Солнечное Клеймо

Тлеющая одежда. Частично расплавившиеся доспехи. Везде, где только видна кожа - ожоги, все тело в ожогах. Левая половина лица обожжена, полу сгоревшие волосы покрыты пеплом... Когда он нашел Мотонари Мори, тот, казалось, был в сознании, но в то же время ничего не замечал, совершенно не осознавая кто он и где - надо думать, от болевого шока. Только приоткрытый глаз - второй, припухший, был закрыт - бездумно смотрел куда-то вверх, там, где находились небо и солнце... "Да уж, хорошо же тебя возблагодарил твой Бог Солнца в ответ на твои молитвы". В первый миг Тесокабе решил, что властитель Аки уже мертв: слишком его неподвижный взгляд напоминал ему стеклянные глаза мертвецов. Но когда он прижал пальцы к его шее, он ощутил слабое биение пульса. Ожоги. Чудовищные ожоги по всему телу, по рукам и ногам, груди, спине, лицу... "Да на нем же, наверное, теперь живого места нет" - с невольным содроганием подумал Моточика, с предельной осторожностью поднимая полумертвого врага на руки. Как правило, с такими ранами не выживают. Никто, никак, никогда. А он - выжил. Пусть безжалостное пламя не пощадило его, но, возможно, его великий бог солнца все же решил спасти своего верного сына? Или же он просто счастливчик? Кто же знает. И почему... Почему именно его злейшему врагу было суждено наткнуться на него, умирающего? Каприз судьбы. Если бы подобное случилось тогда, когда их вражда только началась, то он бы безо всяких бы колебаний оставил бы его там, да еще и пнул бы напоследок. Если бы подобное случилось год-другой назад, где-то в середине их трогательного общения, он бы просто добил его - из жалости. Потому, что существовать с такими ожогами на краю жизни - это выше и вражды, и ненависти. Никто не достоин такой жестокой смерти. Никто. А сейчас... Сейчас он спас его. Вытащил из той груды невыносимо воняющих горелым мясом тел, из бушующего огня, притащил на корабль, с помощью лекаря все ему там промыл-обработал-забинтовал. Конечно, шум поднялся. Большой шум. "Аники, вы же враги! Зачем спасать полумертвого врага? Оставили бы его там подыхать, по заслугам его! Зачем?" Зачем, зачем... Да черт его знает, зачем. Знал бы, так сам бы не мучился. Держать его на корабле тоже пришлось... довольно неудобно. Как он его перетащил в свою каюту, так и оставил: отчасти оттого, что перетаскивание его с места на место навредило бы тому еще больше, отчасти оттого, что это было настолько муторно, что никаких сил на это не было. Специально постелили Мори второй футон. Да и вообще: за ним же следить нужно. Перевязки менять регулярно, обмывать его... Пираты его тоже - могут быть опасны. Оно конечно, приказ командира есть приказ командира, но кто знает, что может прийти кому-нибудь в голову, особенно ежели кто из них выпьет больше положенного. В таком состоянии вообще можно много натворить... Спас - значит спас, значит, нужно проследить и за тем, чтобы его шкуру никто не продырявил. Спас - значит, несешь ответственность. Доктор предупредил его сразу и честно: тяжелые ожоги, едва ли выживет, повезет, если протянет еще хоть с неделю. "Может, лучше будет его... того? Я умею это аккуратно делать, пережму ему кое-что на шее - он и уйдет спокойно. А так... только мучиться зря будет..." Тесокабе, внутри которого бурлила ярость, на удивление спокойно и сдержанно ответил ему, что ничего такого они делать не будут. Даже не смотря на то, что он враг. Не после того, как он спас его, как принес сюда и решил выходить. Ни - за - что. Мотонари Мори должен выжить - и точка. Первую неделю Моточика был почти уверен, что тот, как и предсказывал доктор, скоро умрет. Больно уж плохо тот выглядел: дышал он едва-едва, по ночам трясся, повязки постоянно пропитывались странной жидкостью, шедшей из множества волдырей на местах ожогов. Левая половина его лица, обожженная безжалостным пламенем, была вся забинтована, заклеена, укрыта от взглядов - а правая, необъяснимым образом уцелевшая в огне, по цвету почти сровнялась с бинтами. В сознание он не приходил - только лишь стонал от боли, все время, постоянно. Это не только беспокоило Моточику, частенько сидевшего возле его постели, но еще и серьезно раздражало - просто, как частый, громкий, навязчивый звук. Это отчего-то напоминало ему мяуканье котенка, или детские жалобы, или плач... Да, вернее всего, плач. Будто Мори пытался рассказать ему о чем-то, или что-то попросить, или пожаловаться на что-то. Совсем как маленький ребенок, он что-то говорил ему этим плачем, но что - непонятно. Скорее всего, он просто говорил о том, насколько ему больно. Может, он молил о смерти? Порой он прекращал стонать, только дрожал крупно, и судорожно вдыхал и выдыхал воздух со странными, глухими полувсхлипами. Узкая обожженная грудь, стянутая бинтами, неровно вздымалась и опускалась под покрывалом в такт дыханию... От этого Тесокабе начинал себя чувствовать еще хуже: это отчего-то угнетало его даже сильнее, чем стоны боли, и он тогда просто часами, не двигаясь, сидел возле Мотонари, терзаясь какими-то глупыми и неважными мыслями. Он был будто одержим им, своим верным врагом, и временами ему сильно хотелось, чтобы тот исчез, забрав с собой все чужие тягостные размышления. Два раза он даже тянулся рукой к его шее, исполненный решимости закончить его мучения, но потом он вдруг вспоминал... Вспоминал тот мертвый стеклянный взгляд, это незнакомое, щекочущее, тянущее чувство в груди, когда он нес Мори на корабль - такого легкого, хрупкого, будто диковинная стеклянная кукла, и эту боязнь причинить ему вред... Живой Мори, сражающийся Мори, двигающийся Мори... И мысли о том, чтобы убить Мотонари, исчезали без следа, оставляя после себя стыд. Отчего, почему? На эти вопросы ответов тоже не было. Спустя одну неделю и два дня после того, как он принес его на корабль, ситуация изменилась. Сперва ему только медленно, но верно становилось хуже: с каждым днем он становился все бледнее, будто кровь уходила из него, а повязки, которые пропитывались жидкостью из волдырей, приходилось менять все чаще и чаще, что, учитывая большое количество пораженных пламенем тканей, было трудно. Но отвращения, как бы он не старался поймать себя на этом чувстве, Тесокабе не чувствовал. Просто не мог - и все. Была какая-то щемящая, болезненная нежность. Моточика знал один небольшой секрет, который давным-давно ему выболтал кто-то из дружков-пиратов: все нормально, пока больной может пить. Если не глотает, а давится, кашляет, отворачивается, то все - пиши пропало. Черт его знает, с чем это связано, но оно, похоже, работало. По нескольку раз за день он аккуратно приподнимал его голову и ложил себе на колени, смутно ощущая себе не то матерью, возюкающейся с больным ребенком, не то нянечкой-сиделкой, и как можно более осторожно вливал воду ему в приоткрытый рот. Обычно Мори рефлективно сглатывал, не приходя в сознание, но примерно на шестой день, когда ему стало хуже всего, он подавился, и начал судорожно кашлять, выталкивая воду из горла. Тесокабе тогда перепугался сильно ("как баба, черт подери" - ругался он позже на себя), поспешно вытер капли воды с его лица и позвал лекаря: благо, его сильный голос позволял ему вызывать подчиненных почти из любой части корабля. Лекарь сказал, что "у него сейчас идет самый опасный период. Протянет его, и, тогда, скорее всего, дальше уже пойдет лучше. Но я ничего не обещаю, Аники". И Моточика ждал. Он знал, что в этой ситуации, он не сможет помочь ему ничем другим, кроме того, что он делает сейчас - и кроме, разумеется, последней, смертельной услуги освобождения. Но о таком он, понятное дело, даже и думать не хотел. Спустя три дня после разговора с лекарем, Тесокабе заметил, что, кажется... Кажется, Мори становилось лучше. Это было бы настолько хорошо, что ему сложно было поверить в это - но верить отчаянно хотелось. Красные нити их судеб, спустя много лет борьбы, сплелись между собой узлом мертвеца, и развязать их не было никакой возможности. Только если разрубить одним точным, резким, сильным ударом; ударом, на который ни у одного из них не было полной решимости. И если бы однажды это все же случилось бы, слишком многое пострадало бы после того, как связь исчезла. Слишком многое... Временами Моточика задавал себе вопрос: а понимает ли это сам Мори?