Dream

Освальд засыпает с приходом утра. Небо остаётся таким же чёрным, но атмосфера нового дня всё равно ощущается всеми фибрами души. Душа предчувствует новое и живое, настоящее, тянется к нему, стараясь оставить позади минувшее, как вода год за годом вымывает песок и землю, прорубая себе путь вперёд, подтачивая, казалось бы, нерушимые скалы. Освальд хочет, чтобы новый день принёс что-то хорошее. Изменил хотя бы маленькую песчинку не самой привлекательной реальности. Освальд хочет, чтобы всё закончилось. Король преступности Готэма сейчас мало напоминает человека, сосредоточившего в своих руках значительный актив силы политической арены этого города. Он жалок, он слаб, он беспрестанно шмыгает носом и обнимает себя руками, свернувшись в калачик на кресле и всматриваясь в давно потухший камин. По комнате гуляет сквозняк, и ему холодно, но тело наполняет такая убийственная опустошённость, что встать и хотя бы взять плед нет никаких сил. И он дрожит, дрожит отчаянно, сам не понимая почему - то ли от холода, то ли от страха за мать, то ли из-за разрушенных отношений с неким Джимом Гордоном, блестящим полицейским и главной надеждой Готэма. Знал бы Готэм, какой на самом деле тусклый и запятнанный свет излучает их Надежда, как он запутался в порочащих нитях Пингвина. Видели бы подчинённые Кобблпота, как и на сколько именно частей распадается их предводитель из-за окончания «дружбы». Иногда Освальд думает, что он паук. Паук, плетущий изощрённую сеть, в которую так или иначе вовлечены все обитатели этого города. Очень часто его ассоциации приносят удовлетворение, оправдываются - когда всё идёт именно так, как он задумал, и каждый винтик и шестерёнка крутятся в нужные стороны. В редкие же моменты, такие, как, например, сейчас он осознаёт, какой же он на самом деле никчёмный. Оправдывающий оскорбления сверстников в детстве и пренебрежение «сослуживцев» в не столь далёком прошлом. Да и сейчас… Приходится быть постоянно на пределе возможностей, чтобы этот сброд уважал его. Было бы легче, будь у него рост под два метра, пропорциональный размаху плеч. Мысли, гнетущие и тяжёлые, неспешно ворочаются в голове, пока он почти не моргая провожает взглядом лунный лучик, ползущий по кладке камина. Гадкие мысли так или иначе всё равно возвращаются к Гордону. К доблестному рыцарю в сияющих доспехах, к его спасителю, к человеку, который смог не прилагая никаких усилий подобраться очень близко к израненному, запертому ото всех сердцу Пингвина. Всегда там была только горячо любимая мамочка. А с недавних пор настойчиво стучится этот странный полицейский. Странный, потому что его принципы непоколебимы. Странный, потому что всё равно приходит раз за разом, хотя понимает, не может не понимать, что так они подбираются друг к другу ещё ближе, а связь между ними становится болезненно прочной. Странный, потому что не поступил бы так тогда, на пирсе, как на его месте с радостью поступил бы любой другой. Освальду хочется верить, что грубость детектива Гордона напускная, и что отвращение направлено на кого-то другого. Не на него. Освальд отчаянно цепляется за это странное подобие тёплых отношений, цепляется за холодный взгляд светлых глаз Джима, цепляется за редкую тень улыбки на его лице. Это не как воздух, но что-то определённо очень важное и нужное, без которого реальность начинает крошиться, рушиться, рассыпаться в руках и он вспоминает уже поддёрнувшееся рябью забытья чувство утаскивающей на дно безысходности. Словно он опять закрывает голову руками, забившись в грязный угол между стеной дома и забором, а соседские мальчишки смеются с внешности странной болезненной птички, называя «мерзким уродцем». Кобблпот возится в кресле, подтягивая колени к подбородку и просовывая ладони под полы пиджака в тщетной попытке согреться. Ему почему-то чудится топот маленьких крысиных лапок по углам комнаты. Ему кажется, что за столом сидит мать, смотрит на него укоризненно большими водянистыми глазами, упрекая за очередную пассию-шлюху, обидевшую ее «дорогого сыночка». У неё аккуратное отверстие во лбу, и кровь стекает по её носу, разрезает щель рта с бледными губами резким алым росчерком, а затем капает с подбородка на руки, которыми она пытается вставить на место развороченное, почерневшее сердце. Освальду хочется плакать как он плакал давно в детстве, прячась в складках её юбки, глотая злые слёзы и отказываясь рассказывать очередной этап унижений. Ему страшно и хочется, чтобы эта ночь поскорее закончилась. Освальду снится, как по комнате ходит Джим. Разжигает камин, вороша там поленья и старые угли кочергой, убирая с глаз подальше ополовиненную бутылку виски и собирая разлетевшиеся по полу редкие осколки второй. Стоит у окна какое-то время, а затем задёргивает шторы, перекрывая доступ любопытной луне, что уже почти скрылась, а затем идёт к креслу, на котором скрючился Кобблпот. Став на колено, убирает со лба острые неопрятные пряди, проводит пальцем по плотно сжатым губам преступного короля, стараясь стереть застывший на них отпечаток горести, и горячее дыхание Гордона, кажется, плавит всё заледеневшее, окоченевшее тело сильнее трескучего пламени. Но даже после этого Джим не уходит. Наоборот, подсаживается на краешек, тянет на себя маленькое худое тело. Благосклонно позволяет вжаться лицом в изгиб между плечом и шеей, позволяет чувствовать запахи одеколона и пота, которые ярче всего говорят о том, что он живой. И что Освальд живой тоже. Призрак матери пропадает. Пропадают и все тревоги Пингвина, когда горячая ладонь начинает гладить его по спине. Прослеживает выпирающие позвонки, лопатки, рёбра, разглаживает складки одежды, разглаживает воду мыслей Кобблпота, делясь безмятежностью и спокойствием. Тут нет условностей, нет холодного ножа ответственности, который постоянно приставлен к шее, нет удушающей ненависти к себе, и потому он шепчет что-то, что никогда бы не осмелился произнести наяву, даже наедине с самим собой, в своих мыслях. Шепчет и упивается, словно путник упивается прохладной водой, словно моряк, ступивший на землю впервые за год, упивается женским телом. Пробует на вкус и смахивает с губ языком, наслаждаясь странным и доселе неизвестным чувством. Хочется провести так остаток жизни, ни разу не пошевелившись, но он же всегда всё портит. Он родился для того, чтобы всё портить. Освальд возится, сопит носом, стараясь вдохнуть побольше такого приятного запаха человека, который ему небезразличен и который ему интересен, и Джим шикает успокаивающе, прижимает ближе, практически втащив к себе на колени и обняв так, будто он, Освальд, может быть ему не безразличен. Будто он может быть нужен и любим, и не кем-то, а Джеймсом Гордоном. Всегда у Кобблпота был только один человек, готовый делиться с ним теплом - мама, но сейчас её нет рядом, так что он очень старается не отпускать Джима, буквально рвёт его пиджак своими цепкими пальцами в порыве страха и жадности до людского сострадания. Ему, наверно, почти удаётся, потому что дальше существует только уютная темнота без мыслей и переживаний. И он вроде бы даже ощущает лёгкое касание к губам перед тем, как соскользнуть ещё глубже, но утверждать это с уверенностью не может. Утром Освальд просыпается, заботливо укрытый кем-то пледом. Наверно, Бутч сжалился над боссом, обнаружив того утром в не самой величественной позе. Он сонно моргает, медленно пробуждая внутри себя ненависть, нужную для отмщения и не отвлекаясь на посторонние мелочи. Он не замечает, что рассыпавшиеся вчера вечером по полу осколки аккуратно сложены в прогоревшем камине.