сразу превращается в юность, ни о чем особо не помнится, не думается, не сожалеется. Поэтому, когда теплые влажные губы Гая Октавия неумело прижались к его губам, Марк Випсаний забыл, о чем беспокоился только что. — А говорил, что научился целоваться, — не удержался Марк. — Рассказывал, что в том году… — Мало ли, что! — Гай Октавий отстранился и обиженно отвернулся. — Ты сам мне постоянно рассказываешь, с кем и куда ходишь и какими вещами занимаешься! Благодаря тебе я знаю о женщинах такие вещи, каких, наверное, и лекари не знают! — Это все потому, что ты маленький. — Я?! Да я, если тебе не известно, уже неделю как совершеннолетний! Да тебя теперь, если я скажу, высекут у всех на глазах! Марк Випсаний покатился со смеху и упал на спину, широко раскинув руки, вдыхая открытым ртом соленый воздух, напоенный ароматом цветов и пряным, волнующим ароматом Гая Октавия, севшего на него сверху с тем, чтобы поколотить своими маленькими очаровательными кулачками. Легко перехватив его руки, Марк рванул божество на себя, застонал от прикосновения к лицу мягких волос, пахнущих виллой и морем, с упоением припал к пухлым губам, провел языком по ровным белым зубам, мягким, но требовательным нажатием, заставил Гая Октавия раскрыть рот. Когда их языки встретились, Октавий смутился и застыл с раскрытым ртом, не зная, что делать дальше. Решив, что к этому они еще успеют вернуться, Марк покрыл поцелуями его лицо и шею, провел языком от подбородка до ключиц, подтянул божество повыше, помог ему раздеться и стал любоваться его телом, уже не детским, но еще и не взрослым, с трогательным пушком там, где у взрослых бывают волосы. — Не хочу делать тебе больно, — простонал Марк в живот своего бога. — Не требуй от меня многого, хорошо? — А что хочешь? Что мне сделать? Что делают твои женщины? Марк зажмурился. От мыслей о том, как Октавий делает то, что делали они, член болезненно напрягся, упершись в бедро сползшего божества и снова его напугав. — Такой большой… Так бывает? То есть, я хочу сказать, ты же еще не совсем большой, а у тебя уже почти как у… Марк зарычал и прервал бурный поток слов, перекатившись на живот и подмяв божество под себя. Встретившись с ним взглядом, с удовлетворением отметил, что страха Октавий больше не испытывал. В его глазах можно было найти любопытство, предвкушение, сладостное томление, ожидание чего-то восхитительного, смущение, но только не страх. Марк целовал его ступни, слушая заливистый смех, целовал каждый пальчик, каждую выступающую косточку. Марк поднимал тонкие ноги своего бога и целовал чувствительные места под коленями, лаская свободной рукой истекающий соком член Октавия, небольшой, но чрезвычайно твердый. Слизывал выступающие капли, погружал его в рот целиком, стараясь руками коснуться всего дрожащего под ним тела сразу. Предчувствуя подступающий взрыв наслаждения, Октавий мягко отстранил Марка и сам сполз пониже, стремясь показать, как хорошо он усвоил урок. Колени болели, исколотые травой, глаза давно не видели ни моря, ни виллы, осталось только ощущение неумелого рта и зубов, царапающих плоть, но при этом приносящих наслаждение, какого Марк не испытывал даже с самой искусной подругой. Вцепившись в волосы бога, упав лицом в траву, кусая землю, Марк Випсаний Агриппа напрягся и тут же расслабился, продержавшись ровно столько, сколько требовалось, чтобы Октавий выполз из-под него, позволяя упасть и пережить произошедшее. — Горько, — сообщил бог, пристраиваясь рядом и требовательно прижимаясь к мокрой от пота спине Марка. — У всех так? У меня тоже горько? — Уверен, что нет, — ответил Марк, улыбаясь темнеющему небу. — Хочешь, чтобы я проверил прямо сейчас? — Пожалуйста. Смущенного, тихого шепота в спину оказалось достаточно, чтобы Марк Випсаний снова ощутил себя в полной готовности. Юность всегда неумолима. И всегда слепа. — Убью этого щенка. Божественный Юлий стоял, сложив на груди руки, и внимательно смотрел на холм. Лабиен знал этот взгляд. С точно таким же прищуром Гай Юлий смотрел на Верцингеторига. Цицерон меланхолично жевал траву, отгоняя длинным хвостом надоедливых насекомых. — Тебе ли это делать? — Объяснись. — И не подумаю. Не завидуй. Пойдем в дом. — Не завидовать? Гай Юлий обернулся. Во всей его позе читалось недоумение и обида. Во взметнувшихся тонких бровях, в потемневших глазах цвета хорошей стали, в раздувающихся крыльях тонкого породистого носа, в поджатых губах, напрашивающихся на поцелуй. — Ты забываешься, — медленно, словно с сомнением, пробуя слова на вкус, произнес божественный Юлий. — Не тебе указывать мне, как я должен поступать в таких случаях. Тит Лабиен молча повел рукой, и прошлое поменялось местами с будущим. Капли времени потекли с обратной стороны горизонта. — Я все равно не уеду сегодня. Чего ради стоять здесь и пытаться разглядеть то, что ты только подозреваешь, но не сможешь доказать? — Все станет ясно, когда они явятся, помяни мое слово. — Хочу напомнить об одном дне, когда твоя мать сказала нечто подобное. «Явились», — сказала она. Только звучало это как «так я и знала». Напомнить тебе, что было после того? — Мы были старше! Лабиен пожал плечами и, демонстративно развернувшись, направился в дом. Солнце медленно опускалось за горизонт, чтобы стать рассветом с другой его стороны.