Бабочки

«Четыре с небольшим пополудни. Тепло июньского дня, юная зелень деревьев и бабочки — везде радость, а между тем она веселит сейчас только напуганных собственными убийствами солдат и мёртвых революционеров». Люсьен остановился. Так писать он в своей короткой — и, казалось, оставшейся в прошлом, — карьере журналиста ещё не пробовал. Это называется репортаж. Люсьен помнил немного из того, чему успел научиться тогда: нужны детали, яркие подробности, личные переживания в сочетании с яркими, но правдивыми описаниями событий. Нужно сделать так, чтобы те, кто будет читать, чувствовали себя очевидцами. Что они увидели бы, если бы огляделись? Прямо сейчас Люсьен стоял возле мёртвого маленького ребёнка. Над лужей крови, растекавшейся под худым, одетым в лохмотья телом, порхала бабочка. Люсьен подумал было вытащить карандаш снова, но тут же спешно положил обратно — накатила тошнота. Он видел кровь на камнях мостовой, бабочку, дырки от пуль в грязной одежде мальчика и тёмные пятна вокруг этих дырок. Обо всём этом можно написать, но карандаш дрожал, не позволяя вывести и слово. Люсьен не хотел и хотел быть здесь. Он бежал — ненадолго — от собственной блестящей и лёгкой новой жизни, чтобы вспомнить, какой была старая. Непредсказуемой, полной провалов и разочарований, полной нужды и страха, но всё же более живой и настоящей. Теперь-то ему не нужно было беспокоиться о деньгах, он мог не бояться, что однажды злая судьба разлучит его с любимой. Всё было у него, всё, о чём он мечтал: деньги, положение, возлюбленная. Он был счастлив и, наверное, если бы пожелал, то мог бы публиковать всё, что хочет. Ему бы рукоплескали в любом случае, потому что деньгам и положению рукоплещут всегда. Но стихи в его душе — хотя она и была полна любовью — будто замолкли. И потому он решил попробовать вспомнить, каково это — быть журналистом. С трудом он отвёл взгляд от ребёнка. У кого поднялась рука выстрелить в него? Но теперь уже не важно — скоро это тело уберут, как убрали другие, и об этом мальчишке будут помнить только его родные, если они у него остались. Невдалеке, за обломками полуразобранной баррикады, он заметил здание с разбитыми стёклами. Судя по вывеске, кафе «Коринф». Люсьен направился туда, успокаивая дрожь в пальцах. Там, вероятно, ждали его зрелища ещё более ужасные, чем мёртвый мальчишка, если, конечно, в мире есть что-то страшней, чем нежданно оборванная юная жизнь. Внутри «Коринфа» всё было разбито и переломано. С верхнего этажа доносился стук и шум, приглушённые разговоры. Но вокруг него царило разрушение: обломки мебели, обрывки ткани, кровь, везде кровь. Она капала даже с потолка, что Люсьен заметил не сразу, а лишь когда алая капля окрасила рукав его сюртука. Стряхивать или стирать с себя чужую кровь было поздно — она быстро впиталась в ткань. Люсьена озарило: сюда бежали эти несчастные, чтобы на короткие минуты продлить обречённую жизнь. Верно, все они погибли наверху, и скоро вниз снесут их тела. А именно для того, чтобы осмотреть здесь всё, он явился. Обязательно, мелькнула мысль, нужно описать обстановку. Разбитые окна, осколки блестят на полу. Обломки мебели, щепки, выбитые из пола, обрывки штор и мебельной обивки. Эти пятна — кровь? Но вокруг много битых бутылок, пахнет вином. Может, и не кровь. Люсьен поднял голову и взглянул вверх. Очередная капля полетела вниз из изрешечённого пулями потолка. Уходя из дома, он оставил короткое: «Вернусь ближе к вечеру», — что должно было успокоить Эстер и — надеялся Люсьен — удержать от расспросов Карлоса. В Париже были волнения. Весь город затаился и ждал — что-то теперь изменится, что-то пойдёт иначе. И Люсьен поддался этому чувству — отныне всё будет иначе. Это существование с ним, Эстер и Карлосом в главной роли — дурно написанный роман в духе трагифарса, нудный и затянутый, от которого клонит в сон, закончится прямо сейчас, потому что длить его нет никаких сил. Люсьен споткнулся о руку, тела рядом не было — руку оторвало взрывом чуть выше локтя. Обескровленные пальцы полусжаты, на бледной коже видны тени вен, на среднем пальце тускло блестит кольцо — Люсьен едва сдержал рвоту. Чтобы успокоиться, он прислонился к перилам, к чудом уцелевшему их куску. Нужно было увидеть, что там наверху, кроме солдат, которые явились, чтобы убрать тела. Дрожащим карандашом черкнув в блокнотике: «Оторванная рука, кольцо, вены, бледная кожа», — он побрёл к лестнице. Ноги подгибались, но он велел себе идти прямо и ступать уверенно. Он пришёл сюда, чтобы изменить свою жизнь, и теперь он журналист, и должен видеть всё, о чём потом можно рассказать людям. Даже если зрелище омерзительно и стоит лишь взглянуть, как к горлу подкатывает ком, а желудок сжимается. Части ступенек не хватало, и Люсьен поднимался аккуратно, не отпуская перила. Главное, чтобы никто не пошёл навстречу — вдвоём тут не разойтись. — Сюда положи, рядом, да. — Этому здорово досталось, глянь-ка, всю ногу разворотило. Выжил бы — остался бы калекой. — Хе, да им тут всем досталось. Все мёртвые. — Смотря как умерли. Этот, глянь, словно живой стоит, — донеслось сверху. — Одной пулей убили, прямо в сердце. И красавчик какой. Люсьен добрался до второго этажа и прибавил шаг. Он должен был всё это увидеть. Посередине комнаты, если это пустое пространство с выбитым окном и дверью можно было назвать комнатой, двое солдат возились с телами. Один из убитых стоял, прислонившись к стене. Казалось, он спал или просто закрыл глаза на несколько мгновений, таким юным и свежим было его лицо, так блестели на солнце его золотые волосы. Юноша — едва ли старше Люсьена, и погиб такой страшной смертью. Солдаты тем временем переносили в сторону тело, лежавшее у ног юного красавца. Люсьен остановился, заставляя себя вглядываться и запоминать — такие разные и одинаково бледные лица, все молодые — многие из них ровесники Люсьена, неловко упавшие на пол, кто как — ничком и навзничь, на бок, друг на друга. Простреленные насквозь, раненные штыками, с оторванными руками, с раздробленными, вывороченными под неестественным углом ногами. Заляпанные кровью лица, распахнутые остановившиеся глаза. Куча поломанных кукол, если бы не кровь на рубашках и вокруг. Столько крови, что она просочилась сквозь пол и теперь капала там, внизу. — Э! Ты кто? — солдат бросил попытку поудобнее взять за ноги очередной труп, который поднять было не так-то просто - у него отсутствовала ступня, поэтому нога все время выскальзывала, — разогнулся и смотрел теперь на Люсьена. — Что ты тут делаешь? Тот медлил с ответом, не отрывая взгляда от кучи тел. Зачем они сражались здесь? Чтобы умереть? Чтобы изменить — свои жизни, чужие жизни? — Кто такой?! — прикрикнул солдат, а второй поднял ружьё с пола и прицелился. «Я журналист», — должен был ответить Люсьен. Он пришёл, чтобы затем описать увиденное. Он просто журналист. Люсьен снова взглянул на тех, безжизненных, сломанных, истёкших кровью. — Я… — он запнулся, а солдат шагнул ближе, — я один из них. Да здравствует республика. Люсьен услышал выстрел, но уже не успел осознать, что пуля попала прямо в сердце.