Дзинко

Каждый день несколько тысяч японцев влюбляются с разной степенью взаимности, и с Казуей тоже ничего бы страшного не произошло — подумаешь, подцепил любовь, помучился недельку и можно жить дальше, — если бы не одно «но». Влюбился он абсолютно внезапно и во что-то странное, чего не мог понять, но благодаря силе своей вспыхнувшей любви, очень старался. А началось все с того, что во время работы, а работал Казуя уличным торговцем, продающим приготовленные на открытом огне морепродукты, он увидел нахального толстого лиса, который появился словно ниоткуда, цапнул рыбину из корзины и убежал, смешно крутя пушистым хвостом. Лис был забавный, рыбина была небольшая, поэтому Казуя и не подумал на него сердиться, когда на следующий день снова увидел лиса, подкрадывающегося к корзине. Самым удивительным было не то, что лис таскал рыбу, а то, что это происходило почти в центре Токио. Понаблюдав за лисом, Каме обнаружил, что тот умеет переходить дорогу на красный свет, прекрасно разбирается в хитросплетениях улиц и абсолютно не боится людей, уворачиваясь от них самым нахальным образом, после чего убегает к горе Такао. За нору у подножия горы он и назвал лиса Ямашитой, привязавшись к приходящему зверьку и постоянно оставляя ему рыбу, а потом и миску с головами и хвостами. Лис подношения принимал благосклонно, позволяя Казуе подходить совсем близко, а иногда и гладить себя между ушами, но никогда по хвосту. Длинный пушистый хвост лис ревниво оберегал от любых посягательств. Иногда, когда покупателей было очень много и лису было сложно не попадаться на глаза, он прятался к Казуе под прилавок, что санитарно было запрещено, но душевно — было приятно. Казуя с удивлением обнаружил, что лис умел урчать лучше кошки, а сообразительностью мог потягаться с собаками, и иногда даже казалось, что это он приручил человека, а не человек его. Впрочем, оба получали удовольствие от общения, поэтому сильно глубоко в философию не вдавались, тем более что юношей, общающимся с лисом, уже никого не удивишь еще со времен Экзюпери, пусть даже и в японском переводе, которого Казуя не читал. Казуя ходил в школу, но не закончил ее: все равно особыми успехами он там не блистал, да и любовью одноклассников не пользовался. А дети умеют быть жестокими, поэтому Казуя бросил старшую школу и начал работать на улице одновременно и поваром, и продавцом, предлагая туристам и горожанам подкрепиться свежеприготовленными креветками, рыбой, кальмарами. Готовил он вкусно, улица была достаточно многолюдной, поэтому на жизнь вполне хватало. Свежую рыбу он всегда покупал у старенького плешивого Курумы со скрюченными руками и ногами. Казую удивляло, как тот умудряется наловить столько морских разностей, если даже ходит, переваливаясь с боку на бок. Однако морепродукты у Курумы были на высоте, и он вечно сиял искренней улыбкой во все свое уродливое сморщенное личико, и всегда получал от Казуе улыбку в ответ. Его одноклассники уже учились в университетах, скоро они станут врачами и юристами, госслужащими и учеными, а Казуя был счастлив тем, что постоянные покупатели все время благодарили его за старания и говорили, что такой вкусной темпуры больше нигде не найти. Так с лисом Казуя прожил три месяца, каким-то чудом пряча его от взглядов людей. Вокруг шумел Токио, где сливались звуки машин, автобусов, гомон толпы и другие шорохи и скрипы, без которых не может обойтись ни один город. Иногда ему казалось, что люди как-то подсознательно стараются не замечать вокруг ничего необычного, их взгляд словно соскальзывал, если они видели что-то, выходящее за границы их представления о мире. Японцы очень много работают, сосредотачиваясь на поставленной задаче, приезжая домой, чтобы практически сразу же упасть спать. У школьников и студентов еще есть хоть какое-то свободное время, но после получения образования и трудоустройства, люди сразу теряют почти все, что происходит хотя бы на три шага в сторону. Наверное, именно поэтому и существуют национальные праздники любования цветущими деревьями, когда люди получают выходной и поднимают голову, чтобы словно впервые увидеть огромный мир, который существует независимо от боссов, премий, контрактов, рабочего стола с лампой и телефоном, папок с бумагами или чертежами механизмов, или постоянной еды, которую приносят и уносят сбивающиеся с ног официанты. В такие моменты японцы превращаются в совсем других людей — людей с чистым и всеобъемлющим взглядом, а на следующий день вновь погружаются в свой привычный мир, которому нет дела до лисов в городе, драконов в небе и духов в горах. Домой к Казуе Ямашита впервые навязался в ноябре. Дул холодный ветер, и начался сезон дождей, поэтому они оба одинаково продрогли и старались дипломатично не замечать мокрых следов от ног и лап на полу, мечтая поскорее согреться. Налив себе и лису горячего молока, Казуя по-братски разделил с ним за ужином рыбу и креветки, которые принес с собой, после чего забрался под толстое одеяло. Лису на пол он великодушно скинул плед. Квартирка у Казуи была хоть и совсем крошечная, но своя. Небольшая комната, служившая одновременно и залом, и спальней, кухня и коридорчик у входа, где можно оставить одежу и обувь. Казуе этого места вполне хватало. С девушками из-за постоянной и, чего скрывать, тяжелой работы у него как-то не складывалось, да и процентов семьдесят горожан жили именно в таких небольших квартирах, зачастую еще и съемных, поэтому никаких терзаний по этому поводу он не испытывал, радуясь, что ему не приходится платить за аренду. Японцы умеют радоваться малому. Они довольны, что у них есть хоть какое-то жилье, пусть холодное и маленькое, потому что места мало, а людей много, и не каждый может позволить себе роскошь лишней комнаты. Они умеют радоваться случайно увиденному по пути на работу рассвету или новому блюду, которое удалось попробовать. Народ, вынужденный жить на небольшой территории, да еще и имеющий привычку носить с собой острейшие мечи, ради своего выживания должен не только соблюдать болезненную вежливость, но и уметь радоваться малому. Прошли века, мечи из оружия превратились в символ, но люди продолжали жить вместе, хранить традиции и понимать, что если получишь много, то это не значит, что будешь знать, что с этим делать, а ценность малого раскрывается, нужно только уметь увидеть. Именно поэтому они работают, с гордостью выполняя работу одного из винтиков или шестеренки в огромных часах, которым является предприятие, где важен каждый элемент, каким бы маленьким он ни был. Казуя тоже был одним из таких винтиков в жизни города. Он делал работу Курумы нужной, а проходящих мимо людей — сытыми и счастливыми. Эта малозаметная роль его устраивала. Он отдавал себе отчет, что мог бы вытерпеть, закончить школу и стать инженером или поваром в ресторане, водителем автобуса или даже актером, а актерские способности у него были если и не самые выдающиеся, то вполне неплохие, однако он стал именно уличным продавцом и нисколько об этом не жалел. Это было его место и его дело. Все было правильно. В Японии нет неуважаемых профессий и не принято давать чаевые — это расценивается как неуважение к человеку и его работе. Может, золотая молодежь и воротит нос поначалу, но понимание в любом случае приходит, рано или поздно. Дети богатых родителей, владельцев компаний, все равно начинают свою карьеру с самого низа, чтобы видеть и знать каждый момент, от которого зависит работа в целом. Да, там приветствуется преемственность, но ни один отец не передаст дело своей жизни в руки того, кто не знает его досконально. Остался бы Токио или любой другой японский город таким же без уличных торговцев едой? Казуя не задумывался над этим вопросом, но все же вносил свой, пусть и небольшой, вклад в то, чем являлся Токио. Посте того первого раза Ямашита стал приходить домой к Казуе чаще. Иногда, когда людей на улицах было много, тот проносил лиса в большой корзине. Наглый лис очень быстро сообразил, что одеяло на кровати гораздо лучше пледа на полу, поэтому спать он будет именно там. После недолгой борьбы они сошлись на том, что Ямашита будет спать под одеялом на кровати, но вымытый от лап до хвоста. Мыться лис полюбил, совершенно по-собачьи улыбался и довольно жмурился, когда Казуя в горе пены добросовестно перебирал густую шерсть. Казуе нравилось возиться со своенравным лисом. С ним можно было поговорить, слушая в ответ что-то среднее между лаем и мурчанием, с ним можно было поиграть или поесть в компании. В каком-то смысле это было даже лучше девушки. В каком-то. А еще лис оказался просто восхитительным заменителем мишки для обнимания во время сна, а в холодное время его тепло ночью под боком перевешивало даже рыбный запах из пасти. Такая размеренная жизнь продолжалась до весны. Однажды утром Казуя проснулся, держа в объятиях высоковатого для японца парня, да еще и с легким жирком, который делал грудь вполне себе смахивающей на девичью, если не смотреть на все остальное. Все остальное тоже было на месте, включая и знакомо-нахальный взгляд, который очень быстро стал растерянным. Когда оба немного пришли в себя и более-менее разобрались в произошедшем, жизнь обоих очень сильно изменилась. Казуе пришлось учить Ямашиту ходить на двух ногах и разговаривать, а еще есть с помощью рук и не забывать одеваться. Бывший лис капризничал и предпочитал бегать голышом на четвереньках, чем смущал своего впечатлительного товарища и провоцировал использование полотенца на своей бесхвостой заднице. Потерю хвоста, кстати, лис переживал тяжелее всего. Однако терпение Казуи начало давать плоды, и уже через месяц Ямашита вполне освоился в человеческом облике и научился довольно сносно разговаривать, но чтение и письмо так и остались для него чем-то запредельным, но Казуя и сам сильно не настаивал. Постепенно они начали иногда вместе выходить в город, сначала в сквер недалеко от дома, а потом Ямашита начал помогать Казуе на работе. Проблема возникла только со стариком Курумой, который сильно разволновался, увидев Ямашиту рядом с Казуей, и немного успокоился, только когда бывший лис отошел на почтительное расстояние. Пока Казуя набирал в корзины морепродукты, Курума что-то неразборчиво лепетал и сочувственно кивал головой, дергая Казую за рукав, а лис на обратном пути что-то невнятно ворчал всю дорогу про трусливого каппу. Казуя не вслушивался. Лишние руки, пусть неуклюжие и так и норовящие засунуть под столом в рот особо аппетитную рыбью голову, в его работе не помешают. А еще дикие инстинкты взяли свое. Когда Ямашита в первый раз посреди ночи разбудил Казую недвусмысленными сексуальными действиями, тот сильно удивился, ну а потом подобные ночные пробуждения как-то вошли в привычку. Лис был хорошим любовником, для которого не существовало понятия стеснительности или правил приличия. Казуя, который поначалу сложно воспринимал ситуацию, постепенно расслабился и раскрепостился, взяв пример с Ямашиты, который абсолютно не испытывал моральных терзаний. Хочется, приятно, есть возможность — зачем отказываться? Он и не отказывался. Казуя достаточно быстро перенял у него эту легкость, и ночи стали проходить ярче, наполнились страстью, тела менялись ролями, а губы шептали что-то первобытно-хриплое и терзали друг друга, кусая за плечи, в желании владеть полностью. А потом утомленный Казуя засыпал, обнимая мягкое тело Ямашиты, чтобы утром проснуться и потащить за собой отчаянно зевающего лохматого лиса-оборотня на работу за прилавок. Тот обязательности не понимал и так и норовил уклониться от работы, предпочитая бродить по улицам, разглядывая вывески и людей на своем пути, но особые проблемы доставляло то, что он так и остался воришкой. Понятие денег было слишком абстрактным и непонятным, поэтому Ямашита просто брал все, что ему понравилось и исчезал, вильнув своим, теперь уже несуществующим, рыжим хвостом. Казую это бесило и заставляло волноваться. У Ямашиты ведь не было ни документов, ни внятных объяснений, ни совести. Стоит ему хоть раз попасться в руки правосудия, и все. Совсем все. Казуя потеряет бестолочь, а привыкшая к свободе и просторам бестолочь не выживет в тюрьме. А Ямашита искренне недоумевал, почему постоянно злится этот глупый человек, ничего не понимающий в жизни и пытающийся навязать какие-то непонятные условности и странные правила, противоречащие выживанию. Все чаще и чаще по вечерам Казуя лупил полотенцем возвращающегося с наворованными вещами Ямашиту, а тот уворачивался и прикрывал руками голову, каждый раз пытаясь объяснить, что это все он принес в подарок Казуе. В итоге они расходились по разным углам и молчали друг на друга до ночи, оскорбленные в лучших намерениях, а потом посреди ночи снова мирились, оставляя синяки и царапины, одновременно и наказывая, и прощая партнера. И все чаще Ямашита стал уходить из дому раньше, чем просыпался утомленный работой и сексом Казуя, чтобы тот не тащил его с собой за прилавок. Бывший лис открыл для себя целые улицы и кварталы, где днем и ночью собиралась разодетая в странные одежды молодежь, где никто не считал Ямашиту странным, где можно было заняться сексом практически с любой понравившейся девушкой, стоило только показать ей деньги и поманить за собой в укромное место где-нибудь за лестницей или в тесном тупичке. Такая жизнь была намного ярче и веселее, чем постоянная монотонная работа с Казуей и встречи с боязливым шумным каппой, к которому Казуя так и норовил отправить Ямашиту за тяжелыми корзинами с рыбой и креветками. Беззаботная жизнь, полная выпивки, развлечений, риска и секса, больше привлекала бывшего лиса, чем постоянное недовольство и усталость Казуи, который редко выходил за пределы маршрута дом-магазин-работа. И все же Ямашита чувствовал к нему странную привязанность, возвращаясь почти каждую ночь и этим невольно спасаясь от участия в откровенном грабеже и прочих темных делах. Ямашита даже пытался взять Казую с собой и показать ему интересную жизнь, где можно украсть денег и купить вкусности или выпивку, где можно целый день заниматься чем душа пожелает, но Казуя раз за разом шел на свою работу и проводил там целые дни, зарабатывая деньги себе на жизнь тяжелым трудом. Лис этого не понимал. Это все было как-то неправильно. А Казуя вполне понимал Ямашиту, и от этого в душе было пусто и гадко. Секс от столкновения их натур становился еще жарче, словно они таким способом пытались доказать друг другу свою правоту. Но у них не получалось. Казуя каждый вечер ждал возвращения блудного лиса, гадая, придет он или не придет, может с ним что-то случилось, или он-таки попался полиции. Это было невыносимо тяжело одновременно и любить, и ненавидеть за нахальный взгляд, за неизвестность, за боль, за мягкость тела, за… все. Полюбить лиса, осознать и принять его превращение в человека, а потом каждое утро терять и гадать: вернется или нет. Казуя даже не мог определить, что из этого больше сводит с ума. Он знал много легенд о лисах-оборотнях, кицунэ, которые в детстве рассказывала ему бабушка, но он и не думал, что это все может оказаться правдой, а не сказками, и он не помнил, чтобы хоть одна легенда о кицунэ закончилась благополучно для встретившегося с ними человека. Это было и не хорошо, и не плохо. Это была лисья природа, которая похожа на человеческую в худших своих проявлениях в условиях цивилизации, неведомой лисам. В любой момент все что угодно может случиться в первый раз, поэтому Казуя не терял надежды. Где-то в глубине души. Очень глубоко. Ямашита не любил, когда вместо секса Казуя пытался вывести его на разговор. Он начинал говорить о жизни в городе, о людях, рассказывал про разные профессии вроде врача, адвоката или пилота. Лис этого не понимал. — То есть, если я научусь летать словно птица, мне нужно будет всю жизнь заставлять самолет лететь туда, куда скажет другой человек? Я не смогу полететь куда хочу и когда хочу? — Ямашита, это значит, что ты будешь делать работу, которая нужна тем людям, которым нужно оказаться в том месте, куда ты полетишь. Раз в год у тебя будет десять дней, когда ты сможешь купить себе билет и полететь туда, куда захочешь сам и отдохнуть. — Но почему я сразу не могу полететь туда? Я ведь умею летать! Почему я должен целый год переносить на крыльях других людей, чтобы меня отпустили на десять дней, если я могу весь год быть свободным? Если я могу быть свободным всю жизнь! Казуя ничего не мог на это ответить, поэтому лишь вздыхал и качал головой. — Люди очень странные существа, — подытоживал лис. — Вы сами себя лишаете свободы, делая то, что нужно другим. Если бы вы делали то, что нужно себе, ваша жизнь была бы совсем другой. Мы, лисы, тоже умеем жить стаями, мы помогаем друг другу и защищаемся вместе, но делаем это так, что каждый из нас свободен. Казуя снова вздыхал и мучительно думал, что же такого ответить лису, чтобы тот понял важность труда и своего места в огромном живом механизме под названием город, но на ум ничего не приходило. Ямашита своей лисьей логикой разбивал любые его доводы в пух и прах, а потом, когда ему надоедало разговаривать, набрасывался на Казую и тащил в постель, нетерпеливо сдергивая одежду. Все чаще и чаще Ямашита оказывался сверху, в эти моменты его разумом правил инстинкт подчинить глупого человека, чтобы тот, извиваясь и поскуливая, признал правоту лиса и молил: «Еще… еще!». Казуя просил, забываясь в ощущениях, размазывая сперму по простыням и животу, подаваясь назад, насаживаясь на член и двигаясь в такт, подчиняясь укусам в плечо, от которых уже несколько месяцев не сходили кровоподтеки, но когда наступало утро, снова становился непокорным и глухим к словам лиса. Это было неправильно. Если в стае кто-то подчиняется, то он подчиняется всегда. Если он не хочет подчиняться, то бросает вызов и подтверждает свое право. Но Казуя не подчинялся и не бросал вызов, что ставило Ямашиту в тупик. Казуя был человеком, а в людях все было не так. И все же Ямашита не мог бросить этого глупого человека и жить так, как ему хочется. Хотел, но не мог. Казуя тащил его за собой в сети несвободы, перечеркивающие смысл лисьего существования, и это пугало. Пугало тем самым первобытным страхом, который заставляет попавших в капкан зверей отгрызать себе лапы, чтобы освободиться, или биться о прутья клеток, пока не кончатся силы, и кататься по земле, пытаясь содрать с себя ошейник, и либо разорвать, либо умереть от удушья, до последнего натягивая ненавистную петлю. Звериный инстинкт и человеческая любовь боролись в сердце лиса, и их силы были равны, а чтобы принять решение, должно было появиться что-то третье. И тогда они оба станут свободны, так или иначе. С каждым днем Казуя и Ямашита все сильнее отдалялись друг от друга, все меньше разговаривая и все жестче занимаясь сексом, оставляя на телах царапины, синяки и укусы. Их недовольство друг другом выплескивалось по ночам, когда занятия любовью начали все больше и больше напоминать насилие или даже драку в стремлении покончить с этим всем раз и навсегда. Соседи все чаще начали выговаривать Казуе за ночные крики и рычание из-за тонких стен и просили вести себя потише, иначе они будут вынуждены жаловаться. Ямашита начал носить с собой острый складной нож, быстро осознав его преимущество в драках. Казуя начал обжигать на работе руки, теряя внимательность из-за постоянного недосыпания. С ними происходила та же история, что и с многими другими японцами и людьми по всему миру. Они были слишком разными, как человек и зверь, как человек и человек. Любовь и страсть могут случиться с кем угодно, но счастья возможно достичь только с равными, в противном случае кому-то придется ломать себя. Или другого. Любовь безжалостна, но время еще безжалостнее. Любовь — вспышка, которая начинается со страсти, она не может сиять вечно, можно только поддерживать ее ровное горение, а время — река, которая гасит любое пламя, под которым нет вымощенного камнями очага на плоте равенства. Страсть — это когда двое смотрят друг на друга, любовь — когда они смотрят в одну сторону. — Я тебя ненавижу! Ненавижу! — кричал Казуя прямо в лицо ошарашенному Ямашите. — Уходи! Зачем ты вообще свалился на мою голову? И Ямашита уходил, возвращаясь если не на эту ночь, то на следующую. И Казуя его впускал. Все равно впускал. Они смотрели друг на друга, и каждый видел что-то свое. Так продолжалось до конца лета, которое в этом году выдалось очень знойным и влажным. Загар на Казуе был пятнами: лицо, руки до рукавов футболки, шея, полоски от обуви на ступнях. У Ямашиты, быстро открывшего для себя прелесть полуголых тел на пляжах, загар был равномерным, только по бедрам от плавок шла полоса светлой кожи. Он по-прежнему приходил к Казуе только по ночам и грубо трахал, подчиняясь инстинктам и собственной разочарованности от того, что не может получить то, что хочет, а утром уходил, оставляя Казую спящим либо плачущим от бессильной злости. Казуя уже не мог сдерживаться, чувствуя, как пользуются и его телом, и его душой только для удовлетворения собственной похоти. Его внутри просто разрывало от обиды и несправедливости. Пока Ямашита был лисом, все было по-другому. Им вместе было тепло и уютно, они ничего друг от друга не требовал и были такими, какие есть, принимая во всех слабостях характера. Работящий одинокий человек и нахальный вороватый лис — они были друг для друга забавными игрушками, и, как оказалось, ничем другим они стать не способны. Злые духи сыграли с ним дурную шутку, сделав лиса человеком. Правду говорят, что нужно быть осторожными со своими желаниями, потому что они с вами осторожничать не будут. Так и получилось. Странные вещи для кого-то являются волшебством, и оно превращает жизнь в сказку, страшную сказку. Любое вмешательство в привычное течение вещей, в судьбы оставляет после себя что-то сломанное. Чем бы это вмешательство не закончилось. В первый день осени Казуя не вышел на работу. Он лежал на спине и смотрел в потолок своей комнаты, просто так, без мыслей. Потом встал и долго стоял под душем, смывая с истерзанного зубами и ногтями тела засохшую сперму, пот и грязь. Внутри была пустота. Сосущая пустота, которая остается, когда все прочие чувства уже перегорели. Не страх, не разочарование, не обида, не злость. Пустота. Апатия. Усталость. Постояв под душем, Казуя не вытираясь побрел на кухню, где щелкнул кнопкой чайника, дождался, пока вода закипит, и заварил себе крепкий кофе вместо обычного чая. Кофе получился горьким, с отчетливым кислым привкусом и абсолютно гадким, но Казуя его все равно выпил. Все вокруг было словно в дымке, как во сне, где все ненастоящее. Странное ощущение, но Казуя не чувствовал даже этой странности. Он бродил по квартире, натыкаясь на немногочисленную мебель, и не понимал, зачем это делает. Ямашита ночью не пришел. Казуя его и не ждал, лежа на спине и вперившись взглядом в потолок. Он не ощущал ни течения времени, ни голода. Кружка кофе так и осталось единственным, что оказалось за день в его желудке. Такое состояние несвойственно для Казуи, который был хоть и неторопливым, но не выносящим безделья. Если бы он мог размышлять хоть о чем-либо, то обязательно подумал, что заболел, но мысли не могли пробиться сквозь тяжелую и липкую пленку безразличия. А еще была слабость, которая не позволяла шевелиться, даже чтобы поднять руку нужно было приложить много усилий. Но зачем? Все вокруг было абсолютно бессмысленным. Все вокруг было ненастоящим. Странным. Несущественным. Безумие. Это безумие. Мысль о безумии смогла пробиться через апатию. Все началось с галлюцинаций об оборотне. Это единственное разумное объяснение. Оборотней не бывает. Бывают люди, которые пользуются доверчивостью других. Иначе это нельзя никак объяснить. Кицунэ — сказки, пережиток прошлых времен. Их не существует. Их не может существовать. После этой мысли Казуе внезапно стало легко и хорошо, словно с тела спала тяжесть, мешающая дышать, а разум прояснился. Жизнь с каждым мгновением снова становилась простой и понятной, а все произошедшее начинало казаться дурным сном. Наверное, он просто заболел, и ночью в воспаленном разуме пригрезилась странная история. Говорят же, что мозг во сне пытается образами сообщить о болезни, вызывая странные сны. Возможно, это солнечный удар. Или грипп. Или какие-то морские паразиты. Или синдром хронической усталости. Казуя наконец смог встать с постели и измерить себе температуру. Слегка повышенная, но жара нет. А еще сразу же о себе дал знать голод, заставив переместиться на кухню и сварить рис. С чувством насыщения пришло и спокойствие, перетекшее в сонливость. Так крепко Казуя не спал уже давно. Сон был крепким, ровным и спокойным, без сновидений. Утром, свежий и отдохнувший, он встал в обычное время и начал собираться на работу. Майка, джинсы, бейсболка, легкие сандалии и две большие корзины в руках, пока еще пустые, но старый Курума совсем скоро наполнит их свежайшими креветками и рыбой. А к вечеру корзины снова опустеют, рыбу и креветки, обжаренные в специях и панировке, раскупят прохожие, а Казуя аккуратно уберет опустевший прилавок, пересчитает и сложит вырученные за день деньги и вернется домой, где спокойно поужинает, посмотрит по телевизору бейсбольный матч и ляжет спать. Так и произошло. Казуя съездил к Куруме, разложил прилавок и весь день жарил свежие морепродукты, улыбаясь случайным прохожим и постоянным покупателям. Вечером, под крайне напряженный бейсбольный матч между двумя сильными командами, Казуя выпил четыре банки пива и съел большую миску креветок. Победила сборная Японии, и Казуя, довольный, помыл посуду, принял душ и лег спать. Предыдущие дни и месяцы словно выпали из его памяти, оставшись в виде слабых отголосков давно прошедших событий, о которых обычно сомневаются, не понимая, было ли это на самом деле или пригрезилось в детстве, а может, просто осталось от какого-то сна. Не стоит обращать внимания, лучше смотреть вперед, где и так много забот и дорог, выборов направления и решений сиюминутных задач. Это и есть жизнь. И Казуя продолжил жить сегодняшним днем, изредка позволяя себе выходные, потому что дела шли хорошо. Он поднялся на Фудзи и побывал в храме Идзумо, слетал в Париж и побывал на Филиппинах. Один. Хотя он все чаще стал поглядывать на Юмико, переехавшую в квартиру по соседству. Она была милой, длинноволосой, и у нее были красивые изогнутые брови, которые почему-то очень сильно притягивали взгляд. Она работала консультантом в парфюмерном магазине, что казалось Казуе чем-то изящным и сказочным. И она ему по-особому улыбалась, слегка краснея. Он все сильнее и сильнее хотел пригласить Юмико на свидание. И он больше никогда не видел приходящего каждый день с полными тоски глазами лиса, который днем с поскуливанием ложился у его ног под прилавком, а по ночам — устраивался за дверью квартиры. Лис исхудал, глухо кашлял, его некогда роскошная шерсть свалялась, а хвост волочился по грязи. Нахальное выражение глаз стало загнанным, жадным, лис пытался поймать взгляд Казуи, но не мог. Тот его больше не видел. И не увидел. Никогда.