Большая сказка про маленького поэта

Мой поэт, это сказка тебе на долгую холодную ночь. Поселок, расположенный под склонами крутых замшелых скал, названия не имел даже среди жителей. Обычные узкие кривые улицы, одна пошире, почище, попрямей. Там сидели торгаши и кричали бабы, у которых мальчишки тягали яблоки из-под носа. Каждое воскресенье, которое никак не называлось, люди наполняли эту условно главную улицу, чтобы отблагодарить Бога, которого они никак не называли. И в эти неназыванные воскресенья с одной и той же скалы, самой зеленой и самой крутой, к людям спускался Воназер. Тропа его, узкая и крутая, отнимала сутки и еще часть дня, которую мальчик никак не называл. Воназер был совсем еще мальчиком. В свои условные двенадцать лет он спустился впервые и сразу запомнился городку. Его слова были громки и не всегда понятны. Но вся улица застывала, слушая искренного мальчика, спустившегося в город. Воназер был поэт, но это никак не называлось у глупых людей. И единственное, почему мальчик их прощал, — люди кормили его. Скудно, невкусно, но они позвололяли ему выжить. Постепенно люди перестали представлять себе воскресения без «горного мальчика». Пошел тринадцатый год. Девочки города выбрали себе по любимому стихотворению и мучали его бестолковыми просьбами «прочти это-прочти то-пожалуйста!!!». Хуже всего то, что их манеру требовать прочтения переняло еще полгорода. А я еще хуже то, … что никто не мог правильно произнести имя мальчика. Пошел пятнадцатый год. Осень была холодной, Воназер кутался в дряблое тряпье, но читал. Окрепшие девки не отлипали от него… Но черт возьми. Воназер, тебе ведь надо что-то есть? .. Сиди и терпи… Читаааааааааай… И он дочитал очередные строки, когда увидел странную фигурку, движущуюся к нему. Это была девочка, которую он раньше не видел на улице: волосы ее были прямы и светлы, взгляд прям и светел, и только руки ее, держащиеся друг за друга выдавали слабость этого существа. Она стояла поодаль и слушала, перебирая складки своего платка. Складка раз, складка два… -Послушайте! — почему-то крикнул вдруг Воназер. Толпа прислушалась. -Прошу Вас, послушайте! — крикнул еще раз Воназер, поняв, что хочет обратиться к девочке. — Я потратил здесь три неназванных года, промерз тут неназванное количество неназванных дней, а они не могут… Он схватил себя за голову, хватая волосы; глаза его дико блестели, но открытый рот молчал. — Чего же они не могут? — она подошла ближе и села рядом. -Они… не могут произнести мое имя! ВонАзер! А! А! Ударение на А! Как мне назвать себя, чтобы люди не истязали мое имя? Он кричал взахлеб, путая слоги, сжимая до боли правый кулак… — Тогда… Тогда я, — девочка встала и кинула платок Воназеру, — Я нарекаю тебя Волнорезом! Ты! Ты будешь рассекать и бить их устои, устремишься вперед, о резчик мысли и чувства! Она топнула ногой и отошла на пару шагов. Воназер видел ее спину. Вот тяжело подымаются красивые плечи, вот слегка дрожит изящная маленькая рука, и кажется, что каждая складочка ее кожи — складочка твоей души… Она, не оборачиваясь, стояла. -Скажи тогда, как мне наречь себя, если имя мое — Ачинока, и мне больно произносить его? Воназер тихо встал. Все его нутро клокотало, участился пульс… — Ты — лишь одинокая Чинара, Плоды которой не видят люди… Я обниму твою грудь и Умру в ее нежном жаре… Правая рука его поднималась от тонкой талии к груди, левая медленно стекала вниз, разглаживая складки одежды, пытаясь коснуться нежной кожи… Вот губы его, касающиеся шеи девушки. Вот бедра его непроизвольно притягиваются еще ближе к Чинаре. Вот рука ее беспокойно гладит другую… Грудь. Воназер схватил ее за грудь обеими руками, пытаясь прижать к себе скрытое одеждами тело. Через пару мгновений девушку под руку уводил вверх по улице отец, а толпа лишь смущенно шепталась, глядя на руки мальчика, теребящего ткань, касавшуюся милого стана. Город послушно стал называть мальчика Волнорезом, кормил его и одевал, пытаясь загладить вину. Вину перед Волнорезом, которого спасла одинокая Чинара. Шестнадцатый год протек незаметно, как будто его и не было. Волнорез укрепил свой шалаш, спрятанный в горных кустах, но это жилище ему не понадобилось. Мальчику отвели комнату над трактиром, с маленьким окном на главную неназванную улицу. И проходили дни, гремя копытами усталых лошадей, храпящих так, как будто они везли свои повозки по кладбищу. Бессмысленность жизни Волнореза достигла своего пика. Он стал запоминать даже имена старух, обсуждавших прошлогодние новости. Дождь стучал по тонкой крыше, вся грязь стекала неравномерными ручьями по стеклу. По утрам кричали вороны, не поделившие кусок мяса. -Волнорез, идешь пить чай? — тихо спросил хозяин трактира, в третий раз застающий мальчика в одной и той же позе у окна. -Представь, что дождь — это чай. Значит, он льет в незначай. Он скоро пробьет мне окно,  Но, боюсь, ему все равно. И, немного подумав, Волнорез добавил: -Оставь меня. Летать хочется, а ты мешаешь. -Волнорез, ты… — мужчина не договорил. Мальчик лежал голый на полу лицом вниз. Трактирщик бросился к нему, перевернул, стал щупать пульс. Спал. Волнорез спал, устав после мастурбации. Семнадцатый год встретил Волнореза бурными потоками талой воды. Мальчик наплевал на отговорки трактирщика и пошел искать место своего старого шалаша. Меньше чем за год отсутствия человека все вокруг переменилось. Больше нет той привычно примятой травы, тропинки заросли или самовольно потекли ручьями по новым направлениям. На соседнюю скалу не вернулась стая воронов. Все встречало человека холодно или не встречало совсем. Все стало чуждо, все зло и донельзя самобытно. Вот его любимый утес. С него видно узкое кривое ущелье, бурлящая речушка, в которой он чуть не утонул однажды. Свобода. Он раскинул на ветру руки и выгнул голову. Жив ли Волнорез? Прорезал ли он слова и мысли? Или он только бессмысленно тратил кислород? — Утес, отец мой, расскажи мне сказку сыплющихся камней, нарисуй мне кричащих птиц, а я верну… потом… когда переполнюсь тобой… — Волнорез, лежавший на траве, взял холодный мокрый старый лист и провел им под рубашкой. — Холодный… — Мальчик тяжело вздохнул и взял еще один. — Если коснуться самым холодным листом себя, то будет прия… Он вскрикнул от холода, накрывшего все его тело, вскочил и побежал вниз. — Руки — вы теперь мои лопасти, Несите меня на холодном ветру, Стоял я всегда на краю пропасти, И скоро я в ней умру! И с диким хохотом Волнорез прыгнул в ледяную воду озера, где до сих пор плавали кусочки льда. Сводило и руки, и ноги, но мальчик держался на воде и смотрел в небо. Оно заливалось в его глаза… — Волнорез, ты выглядишь больным, мальчик мой,- тихо говорил трактирщик порывающемуся уйти поэту. — Останься дома. А станет потеплее — хоть вместе пойдем в горы. — Я. Не. Хочу. С тобой. В мои. Горы, — грубо оборвал его Волнорез. Но остался дома. «Бред. Дни сменяются днями, а мне просто не разрешают заниматься тем, что мне нравится. Мне не очень нужно в горы, когда потеплеет. Мне нужно сейчас. Мне не нужен чай. Мне не нужны люди». В трактире началась возня. Официантки бегали с подносами как сумасшедшие. Трактирщик кричал на кухне, но, очевидно, так, чтобы за ее пределами не было слышно. — Что происходит? — сонно спросил у толстой поварихи Волнорез. — Семья купца Корачего приехала. Они года два черти где мотались. Теперь Корачий богаче всего города, вместе взятого. Волнорез хотел сказать, что ему вообще наплевать, но передумал и вышел на улицу. К трактиру собирались люди. Всем было интересно посмотреть, как богатый Корачий со своей семьей и слугами медленно, чинно пройдет вверх по улице, как будет здороваться или не здороваться совсем, с каким лицом он оплатит этот обед. Толпа стала почтительно раздвигаться. Корачий шел впереди, скрестив на груди руки; за ним шла женщина, ведущая за руки двух девушек; далее толпились слуги, приветливо улыбавшиеся. Волнорез протиснулся сквозь толпу и встал перед Корачим. -Здравствуй, не думай, что я наглец, И лезу за тем, чем ты богат. Пусть ты мне будешь духовный отец, А сын твой — любимый мой брат. Толпа дрогнула. Корачий был порядком удивлен. Не говоря ни слова, он кивнул мальчику. — Спасибо за доброе слово, Благодаря твоей доброте Забываю, что было плохого В двухлетней большой суете. — Ачинока, как не сты… — Я не Ачинока! — яростно закричала девочка, только что так светло говорившая в ответ Волнорезу. — Я Чинара! Хватит называть меня чужим именем! «Чинара… где-то я уже слышал это милое имя, »-думал Волнорез, когда в него влетело маленькое хрупкое тело. -Волнорез, обними меня, как в тот раз! Я не хочу, чтобы мне делали больно! Ты нарек меня Чинарой, пусть же меня так и зовут! И она плакала в плечо мальчика. — Ты — одинокая Чинара, да? — что-то вспомнив спросил Волнорез. Он тронул руками ее лицо. Да, это была она. Ее нежный жар никуда не пропал, она снова стояла рядом с ним, такая же одинокая, такая же яростная. — Да, — тихо ответила она. — А ты… все такой же мальчик… Корачий пожал плечами и направился к трактиру. За ним уныло поплелись остальные. Улица опустела. Только Волнорез и Чинара стояли, обнявшись, и молчали. — Как называется, когда ты режешь по мысли? — Это называется быть поэтом, — с хитрой улыбкой ответил Волнорез. — Значит, ты поэт? — Чинара улыбнулась широко-широко. — Поэт. И ты — поэт. — Ты… маленький поэт. Она хихикнула и нырнула в дверь трактира. Волнорез остался один на улице. Он улыбался. Ночью на весенней улице было темно. В небе летали летучие мыши, и казалось порой, что они вот-вот в тебя врежутся. Было очень тихо, пожалуй, даже слишком. Торопливые шаги Волнореза тишину не нарушили. Он пошел вниз по улице, потом побежал, и волосы мальчика летели за ним гордой недлинной волной. Наконец, он стал останавливаться. В окнах большого дома было темно. «Наверняка все уже спят…»-подумал Волнорез, подходя поближе. Сверху справа был небольшой балкон, на нем стояли горшки с еще нераспустившимися цветами. — Все равно. По-моему, мне сюда. К моему нераспустившему листья дереву. Сильные руки мальчика схватили кружевные стальные прутья, и он полез наверх. Пытаясь перехватить руки, он чуть не сбил маленький горшок. -Чеерт, — шепнул он, сжимая зубы и поттягиваясь. - О, я поборол горшки и прутья. Слабак. Глупый слабак. И вот перед ним прикрытая дверь балкона. Слегка колеблется легкая штора, танцуя в такт ветра. От светильника, висящего над дверью, слегка пахнет воском. Стекла чисты…, но видно только ткань занавесок. Этакая очевидно женская хитрость. И Волнорез прижался щекой к холодному стеклу. — Я шел, шел, и вот устал. Дай отдохнуть что ли. Понаставили цветов, не пройти не проехать… И как я вам в комнату попаду? И он бессильно положил ладонь на дверную ручку. Но она поддалась даже такому слабому давлению. Мальчик застыл. Если сейчас эта тварь скрипнет… то все пропало. Но она не скрипела. Дверь мягко открылась внутрь. Волнорез отодвинул от себя штору и вошел в комнату. — Ты все такой же ребенок, милый Волнорез. Мальчик дрогнул и обернулся. На широкой мягкой кровати сидела, совершенно раслабленно, Чинара. — Садись ко мне, отдохни, — ее хитрая улыбка удивила поэта. — Это еще зачем? — Неужели ты думаешь, что мне не было слышно твою тираду про расставленные цветы? Я пять минут ждала, пока ты войдешь. Вышла луна и осветила мальчика. Он все в той же позе стоял и глазел на Чинару. Наконец он выдохнул и подошел к ней. — Садись, здесь тебе всяко хватит места, — она откинула одеяло и подвинулась. Он повиновался. Через пару мгновений, он оказался заботливо укрыт одеялом. Волнорез оглянулся на девушку. Она смотрела в потолок, заложив руки за голову. — Я… платок твой принес, — смущенно начал он. — Молодец. Но мне он нужен у тебя. Оставь. Это все мелочи. — На мелочах мир строится, милая, — буркнул Волнорез и поймал себя на том, что назвал ее милой. Ему стало жутко неловко, и он отвернулся. — Можно… я… — Можно. Волнорез резко обернулся к Чинаре. Она все еще не смотрела на него, но и не выглядела засыпающей. Он впервые почувствовал воинствующую неувернность. Вот он пальцем задевает ее руку. Вот одеяло приоткрывает ее рубашку. Вот он навис над ней. И луна ярко светила в их слитые губы. Волнорез одной рукой держал ее лицо, другой — поднимал с постели к себе. Если бы он мог думать, запуская в ее рот язык, он бы пожалел, что у него так мало рук и языков. Еще один нежный укус за верхнюю губу — и он слегка отпускает Чинару от себя. — Что ты чувствуешь? — Как меня лишают губ, Уши терзаются от странного звука. И пусть ты сейчас со мной груб, Без тебя и мгновение — мука. Стало темнее, ветер приоткрыл дверь балкона, заставляя шторы непривычно высоко подыматься. — Ведь так поднимают рубашки, верно, мой мальчик? .. — Нет, неверно. Поднимают… на руки. — Я боюсь высоты. Даже самой маленькой. — Как скажешь, мое деревце. Они сидели по разные края кровати и, держась за руки, молчали. — Знаешь, я так подумала… сегодня я счастлива. — А обычно - нет? — спросил он, глядя в пол. — По щекам слезы катятся, Будто душа вся кается. Почему же, когда оно надо, Ко мне не прикасаются? Он подсел и обнял ее за плечи. — Почему же ты сразу не сказала? .. — Ты и так рядом, — улыбнулась Чинара ему в плечо. — Ты и так много касаешься. — Это очень мало. Слишком мало. — Хочешь, уйдем отсюда? Чинара удивленно подняла на него глаза. — Ну, уйдем. Из города. И никто не будет делать тебе больно. Нас будет трое: ты, я и наша свобода. Хочешь? Она посмотрела на облака, плывущие за окном. — Хочу. Мне надоели эти вечно ищущие выгоды рожи. Уводи меня отсюда. Она вскочила с кровати и надела вместо ночнушки платье и плащ. Волнорез поцеловал руку Чинары и аккуратно взял девушку на руки. — Главное, доверься мне. Мальчик вышел на балкон со своей драгоценной ношей. — Да, Чинара, я собрался прыгать с балкона с тобой на руках. Но дрожать не стоит. — Поцелуй меня тогда. Он коснулся губами ее шеи и провел языком до губ. Там его уже ждали. На искусанных губах показалась кровь. Волнорез перелез на портик за оградой балкона. Ветер усилился, то обнажая, то скрывая холодно сияющее тело луны. Мальчик собрался с мыслями и толкнулся вперед. Они летели бесконечно долго. Волнорез сгруппировался, защищая собой Чинару, а она просто вжалась в него, напуганная странным ощущением полета. Но молодая трава мягко приняла на себя спины поэтов. Она, совершенно усталая, лежала сверху, неровно дыша ему в грудь. Пожалуй, они еще ни разу не были так близко. Чинара чувствовала, как медленно открываются от боли глаза Волнореза, как взгляд двигается от одной проглянувшей звезде к другой. "Почему мне так не хочется ничего говорить? Лежала бы так вечно,"- подумала она и уткнулась губами в шею парня. - Мне тоже нравится так молчать, - тихо шепнул Волнорез. Чинара даже не удивилась. Они встали, держась за руки. Дорога в горы лежала перед ними узкой лентой, извиваясь и переливаясь камнями, освещенными луной. Они бежали по ним, спотыкаясь, хохоча и плача одновременно, крича и не произнося ни слова. Их руки порой расцеплялись, но два тела чувствовали себя едиными. Совсем дети. Так искренне могут только дети. Так они добежали до устья холодной реки, над которой гордо возвышался любимый утес Волнореза. Чинара тяжело дышала, опираясь на руки Волнореза. Но улыбка не сходила с ее губ.. - Знаешь, Волнорез... - Что, милая? - А ведь я... не девственна. Моей девственностью заплатили долг одному купцу из какой-то страны. Не родной же дочерью платить, правда? Повисло неловкое молчание. - Я не знал, что ты приемная. - Да если б хоть кто-нибудь знал. Ничего страшного. И она обняла. Просто по-человечески. И Волнорез почувствовал, как бьется истерзанное сердце одинокой девушки. Он прижал ее к себе, чтобы лучше слышать этот чудесный ритм... и ахнул. Их сердца бились одновременно. Миллисекунда в миллисекунду. Вместе. Рядом. И ночную тишину прорезал крик двух голосов: "Я слышу пульс пробуждения!" ...Поговаривают, что в каком-то огромном зеленом городе однажды появилась странная семья. Родители были совсем молоды, и их не называли иначе как детьми, а их сын, совсем еще маленький, толком не выговаривавший слова, уже был похож на них. Они выходили на главную площадь, обнимались и читали стихи. Просто так. Они купались в фонтане, который теперь зовут фонтаном Поэтов. Они бегали по улицам, мешая проезду повозок. Но им все было прощено, ведь однажды эти молодые люди собрали на площади всех детей и внушили им простую истину. Ее высекли на мраморной доске и повесили над воротами в город. Будь вечно молод душой, Не скупись на доброе слово, И будут вечно с тобой Люди, ведущие в день новый.