Прости

Людвигу всегда холодно и он ненавидит это чувство, когда лед пробирает до костей, костлявая когтистая лапа сжимает сердце, забирая всё то немногое тепло, что у него осталось. Мужчина не может отказаться от посещения очередного собрания, но и идти ему абсолютно не хочется. Он просто не представляет, что будет, когда он войдет в зал, поздоровается с каждым. С каждым, кроме него. Россия никогда не сетует на события Второй Мировой, но Германия постоянно чувствует, что тот вспоминает об этом ежесекундно, стоит им встретиться глазами. Тогда Людвиг и понятия не имел о том, что на самом деле творила его страна. Ему запудрили мозги вдохновляющими речами о лучшей расе на планете, о мире, который они построят и о том, как будут повержены враги. Те, кто откажется от их идей. Блондин знал о конц-лагерях, однако тогда в его понимании это было какое-то место, куда свозили определенных людей ради безопасности нации. И их не убивали. Лишь после, когда босса не станет, Людвиг осознает, как же сильно он ошибался. Ошибался со своей гордостью, одевая нацистскую форму. Ошибался с благоговением перед Фюрером. Все рухнуло в один миг. Одно время он просто не мог смотреть на себя. Затем потихоньку успокоился. Но Иван… Иван, скорее всего, так и не простил ему того ужаса, тех смертей и жестокости. Они сидят на собрании, слушая план Америки. Брагинский не обращает на немца внимания, полностью сосредоточенный на эмоциональной речи. А Людвиг не в силах отвести взора от русского, потому что ему хочется точно знать — винит ли тот его до сих пор? Конечно же винит… — Прости, — Германия шепчет это слово постоянно, как только они остаются наедине. Он делает шаг к России и кладет руку ему на плечо. Ту самую руку, которая много лет назад подписывала смертные приговоры пленным солдатам, таким же людям, со своими семьями, мечтами вернуться домой. Иван не дергается, стоит смирно, но опускает глаза и еле заметно качает головой, и наверняка не верит. Он никогда не верит. Годы идут, проносятся заседания, одно за другим. Один кабинет сменяется то на более просторный и роскошный, то на маленький и скромный. Людвигу нравится Кремль и с внешней стороны, и с внутренней. Это место стало бы одним из его любимых, если бы не постоянный холод, который прет, казалось бы, из всех щелей. Какие бы толстые перчатки не брал с собой Байльшмидт, дорогая кожа с мехом внутри не грела, не была приятной. Напротив — она вызывала лишь отвращение и Германия стягивал её, чтобы снова сунуть руки в карманы и ощутить усиливающуюся ледяную хватку невидимых пальцев одиночества и боли. Италия развлекает его забавными шутками, но смех у Людвига совсем не похож на его обычный. Он тихий и серый, как подтаявший первый снег. Блондину больно даже дышать, не то что хохотать над Феличиано, забавно выплясывающим макарену. Не насладившись зрелищем, Байльшмидт уходит, чтобы вновь забыться коротким сном. Теперь ему лень даже засыпать, не то что вставать по утрам или наводить дома чистоту. Он ощущает тонкую, но очень острую иглу, которая раз за разом проникает в сердце, оставляя шрамы навсегда. Болючие рубцы, о которых порой не вспоминаешь, однако они умеют начинать ныть неожиданно для тебя самого. Особенно по определенным датам. 9 Мая для Германии был всегда днем скорби. Скорби о себе самом, ведь тогда он почти погиб. Он был всеми оставлен и сломлен. О капитуляции нечего было и говорить — Россия побеждал практически во всех войнах. И в то время как там проходило празднование, Людвиг запирался в своей комнате, чтобы никто не видел скупых слезинок, катящихся по красивому лицу. Он остался совсем один. Иван забрал его брата себе и сделал отдельным субъектом, пообещав хорошо обращаться с Гилбертом. Но Байльшмидт-младший не чувствовал радости. Вместо него он сам бы последовал за Брагинским. Пруссия вернулся изменившимся до неузнаваемости. Тихим, неулыбчивым. Однако Германия был рад, что брат хотя бы жив. Благодарить за это надо было Ивана, ведь за все пребывание Гилберта в своем доме он мог сотню раз свернуть тому шею. И не свернул. Отдал его не таким как прежде, но с этим недугом реально было справиться. И Людвиг не понимал — почему? Почему Россия вдруг изменил свое решение? — Прости, — снова говорит он, уже более эмоционально, преисполненный благодарности за возвращение брата. Русский ничего не говорит. Он молчит, отвернувшись от трогательной сцены встречи. Германия выпускает Гилберта из крепких объятий и вновь произносит это дурацкое слово, которое будто бы навсегда засело в его голове. Как будто он превратился в робота, игрушку, без конца повторяющую одно и то же. — Прости… В тот миг Людвиг понимает, что не может этой никому не нужной мольбой вернуть тридцать миллионов погибших по вине его правительства советских солдат. И что, что Россия — больше не Союз? Байльшмидт-младший видит перед собой, словно это было вчера, глаза детей, стариков, женщин, которых вели в газовые камеры, расстреливали и сбрасывали в ямы, заставляли выполнять непосильный труд. Видит маленького мальчика, прижимающего кружку с водой к побелевшим губам матери, поседевшие волосы которой пропитала кровь, а спина иссечена нещадным хлыстом надсмотрщика-фрица. И не в силах поверить, что когда-то одобрял эти действия. Он входит в опустевший зал заседаний, когда ему надоело ждать снаружи. Иван, как и ожидалось, сидит за столом и чинит… старенькую фотокамеру. Рядом с его локтем пристроилась коробка с маленькими инструментами. Работа тонкая, не годятся обычные отвертки. Россия делает вид, что не замечает Людвига. А может и правда слишком увлечен приделыванием какой-то крошечной детали, что даже не обратил внимания на тихий скрип двери. — Прости, — снова срывается с губ Германии и он мысленно ругает себя, ожидая что Брагинский вскочит со своего места и начнет кричать на него в истерике, прося оставить, наконец, его в покое. Это было бы правильным решением. Однако Иван только сильнее вглядывается в нутро фотоаппарата и громче начинает стучать специальными инструментами. Внутри Байльшмидта-младшего разъедает темнота и отчаяние. Россия не слышит его. Не хочет слушать. Или всё так же безучастно относится к жалким попыткам немца. Он и не думает намекать на свои потери в той войне. Это означало бы, что у него больше не осталось вариантов. И в этом последнем сражении не выиграет никто. Останутся только призраки. Призраки темного и бурного прошлого. — До следующего собрания. Эта фраза раз за разом разбивает осколки сердца Германии. На первый взгляд она дает надежду, но блондин знает, что не добьется ничего. Это стало своеобразным правилом. Оставаться наедине, молить о прощении и уходить ни с чем. До того дня. Когда в следующем месяце они вновь собираются уходить с собрания, Иван задерживается. Людвиг даже не успевает сказать дежурную фразу, потому что Брагинский кладет телефон на стол и из динамиков играет тихая классика. Байльшмидт-младший удивленно глядит на Россию, не представляя дальнейших событий. Точнее, представляя. Сотни дорог, сотни реакций, возможных действий… Иван достает откуда-то свою камеру. — Я хочу сделать твой снимок, — произносит он. Немного суховато, а может слишком устало. — Пожалуйста. Людвиг не спрашивает, согласится ли его выслушать после этого Россия. Он сдержанно кивает и по привычке вытягивается как струна, по стойке «смирно». Щелчок, вспышка… И фото готово. — А теперь меня, — он протягивает ему прибор и их руки случайно соприкасаются. Германия не смеет смотреть на Брагинского, лишь крепче сжимает фотоаппарат и запечатлевает Ивана в несколько расслабленной позе с закрытыми глазами. Если приглядеться, создается ощущение, что русский крепко о чем-то задумался. Больше они в тот день, казалось бы, не скажут друг другу ни слова. Только Иван молча протянет ему свой снимок, а изображение с Людвигом оставит у себя. Но в последний момент немец не выдерживает. — Прости, — и Байльшмидт уже не видит, как на лбу у России пролегают несколько неглубоких морщин, а сам он по привычке прикрывает веки и качает головой. Иван смотрит на него. Смотрит с надеждой, в которой видно желание поверить. Хотя бы сейчас. Хотя бы даже если это сон. Брагинский показывает внутренний карман своего пальто. В кармане лежит неизмятое фото Германии. А карман располагается точно в том месте, где бьется сердце. И блондин понимает всё в тот момент. И когда их губы наконец встречаются в необычайно нежном поцелуе, Людвиг внезапно осознает, что ледяные иглы в сердце растаяли.