cherry bomb

Я впервые встретил его несколько лет назад. Два года, три месяца и четыре дня, если быть точным. Я отсчитывал каждый день одной синей таблеткой под языком, обжигающим губы хересом или разбитым стаканом с режущими осколками. Его звали Джерард, и он был великолепен в своей неидеальности: трясущиеся пальцы, нервно перебирающие полы бесформенной, скрывающей крупную фигуру одежды, ресницы, обрамляющие оливковые глаза. Он был бесконечно счастлив, когда шел дождь или по старому радио играла любимая песня, когда грифель от карандаша не ломался в нужный момент, а мои крепкие руки обнимали его за шею. Все в этом парне кричало «люби меня, люби меня, пожалуйста», как будто у меня вообще был шанс поступить иначе, прежде чем он исчезнет из моей жизни неизвестно куда. Во второй раз я встретил его несколько месяцев назад. Сто двадцать пять дней, если быть точным. Признать в нем того робкого мальчика было почти невозможно – стойкий запах виски вперемешку с одеколоном стали настоящим укрытием для нового, грязного «я». Он был по-обдолбанному счастлив, курил только вишневые «richmond», качал бедрами в узких джинсах и пах чужими пальцами за собственной пряжкой ремня. Губы, волосы, коктейль в руках и метки на шее – все было жгуче красным, и он стал моей вишневой бомбой. Его по-прежнему звали Джерард, но это имя больше не таяло на языке: из бескрайнего моря он превратился в то, что раньше называл болотом. Он стал настоящей оторвой, дрянью, и все, чего я хотел – оттянуть его ядрено-алые волосы назад и попробовать на вкус кожу шеи. Целые созвездия из чужих засосов совершенно не смущали ни меня, ни, уж тем более, его. — Фрэнки, иди ко мне. Его жизнь была пошлее всех семнадцати минут взрослого сюжета, а голос – слаще липкого ликера. Наши встречи обычно заканчивались прощанием и горящей пощечиной в придачу, но каждый раз он все равно возвращался, чтобы напомнить о себе и оставить запах вишни на моих простынях. От тихого мальчика до разбивателя сердец за двадцать шагов, и все – без меня. Этот Джерард любил сохранять грязные секреты за накрашенными яркой помадой губами, когда мы оставались вдвоем и играли в настоящих любовников. Только один человек в моей жизни так закатывал глаза от удовольствия, когда его тянули за волосы и называли дрянной девчонкой. Он извивался под музыку в самой середине толпы, стряхивал пепел от сигарет на собственную руку и кусал губки, хлопая густыми ресницами. Он смеялся хрипловатым смехом, и его чертово дыхание было тоже с запахом вишни, потому что только этот вкус жвачки мог заглушить работу двух пальцев, которыми Джерард так умело орудовал в собственной глотке над унитазом, чтобы не превращаться из фарфоровой куклы обратно в нормального человека. Там, где он отрывался по ночам, не любили толстых уродцев. Джерард любил водить языком между лопаток, пить бренди из горла бутылки и подолгу сидеть со мной в теплой ванной, примостив гранатовые пряди на моей груди. Он поправлял прическу и лучезарно улыбался, подводил глаза масляной подводкой, которую все равно потом размажут по бледным щекам, оставлял прозрачные пятна вишневого блеска на краях бокалов и мог с закрытыми глазами начеркать свой номер на чужой салфетке, даже если я сидел рядом, до побеления сжимая пальцы. Я хотел любить его или использовать каждую ночь. Я хотел срывать глотку в крике или целовать его воспаленные от слез глаза во сне. Я хотел дать ему выбраться из этой грязи и хотел унизить его еще больше. Его губы горели каждую ночь на моем члене, пока я скреб ногтями по спинке кровати. Если бы было возможно, я бы на полной скорости влетел с трассы в стены того мотеля, где он извивался под каждым, особенно – подо мной. Синева подкожных сосудов доводила до тошноты, и я собственной волей сбросил эту бомбу на плечи кого-то другого. В третий раз я встретил его двадцать восемь дней назад. Он уже не был ни Джерардом, ни оторвой, ни всеобщей игрушкой на ночь – волосы поредели, пестрели блеклыми пятнами сошедшей краски, на руках кипели воспаленные кратеры следов от шприца, а кукольные глаза не выражали никаких эмоций. Вместо кокетливой улыбки он одарил меня объятием, а через несколько минут уже истерично рыдал, пачкая мою футболку солью слез и кровью из поврежденных десен. Он ненавидел себя еще больше, чем раньше, он раздирал кожу на собственных запястьях и рыдал, прося меня остаться с ним. Вишня горчит. Измениться сильнее было невозможно – больше похоже, что кто-то заложил ему в грудную клетку настоящую взрывчатку, чтобы ни один кусочек его слишком сильно исхудавшего тела, с непохожими теперь на вишни губами, со вновь трясущимися коленками и обтянутыми глянцевой кожей костями – чтобы ни один кусочек не остался целым. Но в моем нарисованном будущем не было места склеенной по частям кукле. Больше я не встречу его ни завтра, ни когда-либо еще, чтобы узнать, кто же стал пристанищем для этого заряженного снаряда, но он навсегда останется отпечатанной глянцевой картинкой, воспоминанием, помутнением рассудка – моей вишневой бомбой.