Holy shit...

Когда парень влюбляется в девушку, это значит, что его жизнь круто изменится. Или что это именно та женщина, которую он запомнит на всю оставшуюся жизнь. Или что он идиот. Это может означать, что угодно. Но когда парень влюбляется в другого парня, это значит, что из него нужно выбить все дерьмо. Миюки понял это еще в средней школе, когда его возненавидели не из-за того, что он гений или выскочка, или дерзит старшим, а потому, что его поцеловал парень, и он ответил на этот поцелуй. И это не закончилось веселым уходом в розовый закат со сплетенными вместе руками и даже не грязным минетом в каком-нибудь школьном туалете. Этот придурок просто продолжил его избивать и в конце добавил: — Я могу выбить из тебя все дерьмо, — как будто пытался себе что-то доказать. Миюки часто вспоминал эту фразу и думал: ненавидел ли тот парень себя больше, чем ненавидел самого Миюки? В голове было пусто. На соседней кровати валялись пустые пачки из-под чипсов, раздавленные чьей-то задницей сами чипсы, пара пустых бутылок из-под вина и одна незаконченная, которой посчастливилось не выдержать равновесия пухового одеяла и разлиться по постели огромной багровой лужей. Миюки все пытался припомнить, что они празднуют. День Рождения Курамочи? Или это был День Рождения Савамуры? Или они выиграли в каком-то важном матче? Эх, неважно. Все равно утром голова будет адски болеть. Дверь резко раскрывается, ударяясь ручкой о стенку и летит обратно, но Харуичи почти уверенно врезается в нее плечом. Он окидывает комнату туманным взглядом, почти по прямой доходит до кровати Савамуры и идеально спланированным движением падает рядом с Кадзуей. Залезать наверх — опасно для желудка, ложиться на пол — холодно, а на соседней кровати двадцать минут назад произошел апокалипсис, так что выбора у бэтера не было. Две минуты, а может пять, они лежали молча. Потом Миюки понял, что дышать, уперевшись носом в матрас практически невозможно, и, приложив максимум усилий, повернул голову набок. Харуичи смотрел на него туманным, пьяным взглядом, а может, и вовсе не смотрел. Может, тоже задумался о чем-то несуразном, например, почему они лежат на животах? Это же ужасно неудобно! Так они пролежали, смотря друг на друга, еще две минуты. А может, три. Когда ты пьян, время летит по-другому. То летит, то заглохнет где-то на грани пространства, то прошмыгнет с галактической скоростью, а ты даже не заметишь. Об этом думал Миюки. Харуичи думал о другом. Когда прошли эти три минуты, а может, две, он приподнялся на локтях, приблизился и поцеловал кетчера в затылок, после чего тихо-тихо прошептал ему на ухо: — Я могу выбить из тебя все дерьмо. Миюки подумал, что это было совсем не тихо. А еще немного удивился, но был слишком пьян, чтобы это заметить. — Я знаю, — ответил он практически без раздумий. Потом наступило утро. Миюки открыл глаза и понял, что он в своей комнате, но не понял, как он здесь оказался. К счастью, после того, как к нему вернулись некоторые воспоминания, и он оглянулся вокруг, никого постороннего в его кровати не оказалось. Харуичи, конечно же, ничего не помнил. Не помнил, как Савамура пытался заставить его подстричь челку и как бегал за ним с черной гуашью, доказывая, что такой цвет волос ему больше подойдет. Не помнил, где шнурки от кроссовок и откуда появился синяк на правом плече, и конечно же, он не помнил того, что сказал Кадзуе в пьяной полудреме. Зато он сто процентов осознал, что пить плохо. Особенно плохо пить, когда тебе вставать в полшестого утра, а у Маэзоно огромный, громкий будильник, и он стоит на тумбочке прямо около твоей головы. Какое-то время Миюки пытался убедить себя, что он не тупой. Но когда он понял, что вместе с Курамочи, которого он сам же и подговорил, он пытается вывести из себя Харуичи, ему осталось только метафорически похлопать себя по плечу и без тени надежды заключить: «Не волнуйся, идиотов в мире много. Нет ничего страшного, что ты стал одним из них». Миюки понял, что он реально дебил. По крайней мере, потому, что Харуичи намного сложнее вывести из себя, чем Фурую, и уж тем более сложнее, чем Савамуру. Во-вторых, он забыл священное правило: утерянные в алкоголе воспоминания возврату не подлежат. Но потом он еще немного подумал и все-таки решил, что он гений. Когда под давлением фраз типа «Ре-сан не так уж и крут» и «Как вообще можно восхищаться этим утырком», Харуичи воспламеняется, как сказал бы Савамура, аурой Мисаки из красного клана («Только скейтборда не хватает!»), берет кетчера за грудки и голосом из ада выдает: — Ты кого утырком назвал, козел? Да я из тебя все дерьмо выбью… Тут Будда сотворил чудо, и Харуичи сменил ярость на милость, как-то странно ошарашенно взглянув на кетчера. — Я знаю, — ответил Миюки и самодовольно улыбнулся. «Да, я гений, — подумал он, — гений тупости», — подумал он позже. Все-таки зачем было возвращать эти воспоминания шестнадцатилетнему парню, который вполне вероятно в тебя влюблен? В голове Миюки этот вопрос пять, а может, шесть дней стоял на повторе. Интонация временами изменялась. От обреченной до недовольной с ноткой разгромного: «Ты дебил!!!» В этот раз на бывшей кровати Маско-семпая не было разлито полбутылки вина. Хотя огромное пятно с прошлого раза так и не отстиралось. Миюки вспомнил, что они праздновали именно День Рождения питчера, но то, что это он пролил вино, так и не вспомнил. Если честно, он просто был слишком умен, чтобы добровольно вспоминать такое. Тем более, что больше об этом никто не знал. — Ну, и где его носит?! — это сказал Курамочи спустя двадцать семь секунд после того, как очередь играть перешла к Миюки, и шорт-стоп остался без дела. — Небось опять встретил на лестнице Фурую, и они на что-то поспорили! — прокричал он, захлопывая за собой входную дверь. Харуичи сосредоточенно жмет по кнопкам, но без особого усердия. Как будто боится сломать этот антикварный джойстик. Миюки подумал, что ему бы тоже надо быть поаккуратнее, но как-то лень. Через тринадцать секунд после того, как ушел Йоичи, и три секунды до того, как Миюки выиграет, Коминато сказал одну фразу. Но едва ли она касается игры, потому что, чтобы сказать это, Харуичи ждал, пока они останутся одни. — Миюки-семпай, я могу выбить из тебя все дерьмо. Миюки усмехается и чувствует себя тем избитым парнем из средней школы. Каким он был не так давно. — Я знаю. А потом он выигрывает. Разрезает перса Харуччи на три несимметричные части своей супер-катаной, ради которой и садится каждый раз играть в этот файтинг. Когда уже становится совсем-совсем темно, и Савамура собирается идти домой в шине, потому что любит ее больше, чем Фуруя, Миюки становится свидетелем избиения тупого питчера слегка-быдло-шорт-стопом в подворотне, но только забирает пакет с напитками у Фуруи и возвращается в комнату номер пять. Харуичи лежал солдатиком у стеночки на кровати Савамуры, лицом вниз и напоминал труп в морге. Почему-то именно эта ассоциация пришла в голову первой. Миюки положил пакет с звенящими банками около кровати и подумал, что ему пора сходить к психиатру. Потом элегантным движением левой коленки и правой руки приземлился рядом. Труп дышал. Потом труп повернул голову и двумя янтарными глазищами, сверкающими из-под длинной челки, уставился на курьера напитков из автомата. Может, труп и хотел что-то сказать, но Миюки перебил его слишком загадочной улыбкой. — Я могу выбить из тебя все дерьмо, — произнес кетчер. Труп приподнялся на локтях, прикрыл неприкрытую часть лица ладонями и покраснел. — Вот как, — ответил он. Миюки подумал, что это действительно было тихо, а не то, что тем вечером. — Я тоже могу выбить тебя все дерьмо, — уже более внятно продолжил Харуичи. — Я знаю, — в очередной раз отвечает Кадзуя. Вы только поглядите на эти розовые щеки! И бледно-розовые губы! И розовые волосы! Господи, почему все такое розовое?! Миюки подумал, что надо включить свет, чтобы оттенки кожи и волос не были так похожи, но передумал, потому что это не имело значения. — "Я знаю"… — задумчиво повторил Коминато и лег набок, лицом к кетчеру. — Странный ответ на эту фразу. — Это не ответ, — Миюки пытается объяснить, но понимает, что из него бы вышел отстойный учитель. — Тогда… что ты знаешь? А вот Харуичи был бы способным учеником. Не то, чтобы он плохо учится, нет. Во всяком случае, лучше Савамуры, а это уже неплохо. Миюки подумал, что с такой способностью понимать намеки, Харуичи стал бы отличным партнером для флирта, но потом ему срочно захотелось выбить из себя все дерьмо. — Я знаю, — он обхватил ладонью то самое ушибленное плечо и повалил милашку на спину, шепотом на ухо продолжив свою фразу, — что значит эта фраза. Потом он поцеловал Харуичи в шею. Ну, как «поцеловал». Знаете, есть такой поцелуй, когда широко раскрываешь рот и вцепляешься зубами в кожу, а потом облизываешь это место холодным, склизким языком? Миюки подумал и решил, что все-таки это был не поцелуй. И тем не менее, это было неплохо. Конечно, не учитывая того факта, что в голове кто-то на полную громкость включил фразу: «Ты сдурел?!» Миюки облизнул покрасневшую мочку уха, приступил к раковине и совершенно уверенно, но про себя ответил: «Я сдурел». Через шесть секунд он понял, что никакие фразы в голове не могут перекричать мир внешний. — Что ты делаешь? Прекрати, — почти на автомате проговорил Харуичи, пытаясь оттолкнуть от себя кетчера. Миюки почти на автомате прижал Коминато к кровати, слишком искусно блокируя все возможности двинуться хоть на сантиметр, и одновременно с этим бархатным голосом и с невероятно долбанутой улыбкой ответил: — Да ладно, тебе ведь тоже это нравится. Харуичи молчал ровно две секунды. Это в нем набирало обороты чувство мерзости. Потом он ответил холодным, как айсберг, угробивший «Титаник», голосом: — Не говори таких отвратительных вещей. Миюки узнал из одного фильма, что возбуждение проходит, когда твоей член называют «принцессой Софией». Так вот. Оказывается, это не единственный способ. Еще можно говорить, как Харуичи. Сразу же ощущаешь себя каким-то маньяком и извращенцем, а потом еще пару недель чувствуешь себя полным дерьмом. Проверено Кадзуей. А пока Миюки чувствовал себя полным дерьмом, Харуичи тоже чувствовал себя полным дерьмом. Хотя бы потому, что он не смог заставить себя ударить кетчера по яйцам. Или потому, что в отличие от первого раза ему понравилось. И наконец потому, что пьяный и невменяемый, как вьетнамские сандалии, он сказал Миюки, что выбьет из него все дерьмо. Как дерьмо может выбить дерьмо из дерьма? Из-за этого вопроса Харуичи не спал ночами. Вообще-то, он мучал его уже давно. Еще с тех пор, как на втором году средней школы зубастый одноклассник пытался засунуть свой язык ему в рот. — Да ладно, не сопротивляйся, тебе же это тоже нравится, — говорил этот зайцезубый. А потом — неприятное воспоминание. Язык, рот, несовместимость, два удара поддых, один — по морде, потом как-то расплывчато пошло, кажется, еще от занятий отстранили на неделю. Это был первый раз, когда Харуичи поднял руку на человека. Напоследок он предупредил: — Еще раз подойдешь ко мне, я выбью из тебя все дерьмо. Как ни странно, к нему больше никто не приставал. Да и битой он научился махать хорошо… Правда, дерьмо ему захотелось выбить из самого себя, когда он понял, что вляпался по самые уши. Когда парень влюбляется в девушку, это правильно, это естественный ход вещей. Это может произойти с каждым, и если ты расскажешь об этом другу или брату, он похлопает тебя по плечу и пожелает удачи. Когда парень влюбляется в парня, из него нужно выбить это дерьмо. Именно так считал Харуичи. Но все-таки как дерьмо может выбить дерьмо из дерьма? Всю неделю, пока Миюки считал себя дерьмом, Харуичи думал над этим вопросом. Буквально дни и ночи напролет не отрывался от этой мысли. Хотя иногда он еще разговаривал с Эйджуном и дрочил, представляя, как берет Миюки сзади. Да. После этого он понял, что никак не выбить. Можно рассказать все Ре-сану и тогда он бы точно выбил, но Харуичи понял, что он не такой смелый. Поэтому он выбрал другой вариант — опуститься еще ниже. Вечером после тренировки он попросил кетчера остаться в раздевалке, якобы надо поговорить. Курамочи откланялся, не задавая вопросов, Савамура задавал вопросы, поэтому на него накричали и утащили за собой. Миюки подумал, что ему не нравится фраза «Надо поговорить». — Мне не о чем с тобой разговаривать, — объявил он, совершенно серьезно собираясь закончить на этом. — А мне есть, — ответил Коминато. — Неужели? — с усмешкой спросил он, искоса смотря на бэтера, после чего подошел и прижал его к стеночке. В этот момент Миюки еле сдерживался, чтобы не ударить его, и еле сдерживался, чтобы не поцеловать. — И о чем же? О том, что я пидор? Или о том, что это отвратительно? Или сразу перейдешь к делу и выбьешь все дерьмо из меня? Два — поддых, один — по морде… Харуичи немедленно захотелось повторить проработанную схему, но он сдержался и лишь выдал заранее заготовленную фразу: — Прикоснись ко мне. Как люди додумались называть это таким красивым словом? Трение двух чужеродных тел друг о друга. «Прикоснись». Вот когда девушка говорить своему парню: «Прикоснись ко мне», это мило, это, можно даже сказать, прекрасно. Для этой же ситуации слово было совершенно неподходящее. Харуичи готов был бы придумать что-то этимологически новое, чтобы использовать в таких случаях, но надеялся, что такое в его жизни больше не повторится. Он был бы рад сказать: «Ушатай меня» или «Добей», или «Вытри об меня ноги», но тогда бы до Миюки не дошел смысл. А Миюки не ожидал. Он просто впал в осадок на какое-то время, потом недоверительно посмотрел на бэтера. Наконец с медлительностью движения очереди в поликлинике поднес ладонь к лицу Харуичи и дотронулся до его щеки. — Ниже, — тут же последовала новая команда. Что-то в голове Миюки щелкнуло. «Пи-пи-пи-пи-пи» — и рука в районе ключиц. — Еще ниже. Дыхание перехватывает, и Миюки думает: «Черт». Не «Черт, я гей!» или «Какого хрена, черт!», нет. Скорее: «Черт, я гей, но какого хрена я творю?!» А сотворил он следующее: резким движением левой руки ухватил Харуичи за задницу, а правую — засунул под майку и провел чуть вверх, невесомо касаясь кожи. Совсем прижал его к стенке своим телом, еще и коленку между ног засунул, как будто сто процентов уверен в безопасности своей «принцессы Софии». И когда, казалось, дебильнее уже некуда, он самодовольно ухмыльнулся и голосом самоуверенного придурка проговорил: — Так достаточно низко? Харуичи ничего не ответил. Он был занят. Чуть приподняв майку кетчера, он углубился в воспоминания проведенных с салфетками бессонных ночей. «Еще ниже, — подумал Харуичи, притянул кетчера к себе и оставил засос на шее. — На самое дно». Миюки после этого решил залезть к нему в трусы. До этого момента он никогда не думал, что резинка от трусов будет той гранью, переступив через которую, назад уже не возвращаются. И вот, он впервые трогает не свой член. Прямо ласкает. Прямо с остервенением. Через пару минут Миюки решил, что голос Харуичи тоже розовый. А еще привкус кожи и кончики пальцев. Впрочем, про кончики пальцев — это правда, что же касается остального… у Миюки странное восприятие цвета. Сперма оказалась белой. Миюки удивился. Хотя это было не единственное, что его волновало. Например, то, что он сам еще не кончил, было намного важнее. Тут Миюки снова обрадовался догадливости Харуичи. А Харуичи думал: «Еще ниже». Ровно через сто двадцать часов, а это пять дней, в комнате Кадзуи из него реально чуть не выбили все дерьмо. А потому что нельзя так резко засовывать свой член в чужую задницу, тварь ты этакая. Конечно, после угроз он стал помягче, но от этого в их отношениях не стало больше тепла. Вообще-то, его вообще не было. Каждый раз, когда Харуичи кончал, ему хотелось сказать: «Я ненавижу тебя» или «Как же мне хочется избить тебя до полусмерти». Каждый раз, когда кончал Миюки, ему хотелось поцеловать Харуичи, и он думал: «Я ненавижу себя» и «Я никогда не приму этого». И вечером в четверг они оказались заперты вместе в одном тесном шкафчике бетонного цвета. Оба перевозбужденные и немного перепуганные. В дополнение, Харуичи был зол, потому что приставать к нему в раздевалке, пока кто-то моется в душе, это сверхчеловеческая смелость. Но с другой стороны, ему казалось, что он все еще недостаточно низко. Видимо, Миюки это понял, потому что несмотря на доносящиеся снаружи голоса Савамуры и Курамочи, он засунул в рот Харуичи большой палец, заставил его присесть, как бы тяжело физически это ни было (а это было тяжело), и другой рукой подтолкнул его голову в сторону своей ширинки, хотя он и так ему фактически в член дышал. Это было отвратительно. Харуичи тошнило от самого себя, и он думал: «Что дальше?», когда Миюки отвлекся от надавливания ему на макушку на происходящее снаружи. — Семпай, подожди, нас же может кто-нибудь увидеть… — Да нет здесь никого, все уже давно ушли. — Ага, а чьи тогда сумки лежат? — недоверительно продолжил Савамура, кивая в сторону сумок Миюки и Харуичи. Внутри шкафа тоже что-то произошло. Харуичи встал, вытер рот и тоже с интересом уставился на товарищей через небольшие проемы в дверце. Знаете, от чего еще проходит охренеть какое возбуждение, кроме названия «принцесса София» и слов «Не говори таких отвратительных вещей»? Две секунды смотреть, как Курамочи и Савамура сосутся. Великий Будда. Хорошо, что Савамура убедил его уйти, и они не продолжили. Выбравшись из шкафа, Миюки начал переодеваться. Харуичи тоже — на сегодня ему было вполне достаточно отвращения к себе. — Это омерзительно, — и это был Миюки. — Они же два парня. — То, что делаем мы, еще более омерзительно, — совершенно спокойно отвечает Харуичи. — Да, поэтому… давай прекратим это. А потом Миюки пафосно уходит, легонечко захлопнув за собой дверь. Харуичи даже вздохнул с облегчением, честно говоря. Для него это было уже слишком низко. Через пару дней Миюки случайно упомянул в разговоре, что сосаться с парнями — это не круто. Курамочи отреагировал неординарно: — Если не можешь признаться себе, что чувствуешь что-то к Харуичи, то не надо перекладывать свои проблемы на меня. Это мое личное дело, с кем сосаться. Ты лучше со своими желаниями определись. Миюки даже захотел его побить. Врезать хоть раз хорошенько. Но как бы грустно ему ни было признавать это, он все-таки повторил про себя: «Чувствуешь…», а потом: «И ничего я не чувствую! Так. Просто хочу выбить из него все дерьмо». Даже для такого гения тупости как Миюки было очевидно, что чувства есть. Во-первых, чувство собственной ничтожности, во-вторых, чувство вины, в-третьих, непреодолимое желание сломать его. Это желание и стало решающим. Поэтому, подловив Харуичи на тренировке, он завел его за сараи с инвентарем и попытался поцеловать. От неожиданности Харуичи стукнул его кулаком по челюсти, возмущенно прокричал: — Ты совсем сдурел?! — и убежал. Вторая попытка была более продуманная, с обеих сторон: Миюки блокировал ноги и руки, а Харуичи — со всей силы сжал губы. Следующие три попытки почти ничем не отличались от второй. В шестой раз Харуичи позволил ему углубить поцелуй и до крови прокусил язык. Потом Миюки некоторое время шепелявил. На восьмой попытке Харуичи снова расслабился, но в этот раз Миюки не повелся. В девятый раз Коминато просто вздохнул. — Прекрати это. — Не хочу, — ответил Миюки и улыбнулся. Два — поддых, один — по морде… Харуичи лишь нервно дернулся плечом. — Мне плевать, хочешь ты или нет, просто перестань уже. — Что плохого в том, чтобы целовать того, кто тебе нравится? — раздраженно парирует Кадзуя. — Почему это должно быть неправильно? — Потому что это ненормально, потому что это за рамками обычного поведения в обществе, потому что из таких людей, как ты, нужно выбивать это дерьмо, — отвечает Харуичи будто вычитанными откуда-то фразами. — Таких, как ты? Из душевых выходит Канемару, и Миюки бросается на него с внезапным вопросом: — Как ты относишься к геям? — Э… я к ним не отношусь, — отвечает Канемару с лицом человека, не вкуривающего ситуацию, и начинает спешно натягивать штаны. — Нет-нет, я имею в виду, как бы ты отреагировал, увидев двух целующихся парней? — Что? Ну… я не знаю, — снова отвечает он, предчувствуя какой-то пиздец. И вот он: Миюки хватает Харуичи и впивается в него губами, а тот от неожиданности даже не сопротивляется. Канемару медленно теряет дар речи и терпение и быстро увеличивает долю матерных выражений в своей лексиконе, но поделиться не успевает, потому что Коминато отталкивает от себя кетчера и громко восклицает: — Какого…?! Больше никогда так не делай! — с остервенением вытирает губы и заодно пытается понять, когда перестал отрицать самому себе, что ему это нравится. — Ну так, что ты думаешь по этому поводу, а? — кокетливо спрашивает Миюки, подходя ближе к Канемару, а сам думает: «Ну, все. Прощай, крыша, привет, средняя школа. Давно меня не били». — Может, и тебя поцеловать? Ты тоже очень даже лапочка… — Да пошел ты! И ладонь Канемару, хорошо, что ладонь, отодвинула лицо Миюки на большее расстояние от самого Канемару, а потом сам Канемару вместе со своей ладонью быстро вышел на улицу, громко хлопнув дверью. Миюки перестал лыбиться и задумался. Потом присел на скамейку и с готовым к концу выражением лица уставился в пол. — Прости, — выдавил из себя Харуичи без особой на то причины. — Да нахрен мне сдались твои извинения, — грубо ответил Миюки, явно не настроенный обращать внимание на настроения бэтера. А это зря. Очень зря. Потому что сейчас он думал: «Я перед тобой впервые в жизни извиняюсь за все, что было, есть и будет, а тебе похуй? Вот сука!» После этой внушительной внутренней речи Харуичи подошел, схватил Миюки за челку, заставив его взглянуть вверх и впился в его губы таким страстным поцелуем, что Кадзуя забыл о своей проблеме. Зато вспомнил о другой. Отстранившись, Харуичи смутился, осознав, что он сделал, и попытался отойти, но Миюки обнял его, не дав сдвинуться с места. Так они простояли сорок секунд. А может, сорок три. Когда ты безумно волнуешься, время начинает идти по-другому. Харуичи хотел ударить Миюки, исцарапать это красивое личико, разбить эти чертовы очки, сломать ему ребра, и руки, и ноги, и изнасиловать наконец. — Я ненавижу тебя, — вслух он произнес только это. — Я хочу сломать тебя, — проговорил в ответ Кадзуя. — Раздавить, подчинить, влюбить в себя и сделать несчастным на всю оставшуюся жизнь. Я хочу сделать тебя своим и ненавижу себя за это. Харуичи хотел накричать на него и избить, и уйти, и не слушать этих глупых, бессмысленных слов, потому что это неправильно, потому что это отвратительно, потому что… И только на самом дне, в самой глубине его души голос спокойно и уверенно говорил: — Когда-нибудь я выбью из тебя все дерьмо, — вслух. «Сломай меня».