Поздно спасаться

К пенным фиолетовым облакам возносится жёлтый сигаретный дым, а внизу – опустошённость, тихое резкое разочарование. Низкому страшно-клустрофобическому небу безразлично; оно молча веет вниз запахом заводов, фабрик, потерянных душ. А город, серый с жёлтыми глазами, уже спит, звуча криками соседей на шестом этаже, стонами лысого неприятного и вонючего мужика с пивным пухом и надувной бабой, стуча тарелками бессонной домохозяйки, которая есть смерть своего мужа – обыденно, привычно. Ввысь уходят мёртвые таланты, загубленные водкой и жёнами мужики, проститутки, что ошиблись человеком, маленькие дети, бездомные собаки да последние секунды счастья, которое есть небытие. Фрида уже не жива. Сигарета, зажатая в зубах, как символ медленного убийства плоти бренной, измятой любовью. Синяк под глазом, рассечённая губа, три выбитых зуба, кровь во рту и запах наглой чужой мочи в волосах. Фриде не смыть плевки, пятикратный позор, дикий смех висельников. В тебе покойник, Фрида Ну да, уехать можно, да вот только – от себя не уедешь. Где бы ты ни был, потушенные о кожу сигары, пинки, душемучения, мать с пощёчинами и отец, выкидывающий твои вещи из окна, будут с тобой. Прости, Фрида. Никогда не делай этого, даже не думай. Люди не любят Фрида помнит моменты, когда мягкая, зажатая в себе, скромная Лара, милая как солнце рассветом, тихо касается её губ, что никогда не целовали мужчин. Фрида помнит тихие вечера в кресле-качалке, тёплый кофе, обнажённые ножки Лары в беленьких носочках и шортиках, пахнущие персиком волосы и нежность, тихую сладкую нежность. Объятия, взгляды в окно, вечность любви, сон в одной постели, обнимая друг друга, руки, что бегут по волосам, коже, касаются губ, груди и ниже, ниже... Замирание сердца, жизнь взаймы, молчаливые признания. Так давно. Фрида, не плачь Смена дыхания. Однажды в дом врываются люди. Небритые волосатые мужики с расстёгнутыми ширинками – и алчность в их глазах. Фриде достаются удары. Боль, синяки, выбитые зубы, плевки и татуированный ублюдок с малой нуждой. Сознания нет. Лару пинками подгоняют к выходу – за волосы, собирая осколки, ударами о стену, диким гоготом. Внизу изумрудная ночная трава, поляна и дорожка к пруду. Туда волокут. Лицо Лары под изрезанной рябью водой. Кричит, пуская пузыри – H2О наполняет лёгкие, поздно. С неё сдирают штаны – и входят: только анально, жёстко, по очереди, вдвоём одновременно, да так что по покрытым мурашками ногам течёт тёплая, липкая, отдющая медным запахом кровь. Лара захлёбывается, но уроды то поднимают, то снова опускают голову. Лишь бы не потеряла сознание. Лара жива. По мокрым, как мышь, волосам зелёные водоросли. Штаны изорваны, нет лифчика, футболки – а ещё больно, больно, там, где всё порвали ублюдки. Её связывают по рукам, по ногам, скотчем – рот. Бросок – над Ларой навеки смыкаются воды, где перистые взбалмошные волны. А те мужики возвращаются к Фриде... Она очнётся под утром, облитая мочой, оплёванная, избитая, с кровью между ног. Захочется курить; первый раз в своей жизни. И совершить самоубийство, сгубить душу, показав городу средний палец. Она дождётся. Фрида, тебя не вернуть Она стоит на балконе под безразличным фиолетовым небом, где наплевательство. Сигарета зажата в зубах, жёлтый дым, умирать хочется. Бритвенное лезвие из кармана. Движение по венам. Больно и тепло... На другой руке – нет шансов выжить, если помощь не придёт. Не придёт. Фрида, в последние твои моменты хочется сказать – те мужики, которые жестоки, проплачены. Он заплатил, криво усмехаясь каждому. Твой бездушный жесточайший отец