NORMAN
1
Её очки напоминают о Ленноне, этой его Йоко Оно и хиппи шестидесятых. О, эти очки так и парят перед глазами: поймали его в зеркальные чёрные стёкла, беспечного в светлом. Как раз на чернильной улице после неонового бара на углу, где они с Фергюсоном пропустили по стаканчику по случаю перевода в оперативный отдел. И он видит себя в них – счастливого и потому расточительного на любовь к ближнему – в одной линзе прямо и в другой чуть сбоку, как в диафильме. Улыбается, любезно соглашается помочь смешливой женщине, проводить в переулок. В этот грёбаный переулок. Здесь пахнет мокрой штукатуркой и гниющими отбросами, пугливо стелется к земле тяжелый пар из-под колодезных крышек. Апокалипсис уже состоялся на этом загвазданном клочке земли на дне пропасти, откуда к небу тянутся бесконечные ржавые лестницы. На самом деле она не смешливая. И не весёлая. Сначала принял за мексиканку – в объемном бордовом шарфе, с тяжелыми картонными сумками из магазина... Мягкая улыбка ярких губ расплывается во все лицо. «О, какой чудесный молодой человек!.. Красивый и с золотым сердцем!.. Бог не забудет вашей доброты!» Не верьте улыбкам без глаз, говорят… Что сейчас безучастно видят её очки? Его затылок, поднятые руки, оттопыренные полы раскрытого пиджака. И – крупно! – направленный пистолет, непременно с глушителем. У него тоже есть. Табельное оружие оттягивает лямку. Не заряжено. Именно сегодня. – Послушай… – обожжённое горло пересохло, плохо. – Слышишь меня? – Смотри перед собой… Говори. Позволила. – Я из полиции… Ты не выстрелила сразу, так? Если тебе угрожают… заставляют это делать… мы что-нибудь придумаем. Я на мушке, но по-прежнему хочу тебе помочь, видишь? Шипит в потёкшем ржавчиной окошке вентиляции, стены наваливаются грязными шинами, сжимают воздух до тошнотворной густоты. – Заткнись, – придавил хриплый голос, её. – Никто не угрожает мне и не платит, я работаю сама на себя. – Тогда… что? Не помню, чтобы… Кожа (плаща?) мнётся мягко, расслабленно, звенят друг о друга кнопки. Но он ещё чувствует прицел на затылке. Это было бы слишком просто. – Это был девяносто четвёртый год, июль! Маленькая Италия, жара... Припоминаешь, Норм? Хочет поговорить. Каждая минута – большой подарок. – Тогда я пешком под стол ходил. При всём желании я не мог… И она опережает мысли, с шипением выжигает слово за словом… – А он мог! Он не рассказывал, наш честный коп? Как сдавал кокс на хранение шестёркам? Как заказывал убийства? Однажды он недосчитался ма-аленького пакета и убил всех, кто был в тот день дома. Папу, маму, сестру… – Кондиционер роняет с мутного неба тяжёлую каплю, и безжалостный голос дробится в брызги. – Но маленький мальчик, мой брат… Его – за что?.. Он знает её имя… Оно ускользает, ускользает, как слабый отблеск на мелкой ряби… Это знание переполняет голову холодной темной водой, её слишком много, услышанное ложится камнем на дно тяжело и равнодушно. И он понимает, что пропустил момент, когда она собралась и затянула уже монотонно, напевно. – Такой молоденький… Но, наверное, у тебя уже была девушка, красавчик, м?.. Или тебе не нравятся девушки? – Она не издевается, нет. В её прощальной песне ни яда, ни огня – лишь остывший пепел. – Ты так похож на него… Ещё бы лет десять – и просто копия. Представляешь, с каким удовольствием я сейчас размозжу твою башку? – Я ничего тебе не сделал и даже хочу помочь… – Руки горят. – У тебя будут проблемы, понимаешь… У тебя и сейчас проблемы, я же вижу… Расскажи, мы с тобой всё… исправим. – Охо-х! – сухо смеётся в небо (он почти видит, как она запрокидывает голову). – Вы на него посмотрите… Он предлагает мне что-нибудь придумать… Слушай сюда. Я хочу, чтобы он страдал, как я. Чтобы посмотрел на меловой след на этом самом месте и на твои розовые мозги в морге… Это уже завтра будет. Чтобы он всплакнул на могилке, а потом спивался и закидывался наркотой… А затем, когда хуже, казалось бы, некуда… я приду к нему, спрошу: «Ты помнишь, Норман Стэнсфилд, июль девяносто четвёртого?», раскрою карты и отправлю к тебе… Как тебе мой план? Всплакнёт? Сопьётся?.. Что, серьёзно? На это она рассчитывает? О, ей нужны союзники, но его смерть ей не помощник, никак не его смерть... – Ему на меня плевать… Он не мой отец… Так что план… – Не заливай. Не стоит. Я же не собираюсь тебя мучить. Один раз немного больно – и всё. Он не рассказывал никому: одни и так знают, другим незачем знать. Выцветшая страница жизни, лишь иногда… иногда… обретающая краски.2
День — дымный, жёлтый — солнечными кругами рябит сквозь дырчатую листву. Кисеёй на решётку — тень в общей комнате: по детским одеялам, вздутым подушкам, линолеуму. Маленький невидимка тонет в подкроватной пыли и затаённом дыхании. Здесь сухо, но воздух прело отдаёт мокрой тряпкой. Вокруг бродит колючий свет; из тёмных углов таращатся пауками перепутанные царапины; хочет укусить забытая игрушка. Здесь, в зелёном пригороде, он ещё недолго — до сих пор кажется, что за деревьями прячутся дома под небо, — но всё ещё помнит, как ржавое кружево моста тянется мимо окон; душно, он возится, прилипает лбом к стеклу, — и последний воздух ускользает. Под колесами ничего нет, лишь долевой нитью — рельса-направляющая, а далеко внизу тяжёлая, наполовину океанская вода жадно смыкает волны… Тихо перед бурей — слишком тихо и светло, чтобы обошлось, — а твёрдый пол давит, давит… Бьёт в сердце, плоско липнет к рукам и животу. И дышать хочется всё чаще… Каждый день он вспоминает дрожь (она вползает под кожу с пола) и мелькание злых шагов на свету (они сыплются камнями со всех сторон)… По коридору мелкой галькой — лёгкий шаг, не дает покоя, будто царапает в ботинке. Всё ближе, ближе… Он прикрывает рот ладошкой, выглядывает низко, по самой глади. Дверь отходит плавно. Белые носки и кошачьей мягкости резиновые шлёпанцы отражаются в потёртом пластмассовом льду. — Малы-ыш… Не бойся, это я… Утро здесь — совсем как там! — начинается поздно и усыпляюще обычно… А потом — он помнит — стены трясёт до основания, до шумного тротуара. Среди ясного дня гром самый страшный: ни дождинки, ни облачка, лишь выползают невесть откуда красные масляные лужи. И в них — все. Лежат мухами в капле джема.***
Жёлтое солнце висит совсем близко, нестерпимо жжёт глаза. — Доброе утро, маленький… Идём ко мне… Для девочки у неё слишком взросло отрезаны волосы, для женщины — вся она спичечно узкая, и отвесные полосы на пижаме. Её имя и доброе сердце подошли бы старушке. Рядом с ней комната светлая и пустая — голая картонная коробка. Ни плаката, ни детской кровати. Ни жёсткого матраса с гнездом из тряпок на полу, ни засушливых трещин, куда ни глянь. Обняться и сидеть вместе, прикрывать от бешеных голосов за стенами. Под взломанной светлой краской здесь всё песочное и картонное. Песок глухо жужжит в стенах от телевизора — любимое шоу Большой Сестры: — Шаг! Взмах! И-и, раз! И-и, два!.. …с шорохом осыпается на сухие размочаленные половицы от голосов Папы и Мамы за стеной: — …Пусть убавит! — Следил бы за своей!.. Дочкой… Этой ленивой твари не мешает поработать булками!.. Девочка дёргается, как от подзатыльника. — …Вот где эта маленькая дрянь, скажи на милость?.. Дверь распахивается, по облупленному косяку гневно шипит потревоженный песок, во всю мочь — телевизор. Она дрожит огоньком на сквозняке, но упрямо обнимает, прикрывает собой. Не поняла ещё: он невидимка — ему ничего не будет, пришли за ней. Мечется, когда толстые пальцы хватают за плечо, рвут прочь. Слезится взгляд, взлетают волосы, дверь грохает так, что с потолка сыпется тонко. (— …Хорошо! Шагаем на месте!..) И он слышит мужской голос уже за дрожащей стеной: — …Ты как с матерью говоришь?! Звук хлёсткого удара не попадает в такт ритмичной музыке, вязнет в рыхлой стене. Низко, срываясь, как загнанная зверюга, рычит кто-то третий — не верится, что девочка так может: — …Она. Мне. Не м!.. (— …а-а теперь ещё подход!) Удар — и стена обретает плотность под маленьким жёстким плечом. — Поговори ещё мне!.. …Она стоит через пустой воздух и четыре дюйма картонки некоторое время, подпирает собой, не идет обратно. А он вспоминает хотя бы день без… вот этого… и не может… не может. Страшно вырасти. Тогда его тоже найдут. Когда, чуть приоткрыв дверь, она тонкой тенью вползает в комнату, на её губе блестит варенье, а глаза меркнут. Девочка замечает его внимание, на ходу отворачивается, падает на кровать недвижно, к стенке. Шаг, шаг. Он у кровати, защищает своей невидимостью. Кажется, она не дышит. Спит. Мягкая фланелевая пижама. Тоненькое плечо под ней. Девочка оживает — трепещет тонко, ресницами поутру. Он с радостью не столько слышит — ощущает: смеётся. Ти-ихо, тихо, и смех похож на кашель.***
— Малыш, ты где? — тепло касается шёпот. И он выползает — встрепанный, как совёнок; шатко идёт к воспитательнице, боится упасть на блестящий пол. Только если ей в ласковые руки. Для девочки у неё слишком плавные движения и сладкий запах, для женщины — слишком маленькая. — Не бойся… я здесь. И он послушно обнимает теплую шею заодно с тугой чёрной косой, хватает ручонками, жмурится, когда пол — р-раз! — и остаётся внизу. — Вот так… Полетели… Мимо проплывают перила, двери, замызганный деревянный бордюр, до которого он от пола не достаёт макушкой, а сейчас может потрогать ногой. Но перед глазами сплетаются перекрестья, блестит асфальт, вместо зеленоватого пола — тяжко покачивается вода. — Ну, что ты?.. Ну… скажи… Он прижимается изо всех сил, нет места вдоху: в этом весь его ответ. — А-ха-х!.. — Смеётся щекотно. Горько. — Я тоже тебя люблю! Но скоро ты уедешь домой, мистер Счастливчик! У тебя будет настоящий дом, папа и мама… Стеклянная вода приближается, выбивает дух — он почти кричит в голос, но так и остается сидеть на руках воспитательницы с открытым ртом — холод заполняет лёгкие, хватает за горло. — Да, да, крошка… Папа и мама!***
Иногда с дороги под окнами в песочный дом Папы и Мамы поднимаются… посторонние. Пятно солнца собирается ползти на стену и всё никак не решится. Они сидят тихо на полу. У Сестрёнки уже пересохло горло — щёки горят, она торопливо облизывает губы. Устала уже сидеть напротив него и смотрит вниз уклончиво — девичьи руки жарко прикрывают ему уши. Когда она переводит дух и обнимает себя руками, к нему возвращается слух. Папа стал добрым и любезно прощается в картонном коридоре, закрывает хлипкую входную дверь; потом обратно злеет и громко делит что-то с Мамой. Через слово: — …деньги… — Деньги?.. — …деньги! Эти деньги Сестрёнка берёт в магазин, и её нет ровно столько, за сколько солнце взбирается на кровать. Мама в другой комнате, спит два часа. Она умеет его видеть, но изредка, и тогда треплет по волосам игриво. Он хочет к Маме, но Сестрёнка мягко удерживает за руку. Он поднимает голову, видит — строгое личико, тсс. Мама не ходит за покупками и не готовит. Наверное, не знает, что в доме есть мука. Её приносят Папины друзья, и он прячет всегда в несколько мест. На этот раз маленький пакет угнездился в старом красном радио, за пластмассовой решеткой цвета старой кости.***
— …это всё порошок. Они… держали дома… порошок. Вы и сами знаете, — мелко-мелко из-под дубовой двери в пустой коридор. Он как снова в машине по дороге в приют, и вот уже ведут в кабинет к директору, как тогда. Воспитательница теперь — одно затаённое дыхание. Миссис Мориган… Мэриган… Как-то так. Важная дама, толстая старая стрекоза в массивных очках, все её слушаются. Но на этот раз голос дрожит у неё… Торопится. Взахлёб о ком-то. Как пролёты моста — ровно, ровно, и раз — узлом… — …и всю семью… Представьте, у бедняжки… — трясётся в дряблой шее это… — всю семью! — Оу… — мужской голос ей в ответ уже за самой дверью — острый, лёгкий, как город, что не движется за окнами машины. Остаётся навсегда. — Боже… Бедный ребёнок… Самое начало жизни — и такая трагедия! В ужасные времена мы с вами живём… Куда мир катится… — И не говорите… …и на три робких стука: — Ева?.. Можешь зайти!.. — Она смотрит на молодую воспитательницу, затем на дверь за спиной, ощутимо пронизывает дальним взглядом через линзы, но всё равно не видит его и возвращается к Еве. — Оставь мальчика и выйди. Он оборачивается и остаётся смотреть на прощально закрытую дверь. Кабинет пахнет теплым деревом и мягким светом. Только синий с красным флаг на секунду кажется не к месту весёлым. Дальше смотрит из рамы строгий бородатый дядька, дальше шкаф и книги, книги, книги. На лучших полках — кубки. Тумба, статуэтка балерины. Цветы едва держат жизнь, сопрели в вазе… Стрекозиные очки уже обращены мимо, к более важному здесь гостю. Цвет костюма почти в тон березового кабинета, на пиджаке тянутся складки — весь внимание, локти на стол. Рыжие ботинки… Где же он мог раньше видеть эти ботинки? — Он милый, тихий ребёнок! С ним у вас не будет проблем! Ну, знаете, как с обычными детьми… Он послушный, умненький… — Застоявшаяся горькая сладость увядшего букета. — Ева говорит, он музыкальный… Посмотрите, он даже похож на вас! Посетитель чуть отталкивается от стола, как отчаливает, разворачивается в кресле. И он умеет видеть, смотрит до самого дна, прямо в крошечный песочный мирок. Недоволен. Глаза в щёлочки, бровь удивлённо вверх, рот в сторону. Сердце падает в пол — ни дотянуться до ручки, ни сбежать, ни позвать Еву. Он в пятне света, в центре внимания. Что-то меняется. Сначала проясняются глаза гостя, и вот он уже приветливо скалится улыбкой весёлой ощерившейся собаки. — Парень, тебя как звать? …А у него было имя? — Вы же знаете… — нудное жужжание. — А что, человеку без документов уже не нужно имя? — лениво, удивлённо. — Прошу вас, тиш-ше… Поймите правильно… Он не сказал ни одного слова, пока был у нас… — Во-от как? Немой? — скучающе скользит полувзглядом. Солнце прячется за ветреную стаю листьев. — Н-нет, он абсолютно здоров. С ним мало занимались, да… но развитие поддаётся… коррекции. У мальчика п-психологическая травма… — Да, да, я знаю… Сочувствую. Смотрит в сторону, поджал губы. Когда так делает, похож на большого кота. Чутко щурится на игольчатые лучи. — А… знае…те… А не прокатиться ли нам на машине, а? — Как?! На машине… — поперхнулась миссис Мэри… Мори… — На машине, на машине! — кивает радостно, поворачивается. — Как тебе такое предложение, ну? И подмигнул. «Сочувствую» где-то в груди тёплой дождинкой. «Да, да, я знаю». «Посмотрите, он даже похож на вас!» Как имя? «Вы же знаете…» Взрослый, улыбается ему, как никто не улыбался — с обещанием, с вызовом, — как от пола поднял до уровня глаз. Говорит, как с большим. Голос — будто звучал всю жизнь. Сказать бы «да», но получается лишь кивнуть. «Мы похожи?» Ботинки знакомые, допустим. Но откуда? И откуда… всё? Как он сам завёлся в коробке Папы и Мамы? А если его оставили, забыли… Кто-то… из… — Как?! Кресло разворачивается нехотя, тонкий скрип. — Я пришёл сюда, чтобы помочь вам с проблемой, бросающей… тень на ваше заведение. — Пальцы неторопливо перебирают свежеотпечатанные белые листы. Пачка бумаги ярким пожаром в стёклах очков напротив. — Знаете… подбросили ему, не подбросили — нашему любимому правосудию никакой разницы! И вы великодушно согласились пойти мне навстречу в моём… оч-чень личном деле. Так ведь? Та-ак… Да, есть трудности… А вы чего ждали? Но и тут — заметьте! — ради вас и приюта я готов многое взять на себя. Всё, что мне нужно, — немного содействия. — Я не могу так просто… Вдруг меня потом спросят?.. Что я скажу? Он веселится: покусывает невидимую соломинку в уголке рта, приваливается к мягкой спинке кресла… Тоже хочет скорее кататься? — Мне кажется, вы любите Шопе-ена… — Не даёт сказать. — Это хорошо. Для… некоторых моментов он прекрасен. Но… смотрите на жизнь веселее! Вот послушаю, бывает, Брамса, "Венгерский танец"... Такая энергия наполняет! Штраус… Моцарт… Очень советую… — Но… если… Что я скажу-у?.. Стихает, будто вспомнил. О плохом. — Скажете им, что в ваших документах ничего нет о безымянных маль… детях… за июль тысяча девятьсот девяносто четвёртого года. — Так… просто? — Как есть! — насмешливо грозит пальцем. Обезоруживающая улыбка для растерянной хозяйки приюта — предложение разделить маленькую шалость. И задорный смешок. У взрослых таких не бывает.3
Он спешит по коридорам, на каждом перекрёстке до холода в груди подрывается бежать за незнакомцем, боится потерять из виду. У парадной двери тот бесконечно долго замирает перед уходом. Лукавая ухмылка, изогнутая бровь. Ждёт. Во дворе вёрткий ветер, переменчивый, как солнечная россыпь под деревьями, не даётся вдохнуть. Брусчатка на дорожке укладывается косичками, убегает за ворота, к стоянке. Он идёт сам по себе, как взрослый, поспевая за размашистыми шагами нового друга. Он взбирается на заднее сидение, как на диван. От собственной отваги сердце прыгает под горлом. Пахнет пыльно и душно. Пыль тонким пухом горит под лучами, закрывает приборную панель. Наваждение скрадывает круглая тень слева – вырастает во весь салон – долго и настороженно смотрит через плечо бритоголовый водитель. Дверь впереди впускает посетителя приюта и немного света. – Очаровательная женщина. Прос-сто! – очаровательная… Так бы и пристрелил. Водитель кивает назад, на невидимку, и снова смотрит на гостя: – Стэн… это… Он (оказывается, его зовут Стэн) пристёгивается и отвечает легко, не глядя: – Он с нами. – Куда поедем? – На Ткачи… Да, Бэнни, мы должны доделать работу… Кажется, про него забыли. Наверное, это не обычный автомобиль, а машина времени. Когда она едет, то мост, как плёнка в видеоплеере, отматывается назад, серые балки по косой разрывают вид в текучем движении, город приближается… А если в конце пути он увидит Сестрёнку? Лишь бы Папы и Сестры не было дома, а Мама спала за дверями весь день… – Вот здесь мы и прогуляемся. – Стэн доволен. – Ты же храбрый, так ведь, везунчик? Если это прошлое, то какое-то другое, не то. Серые слепые дома, пустыри чахлой травы, тонкие деревянные заборы… Что произошло? Упала бомба? Даже Бэнни хмурится и стискивает зубы. – Мы должны, Бэнни. Постой здесь. На этот раз он сам ведёт незнакомца по имени Стэн, тот лишь весело подсказывает иногда: «Интересно, что там?.. Боишься туда заглянуть, а?» Играет. Только Сестрёнка с ним раньше играла. И всё равно они пришли в самое скучное место, какое можно придумать, – тупик, в разводах стены, неприбранная осенняя среди лета земля наползает на бетон и криво упавший покорёженный ржавый ящик. Узнать, что там, он идёт сам. В отдалении воет сирена, слышится металлический грохот, бег машин… Хочется туда, подальше отсюда. Он не может сказать, лишь обернуться. Щёлк! С… Стэн с удовольствием закуривает, бережно защищая пламя ладонью от жёсткого песочного ветра. Поднимает взгляд на крышу, запрокидывает голову, морщится, сжимая сигарету в зубах, выдыхает. – Везунчик… Мне надо поговорить с тобой. – Подходит медленно. – Тебе можно верить, никому не расскажешь, а? Ах… Давай договоримся… Если говоришь «да», то киваешь вот так, «нет» – вот так. Во-от, молодец. – Пока он затягивается, невидимка старательно кивает. – «Да»? – Сигарета улетает в сторону. – Прекрасно… Спустя секунду в его руке револьвер. Настоящий, тяжелый, гладкий – ярко отражающий облака. – Твои… мама?.. папа?.. Их – бах? – у… убили? Грохот, красные лужи… «Убили». Ветер сушит губы. Подбородок идёт вниз раз, второй… Зеркальная сталь зачаровывает. – Мне жаль. – С чувством, заморгал. Как он всё понимает? Качнул головой. – Ты был дома? Кивок. – Ты спрятался? – револьвер тёплый, теплее ветра на локте. Да, он всегда хорошо прятался. Откуда Стэн всё знает? И про Папу с Мамой… – Что, под кроватью? – подмигнул хитро. Да… Какой же он незнакомец?! – Видел… что-нибудь? Кого-нибудь? Нет, только шаги и дрожь. – Ты видел, кто… кто сделал? Кто это… это сотворил… Нет, не было лиц, кроме Папы, Мамы, Сестры, Сестрёнки. Произошло что-то плохое, все эти побои и красные лужи потом… А С… он такой знакомый, такой… добрый? Пролетают этажами вверх пуговицы белой рубашки, и он остаётся нос к носу с… Пока не готовое ещё слово липко затягивает мысли, взгляд уже скользит по гладкому лбу, рассыпанной чёлке, задерживается на смятой улыбкой щеке (тут вспоминается зубная щётка из приюта, бесцветная и ломкая, ре-еденькая). Глаза у него по цвету, что лужи в переулке – по непроницаемой глубине тоненько небо. «Он даже похож на вас!» И невидимка почти уверен, сомневается лишь на волосок и ждёт его вопроса с тихой радостью. – Ну, а меня-то ты помнишь? Это не «да» и «нет»… В голове путаются мысли. Как мотнуть головой и сказать: «Я не помню тебя, но с тобой лучше, чем у Папы и Мамы, и я должен был знать тебя раньше»? Как кивнуть и сказать: «Мы похожи, ты меня знаешь, считаешь за большого и никогда не обидишь, потому что… кажется!.. ты и есть мой настоящий…» Он жмурится до улыбки, до искр перед закрытыми глазами, раскидывает руки и прижимается наугад – к рубашке, пиджаку, шее (в носу щекочет запах сигареты)… «…папа». Глупое сердце ещё колотится радостно, когда ладони сжимают плечи, холодит револьвер, и он отстраняет от себя, вглядывается пристально, прикусив губу. Разделяет чёлку, перекладывает направо, немного больно зачесывает, путаясь пальцами. Поднимается и долго стоит спиной, сгорбившись, сложив руки, отставив револьвер. Так и обхватывает голову, ерошит волосы… И бессильно опускает плечи. – Чёрт… – Шатаясь, делает пару шагов и сокрушённо топает ногой, подняв лицо к небу. – Ч-чёрррт! Оборачивается, как спросонья. Устало вгоняет револьвер обратно в кобуру. Не находит слов и жестом зовёт за собой. Обратно к машине. Невидимка догоняет его и берётся за горячую ладонь. На миг тот отдёргивает руку, – видимо, совсем отвык, – но затем вздыхает обречённо и разрешает взяться. Так они и вышли из закоулков.***
– Я… понимаю тебя… Твою злость. – Нет! Не понимаешь, представь себе… – Мои родные – настоящие – тоже погибли в перестрелке с полицией, мне было четыре года. – Слушает, не прерывает. Но завтрашнее утро неминуемо, и… слова не удержать, лишь бы остановить время. – Помню, любил сестру… Уверен, что она жива и… и думает, что я погиб. Я давно ищу её. И тут – ты… Не успел… Представь, если бы ты искала брата… Секунду ему кажется, что она исчезла. Растворилась в темноте, испарилась в зыбком тумане. За спиной далёким фейерверком бьются кнопки – она роняет руку с пистолетом. Кирпичная стена сотней шрамов царапает жёсткую плащевую кожу, пока женщина с тихим плачущим смехом бессильно сползает на землю.