И лапочку дочку

Мне пять, и я точно знаю, что в моем шкафу монстр. Он большой и страшный – скребет когтистой лапой по скрипучей деревянной створке, шелестит одеждой, подбираясь ближе и ближе. У него желто-зеленые, злые глазищи, и он видит меня насквозь – сквозь кожу и кости – прямо в душу. Мне пять, и я не хочу, чтобы выключали свет, не хочу закрывать глаза – в темноте монстр найдет и проглотит меня целиком. – Марина, - говорят взрослые, - ложись. – Марина, - добавляет папа, - ну что за глупости ты придумала? – Нет никакого монстра, - твердят все. – Монстров не существует. Они уходят, забирая свет. Я сжимаюсь в уголке кровати, судорожно вцепившись в одеяло – мне так страшно, что я не могу даже пошевелиться, только плакать, горько и безысходно, захлебываясь слезами. – Оставь ее, - слышу голос мамы из-за двери. – Она у нас фантазерка. Мама, пытаюсь позвать я. Мама. Почти слышу, как шипит монстр, подбираясь ближе. Почти чувствую его сильную, цепкую лапу… – Мне сказали, что кто-то здесь не хочет спать, - веселый, смешливый голос тети Ани отгоняет монстра, тьму и страх. Она заходит в комнату, впуская узкий луч света. Зажигает маленький ночник и садится на край кровати. Мне нравится тетя Аня. Мама считает ее странной – за яркие волосы, яркую одежду, за этот голос, который так запросто управляет монстром. За страшноватые, но завораживающие сказки, которыми она иногда делится со мной. – Монстр, - говорю, зная, что она меня поймет. – Монстр в шкафу. - Так зачем ты его пугаешь? – спрашивает она. – Он же боится. – Он большой, - возражаю я. – Он злой. Он хочет меня укусить. Тетя Аня качает головой. – Он не такой большой, и вовсе не злой. Ему совсем не хочется тебя кусать. Он хочет дружить. – Он шипит! – Только потому, что от света ему больно. Я смотрю на нее и вижу, что она совершенно уверена. Что она точно знает, что монстр есть, действительно есть, но он не такой, как мне казалось. Он… добрый? Тянусь к ночнику и гашу свет. – Извини, - шепчу в пустоту. – Извини, что сделала тебе больно. И монстр отвечает – негромким урчанием. Я почти вижу, как он сворачивается клубочком в шкафу, довольный, спокойный. Прикрывает желто-зеленые глазищи, шелестящим шепотом желая: – Спокойной ночи, девочка. … Мне девять, и я точно знаю, что во всем мире у меня один только друг. Он худой и высокий, сильный и жилистый, у него желто-зеленые, почти кошачьи глаза, и вижу его только я. Только со мной он разговаривает, только я провожу с ним время, только мои рисованные истории кажутся ему интересными, и только меня он обнимает, когда мне плохо, больно и одиноко. Он не похож на изменщицу-Таню, с которой мы дружили с первого класса, пока она не променяла меня на мерзкую Юлю, потому что у Юли богатые родители и с Юлей дружить выгодно. И только друг меня понимает, только он не закатывает глаза, не пожимает плечами и не сетует на “вечные капризы”, когда я отказываюсь гулять с Таней и Юлей. – Маринка? – слышу я голос Юли из полуприкрытой двери школьного туалета. – Мама говорит, она чокнутая. И эти ее дурацкие “комиксы”. Она делает кавычки пальцами в воздухе. – Мне нравятся, – робко возражает Таня, но Юля ее не слышит. Юля не слышит никого. Я стою в дверях, и друг за моей спиной. Чувствую его, душой, кожей, каждой клеточкой тела. Чувствую пожатие его сильной руки, и как темная сила вливается в мои вены, наполняя, переполняя. Слышу шелестящий шепот – я с тобой, ты не одна. Я не говорю ни слова. Мне многое хочется сказать – хочется, чтобы Юля поняла, как она не права, как ошибается. Чтобы Юля извинилась. Но я знаю, что слова не несут смысла. Что они не поймут, Юля и Таня, а друг – ему слова не нужны, он понимает меня и так. Он знает, что мне нужно. Он тоже не говорит ни слова. Его сильная когтистая лапа хватает Юлю за светлый хвост, толкает вперед, наклоняет. Она бьется, судорожно, захлебываясь словами от испуга, бормоча что-то невнятное – от угроз до неразборчивых просьб. Глотает воду – с резковатым, туалетным запахом – и воздух, когда в бачке кончается вода. И сопли, и кровь, когда друг ударяет ее о фаянсовый ободок унитаза, и они потоком льются из Юлиного носа. Он и после не говорит ни слова. Просто отряхивает лапы и молча уходит. – На кой ляд мне твой психиатр! – кричит вечером мама в трубку тете Ане. – Она нормальная! Мне жаль, что мама не зовет тетю Аню. Она нормальная, она бы поняла. Тетя Аня разбирается в монстрах лучше, чем мама и папа вместе взятые, и уж тем более лучше истеричной Юлиной мамаши или очкастой злой директрисы. Тетя Аня не стала бы читать нотации на тему “как неправильно бить мерзких девочек, даже если они тебя обижают”. Ведь нет ничего неправильного в том, что Юля проглотила свои слова. – Пусть кушает, – шелестит из-под кровати друг. – Пусть знает, каковы они на вкус. Я опускаю руку вниз, и он мягко ее сжимает. – Я никогда не дам тебя в обиду, девочка. … Мне тринадцать, и Таня взахлеб рассказывает о своем Васе из десятого класса, о долгих прогулках при свете фонарей, о том, как это ощущается – держать его руку в своей руке, и на что похож поцелуй. А еще о друге Васи, толстом прыщавом Коле, который оказывается не против погулять вчетвером. И попытаться поцеловать меня слюнявыми толстыми губами. Я сижу в шкафу, прикрыв дверцу, спрятавшись от того неправильного мира вокруг, где мне должны нравиться Коли и Васи. Сижу на рисунках, нелепых детских рисунках, которые я давно перестала рисовать, сгребла в кучу и запихнула в шкаф с глаз долой. – Из сер-р-р-р-рдца вон. Желто-зеленые глаза смотрят на меня с белого листа. Почти чувствую его, тонкими щупальцами воспоминаний пробирающегося под кожу. Он снова здесь, все еще здесь, тот полузабытый, полузадушенный валерианой и пустырником детский монстр из шкафа. Выцветший, как фантазия, жестоко искореняемая трезвомыслящими родителями. – Эй, - говорю, полушепотом, чуть стесняясь самой себя. – Давай договоримся: ты мне правильный первый поцелуй, а я тебя снова нарисую. Он приходит ночью. Просто неясный образ, утративший любые явные черты. Размытое пятно темноты с желто-зелеными глазами. Исполнитель желаний. Джинн из бутылки. Проводит когтями по моей шее – осторожно, нежно, оставляя след из покалывающих мурашек и обещаний. Я смотрю на него – этот вихрь, неукротимый сгусток тьмы, завлекающий меня за собой, в мир бесконечных цветущих полей и разноцветных небес, царство бесконечной свободы и реальной нереальности. И иду за ним, просто закрываю глаза и ныряю, делаю быстрый шаг вперед и в бесконечность, навстречу… … иному. И его сухим, твердым губам, легко и уверенно дарящим мне то, о чем я и подумать не могла. Первый. Правильный. Я просыпаюсь, дрожа от переполняющих меня чувств, ярких, сильных и незнакомых. Просыпаюсь, зная, что хочу большего, чего-то еще – чего-то завершенного. Провожу пальцами по чуть влажным губам и пощипывающей коже на шее. И в зеркале отражаются тот мечтательный взгляд, так раздражающий маму, и красные полоски запекшейся крови. … Мне семнадцать, и мне плевать на всех монстров в мире вместе взятых. Таня поступает на юридический, как все правильные девочки, и мама хочет, чтобы я тоже куда-нибудь поступила – куда-нибудь, где четкие, научные дисциплины и “никакой фантастической лабуды”. Никаких художеств. – Хочу быть писательницей, как тетя Аня! – в запале кричу я, и мама кривится, потому что по больному. – У тети Ани муж, который позволяет ей заниматься чем угодно для души, – отрезает она. – Ей не надо деньги зарабатывать. Мама так и не смирилась с тем, что тетя Аня, ее непутевая младшая сестра, живет так, как ей хочется. Что их дом не похож на наш, с нашей пугающей чистотой и упорядоченностью, идеальным порядком в вещах и в головах. Тетя Аня живет так, как хочу жить я – беспорядочно и хаотично, свободно. Без математики, с ее невозможными задачками, никак не желающими подгоняться под ответ. Без физики, в которой совершенно нет смысла. Без всего этого, трудного, затратного, не дающегося и отвратительного. Я влетаю в комнату и хлопаю дверью. И по привычке в шкаф. Дальше, дальше от этого кошмара. – Эй, ты, – не таясь и не стесняясь, громко зову я. – Сделай так, чтобы я поступила. Что угодно отдам. Хоть девственность, все равно никому она не нужна. Монстр молчит. Конечно, он же никакой не джинн в бутылке. Он просто детская дурь в голове, а детская дурь не умеет исполнять желания. – Обещ-щ-щ-щала, – шипит ночь, затягивая в мутную пелену снов. – Обману-у-ула. И вдруг накрывает страхом. Тем самым, липким, парализующим. Когда хочешь проснуться, а никак, невозможно, глаза не открываются, и сон не отпускает, держит, цепляет, тянет назад. К желто-зеленым глазам и длинным когтистым пальцам, к горячему, жесткому телу, прижимающему к постели. К острым зубам – рядом, совсем близко. К монстру, которого я обещала рисовать, но давно забыла о своем обещании. К монстру, изображения которого давным-давно сожгла в порыве самокритичности – кому же нужна эта детская мазня. – Я хочу тебя укусить, – смеется он, демонический смех, отдающийся эхом от сводчатых стен пустоты. Я в его мире, в его царстве, где и у пустоты есть границы, стены, прутья. В его власти, в его руках. – Хочу тебя укусить. Прикусывает мою губу. И горячее дыхание обжигает, по телу вниз, от шеи, по груди, животу, ниже. Когтистые лапы разводят ноги, и огонь опаляет то, что я опять пообещала. Проклятую девственность. Тонкую пленочку там, внутри, куда скользит его длинный язык, увлажняя, наполняя. Внутрь, наружу. Еще. Быстрее. – Укушу тебя, – шипит он, и кусает, с острой вспышкой – нет, не боли. Удовольствия. Пронзающего, сильного, как вспышка, мгновенного. И мышцы сокращаются, сжимаясь. И расслабляются. И снова. Монстр опутывает меня. Сетью тьмы, паутиной морока. Вот он уже снова у моего лица, желто-зеленые глаза смотрят прямо в мои, испуганные, открытые, но и не открывающиеся. – Ты моя, девочка, – урчит он, как большой кот. Терзает губы, больно, приятно, многообещающе. И пальцами там, внизу, шевелит, двигает, толкает ближе к грани, к исполнению. Обещает, но ведь тоже обманет, не исполнит. – Моя, – шелестит, – моя. И длинное щупальце тьмы, извиваясь, исчезает внутри. Заполняет. Приносит с собой то, чего я никогда не ждала, цельность, осмысленность. Как будто так и должно было быть, он, я, мы – вместе, единые. Толчками, движениями – ближе, ближе, ближе… Я просыпаюсь с криком. От острой боли, будто раздирающей изнутри, и от пульсации – сильных, мощных сокращений мышц. Приятных, болезненных и страшных. И на пальцах, на руке между ног – кровь. … Мне двадцать два, и я хотела бы, чтобы монстров не было. Не было воспоминаний, смутных, неясных, но так мешающих жить воспоминаний о том, как это должно быть. Не так. Не пьяные слюнявые поцелуи. Не грязные пальцы между ног. Не злой, прерывистый шепот: – Блин, Марин, ты что, девственница? Не взгляд, зафиксированный в одной точке – в темноте за дверью. Не молчаливые просьбы – ну давай же, сделай так, чтобы это кончилось, скорее, пусть он просто сделает свое дело, и я, наконец, начну жить свободной. Не злые, раздраженные движения, которыми он толкает мою голову вверх вниз, вдоль его члена, не гадкая жижа во рту, которую хочется сплюнуть, но приходится проглотить. – Как так вышло? – бросает он напоследок, уходя. – Ты же симпатичная, и не болеешь ничем вроде. Я смотрю ему вслед, униженная, оскорбленная, будто оплеванная. И крови нет, конечно нет, откуда кровь от существующе-несуществующей девственности. И меня тошнит, выворачивает наизнанку всем выпитым виски на пустой желудок. – Что дальше? – зло спрашиваю я. У шкафа, у кровати, у темного угла, где тоже может быть он, монстр. – Хочу сыночка и лапочку дочку? Ты разрушил мою жизнь. Урод! Урод! Урод! И каждый раз с ударом. По полу, по стене, по голове. Сильнее. Больнее. … Мне двадцать три, и я знаю, что монстров не существует. В этом уверены все, от медсестер, приносящих мне лекарства, до Вячеслава Григорьевича, мужа тети Ани и директора центра реабилитации. – Нет никаких монстров, Марина. – Никакой монстр не мог разрушить твою жизнь. – Не в монстре проблема. Конечно, не в монстре. Не из-за монстра я лежу здесь, на узкой кровати в пустой комнате. Не из-за монстра у меня пластиковые вилки и ложки, чтобы я не навредила сама себе. Не из-за монстра я уже много месяцев не видела ножа. Я забываю о нем, погружаясь в наркотическую полудрему. Забываю желто-зеленые глаза и шелестящий шепот. Хочу сыночка и лапочку дочку. – Монстры существовали и существуют всегда, - говорит тетя Аня. Как всегда, ее живой голос разгоняет кошмарный морок и липкую рябь вокруг. – Монстры могут забрать и дать, разрушить и помочь собраться. Главное одно: не они управляют тобой, Марин, а ты ими. Я выхожу на улицу впервые за долгое время. Пропустив кусок зимы, весну, лето. Хмурая осень сдувает остатки мокрой листвы с блестящих черных ветвей. Пахнет гнилью и сыростью, и шелестит сухая трава. – Привет, - слышу я. – Меня Денис зовут. Оборачиваюсь и тону – в его странных, травянисто-зеленых, с желтоватым отливом глазах. Он в халате, но не доктор. Точно знаю, что не доктор. Посетитель. И точно знаю, что именно он вытащит меня отсюда. – Марина, - говорю, и он кивает, словно знает. – Знаю. Мы на свадьбе Славы с Аней встречались. У тебя еще волосы длинные были. Я не помню. Ни его, ни свадьбу тети Ани с Вячеславом Григорьевичем. Это было слишком, слишком давно. Только эти почти желтые глаза кажутся бесконечно знакомыми. … Мне все еще двадцать три, и монстры все еще не существуют. Мы гуляем с Денисом по территории реабилитационного центра, и воздух пахнет весной, свободой и обещанием новой жизни. Я почти уже нормальная. Почти. И тут он останавливается и целует меня. Просто так, без предупреждения, легко, почти невесомо. Но внутри вдруг все сжимает от узнавания, от возбуждения. От чего-то близкого, родного и знакомого, которое почти совсем рядом. Я шарахаюсь в сторону, а он не отпускает, удерживает. – Мариш, - говорит, и в голосе раскаяние, но совсем чуть-чуть, и нежность. – Знаю, не стоило, тебе нельзя пока. Я просто боюсь… что выпишут тебя, и ты забудешь все. А я не могу тебя потерять. – Да ну, - говорю, и прижимаюсь к нему ближе. Так спокойно, уютно. – Куда я от тебя денусь. И ветер шелестит листвой, повторяя: куда, куда, куда… … Мне тридцать четыре, и моя дочь уверена, что в ее шкафчике в детском саду живет монстр. Что у него мягкая, приятная черная шерстка, но длинные когти и острые зубы. И что он присматривает за ней, не давая ее обижать. Равно как и ее старший братик. Тёма не видит монстров. Он, как и папа, Денис, твердо стоит на маленьких еще ножках, готовый защищать мечтательную сестренку от насмешек. Сидит, нахохлившись, с синяком под глазом и рассеченной губой, и твердит сердито: – Ну мам, они нашу Вальку обижали, а я что, терпеть должен был? Обнимаю его, и он как чувствует, что я таю, перестаю сердиться. – Люблю тебя, мамочка. Пересказываю вечером мужу, и не удерживаюсь, все-таки плачу. Это из-за меня все. Из-за меня Валька видит монстров, равно как и я видела их, и тетя Аня, и бабушка тети Ани… – Наследственность не обманешь, - говорю сквозь слезы, и Денис обнимает меня, прижимает к родному, горячему и жилистому телу. – Перестань, Мариш, - шепчет он, зарываясь лицом в моих волосах. – Ты самая лучшая, и дала мне все, о чем я мечтал. Любимую жену. Сыночка. И лапочку дочку. Не плачь, девочка моя. Девочка, девочка, девочка, - шелестящим шепотом повторяет эхо.