Майский снег

Для весны погода в этом году выдалась на редкость паршивой. Ник торопливо шёл, вперив сосредоточенный взгляд в серый асфальт, разглядывая в лужах бесцветные очертания строгих офисных высоток и изредка бросая недовольный взгляд на небо. Был месяц май. На густую, яркую зелёную листву деревьев неспешно сыпался снег. «Даже неудивительно.» Эта мысль время от времени лениво возникала в его голове, и, так как ему больше не о чем было думать, он уцепился за неё.-«Зимой снега почти не было, в мае снег пошёл-почему бы и нет.» У него была привычка идти широкими размашистыми шагами, не замечая ничего и никого вокруг себя, опустив голову к земле и полностью погружась в свои мысли. Его раздражали люди, что шли впереди него и мешали излюбленной быстрой ходьбе. Его бесили лужи, в которые он так и норовил ступить со всей силы, расплескав при этом воду в разные стороны и испачкав только что вымытые ботинки. Он наступал на них, и очертания серых зданий, больше похожих на тюрьмы, чем на жилые дома, разлетались в стороны тысячами водных капель. Как бы он хотел обойтись так же со всеми своими проблемами: шаг-и и нет этого дурацкого издательства; оно рассыпается на мелкие обломки под его ногами так же, как и сотни других сооружений до него; второй-и нет больше назойливого генерального директора, он погребён под осколками некогда гордо возвышавшейся высотки. Третий-и весь мир перестаёт существовать, на минуту останавливается бешено вращающаяся карусель, и он наконец-то может спокойно встать, выдохнуть и ощутить, что ему уже больше некуда спешить, и не надо поспешно срываться с места и бежать за вагоном метро, который, к слову, уже уходит. Стук клёс приближающегося к станции поезда вторгся в его мысли, и реальная действительность вырвала Ника из задумчивости, заставив ускорить шаг, а после и вовсе сорваться на бег. Он всегда неуклонно следовал исполнению своего небольшого ритуала: ни в коем случае не упустить его, не дать уйти именно этому поезду, прибывающему ровно в тридцать восемь минут, успеть запрыгнуть в него за секунду до того, как механические двери плотно сомкнутся за спиной. Ему было наплевать на то, что поезда в метро ходят через каждые четыре минуты; ощутить вкус достигнутой цели можно было только тогда, когда, запыхавшись, устало прислонишься к дверям, к которым, судя по надписи на них, вовсе нельзя было прислоняться, и, ловя на себе мимолётные любопытные взгляды остальных пассажиров, победоносно улыбнёшься, будто бы только что выиграл марафон. Даже если ему некуда было спешить, он упрямо продолжал догонять уходящий поезд, как будто бы от того, догонит он его или не догонит, зависела вся его жизнь, как будто он пытался доказать кому-то, а может быть и самому себе, что хоть что-то в жизни у него получается. И только спустя некоторое время, когда выровняется дыхание, перестанет бушевать адреналин в крови и он устало опустится на свободное место, до него начинает доходить, какой глупостью, по сути, он занимается. Ник предпочитал не думать, почему раз за разом продолжает это делать. Ему приходилось поспешно вставлять в уши наушники, пока сотни этих мелких причин не успели красочно раскинуться перед ним и полностью завладеть его сознанием, и надеяться, что поток бессмысленно льющейся музыки сможет заглушить назойливо лезущие мысли. Иногда это срабатывало и ему удавалось сосредоточиться на ничего не значащих словах песен, раз за разом повторяя их про себя, при этом ни о чём не думая. В итоге у него выработалось нечто вроде условного рефлекса- при первых же аккордах до жути надоевших песен мысли автоматически отключались, и мелодии превратились лишь в фоновый шум, сопровождающий его везде, куда бы он ни шёл, оставляя голову непривычно пустой. На первых порах его это устраивало, однако в скором времени он с неудовольствием начал замечать, что эта пустота в голове и душе давит не меньше, чем целых ворох мыслей. Мысли хотя бы быстро сменяли одна другую, особо не задерживаясь, а всепоглощающая пустота с недавнего времени стала постоянной, скапливаясь и оседая тяжёлым грузом где-то в верхней части тела. Такая попытка скрыться от насущных проблем проваливалась с треском и оглушительным скрежетом-только глухой, пожалуй, мог бы не заметить этого. Из задумчивости Ника вывел телефонный звонок. Бросив быстрый взгляд на экран и увидев на нём имя своего публикатора, он поморщился и не стал снимать трубку-потом скажет, что поставил телефон на беззвучный режим и ничего не слышал. Несколько пассажиров с неодобрением и явным осуждением во взгляде покосились на него, но ему было как-то всё равно. Дождавшись, пока телефон перестанет трезвонить, Ник разблокировал его и правда убрал звук, чтобы уж наверняка- очень уж его выводил из себя назойливый издатель, который доставал вечными напоминаниями о том, что пора бы уже отдать в редакцию новую часть. Как будто бы ему было, что отдавать. Ник каждый день клялся ему и божился, что осталась буквально пара строчек до конца, но на самом деле он не написал и половины требуемого объёма. Каждое утро он вставал с кровати с твёрдым намерением написать хотя бы страницу, хотя бы абзац, ну хоть пару строк, но каждый раз неизменно зависал над безупречно чистым вордовким листом, неотрывно смотря на мигающий значок курсора, который, казалось, насмехается над его бессилием. И дело тут вовсе не в лени, недостатке времени или усидчивости. Ему просто не подобрать слов. Слова всегда казались ему чем-то материальным и значимым. Они были тем, с помощью чего тебя можно было понять, заветным ключом к мирам, хранящимся в сознании других людей и способ рассказать о своём. Поэтому он так не любил разбрасываться словами. С их помощью можно свергнуть горы, начать войну, спасти жизнь или изменить судьбу. Одно слово порой может сделать тебя самым счастливым на свете или свести в могилу, открыть перед тобой новый мир или разрушить прежний. Это всегда казалось ему удивительным. Хоть и смутно, но он осознавал, что слова несут в себе какую-то скрытую магию, затаённое очарование, и, пусть он и не верил в чудеса, это было единственным чудом, что ещё осталось в его жизни. Обычно это было так. Но не сейчас. В последнее время слова были пугающе пусты и бессмысленны, будто бы какой-то жестокий хирург стальной рукой разрезал и вынул из их нутра всё прежнее очарование, всю живую сущность, надёжно хранившуюся и трепетно оберегавшуюся в них до этого. Они поблекли, усохли и больше не представляли из себя ничего, кроме безжизненной серой массы, захламляющей сознание и не несущей в себе ни единой доли смысла. Его до безумия раздражало то, что он пытался написать. Ему нестерпимо хотелось выразить то, что тяжким, давящим грузом осело у него в голове, хотелось выплеснуться наружу, но не находило себе выражения. Это было странно, непривычно и угнетающе. Всё сейчас было таким. Глупым, пустым и бессмысленным. Он и сам уже не помнил, когда любимое занятие успело превратиться в тяжкий изматывающий труд. Он безумно скучал по тому времени, когда он мог вскочить посередине ночи с кровати, осенённый внезапной идеей, трясущимися от нетерпения руками раскрыть ноутбук и писать до утра, не останавливаясь и не задумываясь над словами, как будто бы это кто-то другой вкладывал в него нужные мысли и строил правильные предложения. Это порой заставляло задуматься о том, что без своей Музы, он, в общем-то, ничего из себя и не представляет. Обычно ему требовалось какое-то накрывающее с головой чувство, достаточное для того, чтобы придать ему сил выплеснуть часть нахлынувших эмоций на бумагу. Совершенно без разницы, что бы было этим движущим фактором, заставившим его писать-счастье ли, горе или влюблённость. Проблема была в том, что в жизни его ничего ровным счётом не происходило, а влюбился он в последний раз, кажется, целую вечность назад. В результате он только и делал, что шатался из угла в угол как заведённая механическая игрушка, без всякой цели, мыслей, и, если так и будет продолжаться, ещё и без работы. Он, кончено, прекрасно осознавал, что ещё с детства был порядочным разгильдяем, но данное знание не представляло из себя ровным счётом никакой ценности и в устройстве своей жизни абсолютно никак не помогало. Обычно увесистые противоленные пинки ему давал Хантер, но тот женился, стал порядочным семьянином и теперь раздаёт подзатыльники паре очаровательных пятилетних сорванцов где-то на юге Франции, что значительно сокращало дозу пинков для Ника. Его мама периодически как бы невзначай интересовалась, не нашёл ли он себе девушку, и, натыкаясь на его красноречивое молчание, осторожно добавляла: «Ну, может быть, парня?»-и в такие минуты Нику становилось ясно, что дела совсем плохи, раз уж даже его мама дошла до того, что примирилась с его бисексуальностью и вполне допускает мысль о том, что её сын может начать встречаться с мужчиной. В общем-то, именно из-за своей обеспокоенной его личной жизнью родительницы Ник и тащился сейчас туда, куда ему вовсе не хотелось тащиться. Он сам, честно говоря, не знал, какого чёрта согласился поехать: то ли из-за отчаянно упрашивающей и уже готовящейся обидеться матери, то ли из-за того, что ему больше нечего было делать и он таким образом решил отвлечься от скуки, а может быть, у него просто окончательно поехала крыша. Сейчас он, основательно всё взвесив, больше склонялся к последнему варианту, ведь раньше в здравом уме он бы ни за что не согласился на подобное, но пути назад уже не было. Наверное, короткое замыкание в его мозгу произошло во время вчерашнего полуторачасового разговора с его мамой, во время которого та без устали пела дифирамбы в честь некой Аманды, добрую половину которых Ник успешно пропустил мимо ушей, и в конце огорошила его тем, что завтра он просто обязан с ней встретиться, потому что «ну она ведь уже пообещала, и он очень её подведёт, если сейчас не согласится и тем самым заставит её чувствовать себя неловко, когда ей придётся оправдываться перед Амандой». Чуть не задохнувшись от возмущения из-за того, что кто-то решает за него подобные вещи и вообще лезет в его личную жизнь, Ник, перебесившись, в конце концов согласился, потому что, если быть честным, он вообще-то легко поддаётся на уговоры. Самого себя он успокаивал тем, что ничего такого не случится, если он один раз с кем-нибудь встретится. Ну что, в конце концов, в этом плохого? Он просто попробует. Возможно, она действительно окажется не такой уж плохой девушкой. С чего он вообще решил, что она ему не понравится? Всего лишь одна встреча. К тому же, ему совершенно, абсолютно нечего делать в этот субботний вечер. Словом, он напридумывал тонну различных оправданий, не решаясь признаться саму себе, что единственное, что сподвигло его согласиться, было удушающее отчаяние, всё это время тяжким грузом скапливающееся где-то внутри. Поставленный женский голос звонко объявил его станцию, рассеяв задумчивость. Выйдя из метро, Ник оглянулся по сторонам в поисках нужного ресторана и, немного потоптавшись на месте, пытаясь сориентироваться в пространстве, двинулся, как ему показалось, в правильном направлении, надеясь, что на этот раз врождённый топографический кретинизм не сыграет с ним очередную злую шутку. Снег перестал, однако небо по-прежнему хмурилось, ежеминутно угрожая низвергнуть на головы людей дополнительную порцию кристаллических осадков. Несмотря на это, солнце всё же подавало слабые признаки жизни, отчаянно пытаясь пробить себе дорогу сквозь плотные ряды серых облаков, пронзая их блеклыми безжизненными лучами и в редких случаях одерживая победу. «Май-самый странный месяц в году, »-рассуждал Ник, быстро шагая мимо одинаковых серых высоток.-«Сегодня может идти снег, а уже на следующей неделе ртуть в термометре подскочит до тридцати градусов. Да, определённо, самый странный, »-он задрал голову вверх и расстегнул несколько пуговиц пальто.-«Однако всё же неплохо, что солнце начинает выглядывать. Должно быть, это предвещает удачу. Значит, всё будет хорошо.» Хорошо явно не было. Ник понял это сразу же, как только зашёл в ресторан, понял это быстрее, чем со звоном успела захлопнуться дверь за его спиной. Она уже ждала его. Аманда сидела к нему полубоком, смотря ровно перед собой и, кажется, не мигая, одетая в серое шерстяное платье с высоким воротом, надёжно скрывавшим плечи, руки, ключицы и шею. Каштанового цвета волосы, когда-то явно ярко переливавшиеся на солнце под слоем свежей краски, сейчас были собраны в высокий пучок и залакированы так, чтобы ни одна малейшая прядь не смогла выбиться из стягивавшего их плена. Казалось, что ей чего-то мучительно не хватает, и в то же время в её образе явно было что-то лишнее. Ник и сам ни за что на свете не сказал бы, что именно было этим лишним, но никак не мог отделаться от этого впечатления. Ему захотелось придержать дверь и выскочить наружу, а потом соврать, что по случайности сел не в тот поезд и уехал на другой конец города, долго извиняться, обещать перенести встречу на какой-нибудь другой день и никогда не выполнить своего обещания. Сзади предательски звякнул колокольчик, не дававший никому пробраться в ресторан или уйти из него незамеченным. В ту же секунду она резко повернула голову в его сторону, будто бы вечность ждала этого момента, словно хищная гарпия, часами выжидающая свою жертву и стремительно бросающаяся на неё, как только та потеряет бдительность. Ника передёрнуло. — Надеюсь, я не заставил Вас долго ждать? — скромно улыбаясь и стараясь выглядеть как можно более виноватым, он собрал последние никчёмные остатки воли в кулак и неохотно поплёлся к её столику. На её бледном, сухом лице появилось сдержанная дежурная улыбка, но глаза по-прежнему оставались непроницаемы и смотрели строго и прямо на него. Ему стало ещё больше не по себе. — О, не беспокойтесь, — протянула она, и уголки её губ растянулись в чуть более широкой улыбке. — Я только сама недавно пришла. Он неловко улыбнулся ещё раз, нервно пригладил волосы и, спохватившись, сел за стол. В полнейшей тишине, изредка прерываемой их короткими замечаниями по поводу содержания блюд и качества вина, они сделали заказ и отдали меню официанту. Не загораживаемый более спасительной стеной из книги с перечнем блюд и оставшийся с Амандой с глазу на глаз, Ник вдруг явственно ощутил, какой ужасный выбор он сделал, согласившись на эту встречу. Всё выглядело таким искусственным, до тошноты формальным, они были безукоризненно вежливы друг с другом и изредка сдержанно улыбались. Он весь как-то подобрался, выпрямил спину, убрал локти со стола и даже сдвинул ноги под столом, хотя этого она точно никак не могла увидеть. Под её холодным и строгим-да, наверное, именно это прилагательное больше всего подходило для описания того, как она на него смотрела-взглядом он начинал чувствовать себя крайне стеснённо и неловко. Как первоклассник под взглядом строгой учительницы. «Так может, она действительно учительница?»— хаотично проносилось у него в голове.— «Тогда, в общем-то, это всё объясняет. Не может выйти из своего профессионального образа даже в неформальной обстановке. А вдруг всё-таки нет? И, если я у неё это спрошу, она обидится. Не все люди, выглядящие такими неприступными снаружи, оказываются такими же и внутри. Может, ей просто так же неловко, как и мне. Может…» Однако Аманда явно не выглядела так, будто сгорает от смущения, когда решила первой нарушить затянувшуюся тишину. — Я бы хотела узнать о Вас побольше, — деловито начала она, облокотившись на стол и на несколько сантиметров становясь ближе к Нику, отчего тот почувствовал себя, словно на собеседовании, и нервно поёрзал на стуле. — Чем вы занимаетесь? — Ну, — уклончиво начал Ник, стараясь не встречаться с ней взглядом и принимаясь рассказывать увлекательную историю своей жизни стоявшей за Амандой вешалке, — когда я заканчивал школу, отец настоял на том, чтобы я поступил на исторический… — Значит Вы— историк? Должно быть, это очень интересно. — По образованию-да, — Ник решил не рассказывать ей, чем был обусловлен столь странный выбор отца и на какой факультет хотел поступить он сам, будучи семнадцатилетним выпускником средней общеобразовательной школы далёкие тринадцать лет назад и почему так и не поступил.—Порою это действительно довольно занимательно, и я даже получал что-то вроде удовольствия, разгребая землю в поисках черепков вековой давности и роясь в рассыпающихся от ветхости исторических документах, однако абсолютно с тем же интересом я мог изучать то же право, например, или прикладную лингвистику. Это, увы, не стало делом всей моей жизни, как у отца. ­—Получается, вы не работаете сейчас по специальности? —Последние два года—нет. Приглашают иногда по старой дружбе на раскопки, но постоянно я этим больше не занимаюсь. — Так что же вы делаете сейчас? — Пишу книгу, — коротко ответил Ник, и при воспоминании об этом ему стало ещё гаже. — О, — Аманда издала какой-то неопределённый звук, по которому нельзя было понять, восхищается ли она только что полученной информацией или же разочарована до глубины души. Однако она впервые за всю их беседу подала признак какого-то оживления и явно большей заинтересованности, чем вежливое любопытство, и Нику показалось, что ему, возможно, удалось наконец-то её заинтересовать. —Значит, вы подрабатываете писательством? — Нет, — Ник склонил голову на бок, и, печально улыбнувшись, впервые за всю их беседу посмотрел прямо на неё.— Я писательством живу. — Я это и имею в виду, — она скривила губы в заметном раздражении, как будто бы ребёнок пытался объяснить ей то, в чём она без него прекрасно разбиралась.— Зарабатываете на жизнь, да. И как, прибыльное это дело? — Довольно, — сухо ответил Ник, наконец-то начиная понимать, к чему весь этот разговор.— Мне хватает. —Он пожал плечами и сделал небольшой глоток из бокала, принесённого официантом. Уже прощаясь с ней и галантно накидывая на её плечи пальто, Ник думал, что всё прошло сравнительно неплохо. Они мило побеседовали на отвлечённые темы и мирно разошлись, вежливо улыбнувшись друг другу на прощание с мыслями о том, чтобы никогда больше не встречаться. Она была обычным серым пятном в его жизни, задержавшимся на пару часов с тем, чтобы отойти на задний план и раствориться в числе сотни других таких же расплывчатых воспоминаний. Не то чтобы он питал какие-либо призрачные надежды на её счёт, когда шёл к ней на встречу, вовсе нет. Он был по-детски наивен в некоторых вещах, однако даже он не мог не понимать, что именно будет в нём интересовать незамужнюю женщину лет эдак тридцати пяти. Ему было противно, что его рассматривали, как товар. Ему было противно, что, окажись он чуть более выгодным материальным благом и заполучи она его, она бы обсуждала его с подружками и хвасталась им, как ловко отхваченным на распродаже шикарным платьем. Эму было противно, что в большинстве случаев любовь измерялась стоимостью подаренного кольца и количеством поездок в Египет. Ему было противно, и он старался об этом не думать. Она, в общем-то, не была плохой. Они, в принципе, могли бы найти общие темы для разговора и долго, увлечённо разговаривать, забыв о времени так, чтобы к ним подошёл официант и сдержанным тоном сообщил о том, что заведение скоро закрывается. А потом бы они пошли гулять на набережную и громко смеялись на всю улицу, не обращая внимания на осуждающие взгляды прохожих, —они могли бы позволить себе такую роскошь, пьянея и становясь до безобразного развязными без единой капли алкоголя. Но ничего подобного так и не произошло, и домой они возвращались одни. Она была до противного похожа на кучу других людей, которых он встречал в своей жизни—на тех, кто так же сдержанно улыбался, непринуждённо поддерживал разговор, а потом уходил навсегда, подчас не оставляя о себе ни малейшего воспоминания, ни какого-либо определённого впечатления. Он старательно пытался разглядеть в каждом новом знакомом что-то такое, что могло бы зацепить, привлечь и впечатлить, потому что он не верил, что бывают такие люди, которые бы совершенно не имели в себе чего-то особенного—их нужно было только хорошенько рассмотреть. Но время шло, и новые знакомые превращались лишь в одну бесцветную людскую массу, бессмысленную толпу с натянутыми дежурными улыбками. Эти улыбки преследовали его постоянно, и ему хотелось просто залепить человеку пощёчину и крикнуть, чтобы он прекратил надевать эту безжизненную маску и наконец-то стал живым человеком—смеялся до потери пульса или позволил грусти тронуть черты его лица, убирая вездесущую улыбку с губ. Но такого никак не происходило, и он никак не мог встретить человека, который бы его хоть чем-то зацепил, оставил след в душе—и постепенно всё внутри неумолимо вымирало, становясь таким же серым и безжизненным, как и окружающая его обстановка, и чем дольше это происходило, тем труднее ему становилось писать—о чём писать, если ты не умеешь чувствовать и тебе не о чем думать? Ник не знал, что у нас на самом деле в том месте где, по идее, должна располагаться душа, но точно знал, что у него там всё плоское. Нечто плоское, что не чувствует, не думает, не вдохновляется и не творит. Там плоская, голая стена. Грязно-серая, плоская, голая стена, которому не под силу пробить никому, даже ему самому. Которая, тем не менее, отчаянно желает, чтобы её чем-то заполнили—нарисовали что-то, разукрасили, повесили картину, сломали кусок, сделали пробоину­—хоть что-то, чтобы её пустота прекратила так отчаянно давить своим неподъёмным грузом. Он мучительно ощущал, что в этой пустоте ему кого-то постоянно не хватает, и хотел, чтобы эта пустота наконец-то уже чем-то заполнилась. Проезжающая мимо машина расплескала вокруг себя воду луж, забрызгав Нику ботинки. Это прервало поток его мыслей, и он с удивлением обнаружил, что в беспамятственном состоянии почти дошёл до метро, чуть не перейдя дорогу на красный свет— от столь необдуманного действия его уберегла как раз та самая машина. Отойдя от края дороги, принялся нервно топтаться на месте. Почему-то при ходьбе всегда думается лучше. Новая мысль на ум не приходила, и он от нечего делать огляделся вокруг. Иногда бывает полезно ненадолго вылезать из своих мыслей и наблюдать внешний мир. Хотя бы затем, чтобы получить новую порцию впечатлений, которую можно утащить в свой внутренний мир. От нечего делать он посмотрел на небо и вдруг внезапно осознал, что ему жарко. Возможно, от быстрой ходьбы, а может и оттого, что на небе уже вовсю сияло солнце. А он его и не заметил. Красный свет светофора сменился на зелёного человечка, и Ник снова сорвался с места. Ему нужно устроить революцию на страницах собственных рассказов. Да, ему просто необходимо, жизненно важно расшатать старые привычные устои, нарушить монотонный ход времени, забрызгать краской безжизненные стены. Его герои должны творить безумные вещи. Он не знает, как, но они должны. Именно этим он сейчас и займётся. Придёт домой, сядет и напишет эту чёртову главу. Ответит наконец-таки на звонок редактора. Заставит, если надо, силой литься слова на бумагу. Внезапно он остановился. Это была мелодия. Ник был абсолютно уверен, что никогда раньше её не слышал. И, тем не менее, в ней были знакомые ноты. Как будто когда-то Ник знал её, должно быть, ещё в далёком детстве, но забыл. Забыл, но теперь вспоминает. Он осторожно обернулся, боясь спугнуть наваждение, и увидел его. Он был без понятия, как зовут того парня, что играл сейчас на гитаре, он не имел ни малейшего представления, что за песню он сейчас играет. Он знал только то, что стоит сейчас посреди моста и, как идиот, пялится на уличного музыканта, будто бы видел такое впервые. Тот, будто бы почувствовав на себе взгляд Ника, поднял голову, тряхнув светлой чёлкой, и посмотрел прямо на него. Прищурился от слепящего прямо в глаза солнца. Это были самые тёплые карие глаза, что когда-ибо доводилось видеть Нику. А затем улыбнулся. Ник, нервно сглотнув, тоже поспешно улыбнулся в ответ, пытаясь унять дрожь в руках и отчего-то чувствуя себя идиотом. Для того, чтобы его герои творили безумные вещи, он сначала должен сотворить их сам. Внизу тихо раздался гул его уходящего поезда.

***