Only The Good Die Young - 2: Love Is All

«…Когда в первый раз в своей жизни я столкнулась со смертью? Когда поняла, что это такое? Когда задумалась о том, что и я когда-нибудь умру? И, может быть, даже очень скоро? Я совсем маленькой уже знала, что люди умирают, умерла же наша прабабушка, королева Виктория, и мама тогда очень плакала. Но мы-то прабабушку никогда не видели и скорбеть по ней от всего сердца не могли. Умирали только очень старые люди, и всегда где-то далеко от нас. Впервые совсем близко смерть человека, причем человека, которого я хорошо знала, я пережила, когда мне только-только исполнилась восемь лет. В тот год сразу после торжеств по поводу моего дня рожденья мы выехали в наши охотничьи угодья в Польшу, в Скерневице. Туда на ежегодный осенний отдых всегда прибывали многие родственники и друзья семьи. Первое время в их числе посещали польскую охотничью усадьбу великий герцог Гессенский Эрнст Людвиг и его супруга, английская принцесса Виктория Мелита, или для нас попросту - дядя Эрни и тетя Даки. Эрнст Людвиг был старшим братом нашей дорогой мама, а Виктория Мелита была их кузиной через общую бабушку, королеву Викторию, и также кузиной папа через их дедушку, императора Александра II. Поженились они по личному настоянию королевы Виктории, и поговаривали, что этот брак не был счастливым. Викторию Мелиту выдали замуж совсем юной, как только ей исполнилось семнадцать. Она была увлечена нашим дядей, папиным двоюродным братом, Кириллом Владимировичем, но на ту полудетскую влюбленность мало кто обратил внимание. Впрочем, первые несколько лет семейной жизни прошли спокойно: молодые герцог и герцогиня Гессенские славились своим гостеприимством и простым обхождением, а также салоном, где собирались приятные молодые люди, художники и артисты. Их высочества, в особенности герцогиня, не особо жаловали официальные приемы и мероприятия, предпочитали проводить время в обществе близких друзей и избранных родственников, к которым принадлежали и наши родители. Навещали они нас не однажды, и всегда с ними приезжала их дочь, рожденная в первый год брака, их единственный ребенок – принцесса Елизавета Мария Алиса Виктория Гессен-Дармштадтская и Перинейская, которую у нас в семье называли просто «кузина Элла»… *** «Наши первые встречи с Эллой запомнились мне смутно, хотя она была одной из немногих детей, с которыми нам разрешалось регулярно встречаться и играть. Элла приходилась нам кузиной сразу с двух сторон, а нашей мама она была родной племянницей. Свое звучное пышное имя юная принцесса получила в честь многочисленных родственниц: бабушки Виктории, любимой сестры матери Марии и сестер отца Елизаветы и Алисы. Алиса – так звали мама до принятия православия. А ее старшую сестру, красавицу Елизавету, супругу папиного брата Сергея Александровича, у нас в семье тоже называли Эллой… Элла-младшая была, тем не менее, старше меня почти на год, и я несколько робела перед ней. Даже будучи совсем крошкой, она в полной мере осознавала свое величие и значимость и умела дать почувствовать их окружающим. Я никогда не знала ребенка, который имел бы столько же влияния на взрослых, как крошечная принцесса. Меня, воспитанную в строгости, это поражало. Еще мать девочки пыталась быть с ней взыскательной, наверно, поэтому Елизавета не очень ее любила. А что до отца, то он боготворил малышку и беспрекословно выполнял любые ее желания. Хотя кое в чем и герцог Гессенский был не властен. Например, родители никак не могли подарить Елизавете сестренку, о которой она так мечтала, глядя на нас с Татьяной и Марией. Это был первый визит семьи Эллы к нам, который я помню достаточно отчетливо. Анастасия тогда еще не родилась, Мария была совсем еще несмышленой крохой, но мы с Татьяной проводили с кузиной почти все время. Но нас было двое, даже трое – а она одна! Скорее всего, Элла нам завидовала, и, похоже, это был первый раз в жизни, когда ей не удалось получить желаемого. Впрочем, развитая не по годам четырехлетняя принцесса нашла свой выход из положения. Если уж не удавалось немедленно обзавестись собственной новой сестренкой, она решила, что может претендовать на одну из моих. - Я думаю, это можно будет устроить, - заявила она не терпящим возражений тоном. - Я попрошу папочку, чтобы они с мамой удочерили Татьяну или Марию. Папа мне ни в чем не отказывает, а я так редко его о чем-то прошу… Он непременно согласится! – и, видимо, посчитав вопрос решенным, принцесса добавила. - Я даже не знаю, кого бы мне больше хотелось взять. С Татьяной можно уже играть... Но Мария такая хорошенькая! Я все это время молчала, просто раздавленная ужасной перспективой лишиться одной из сестер. Элла, превратно истолковав мое молчание, мило улыбнулась мне. - Не расстраивайся! Я не выбираю тебя не потому, что ты мне не нравишься! Но ты уже слишком большая, а я хочу маленькую сестренку. И, думаю, все-таки выберу Татьяну. Она ведь и похожа на меня, гораздо больше, чем на тебя. Ты хочешь поехать ко мне жить? – спросила она Татьяну. - Нет, - ответила Татьяна лаконично, и взгляд ее, обращенный на кузину, отнюдь не излучал дружелюбия. - Ну и пожалуйста, - надулась Элла. - Все-таки, если я так решу, тебе придется. Но я, пожалуй, сама больше хочу Марию – она такая душка! И не спорит. Она будет думать, что я ее родная сестренка и полюбит меня больше всех. Я беспомощно взглянула на Татьяну, и в этот момент меня пронзила мысль, что она, возможно, совсем не была бы против такого устройства. Правда, сейчас она смотрела на Эллу неприветливо и хмурилась. - Должен быть, наверняка должен быть такой закон, по которому так нужно делать! – продолжала рассуждать наша кузина. - Потому что несправедливо, что в одной семье много детей, а в другой мало! Нужно, чтобы поровну… Но даже если такого закона нет, - сообщила она, - я поговорю об этом с бабушкой, и она его примет. Она может приказать кому угодно. Мои мама и папа хотели развестись, а она им запретила – она все может! Это меня, признаться, не на шутку встревожило. Что такое «развестись» я тогда еще не знала, но звучало достаточно внушительно, да и монолог принцессы сам по себе был вполне убедительным. - Но ведь твоя бабушка королева Англии, – ухватилась я за последнюю соломинку. - А мы живем в России. Элла надменно вздернула подбородок. - Но ведь Англия главнее России! Спроси, кого хочешь - Англия гораздо главнее России. Англия - самая главная страна на всем свете! И моя бабушка может приказать твоему папе. Она подошла к малютке Мари и положила свою руку на ее маленькую ладошку, будто уже предъявляя на нее свои права. Я чуть не плакала. Я, конечно, пыталась себя убедить, что родители никогда не согласятся... Но если правда, что Англия главнее России, а королева Виктория главнее моего папа, вдруг ему придется послушаться – что тогда… Но нет, нет, мы не отдадим нашу дорогую Мари! Мы ее спрячем! Татьяна вдруг решительно подошла к Элле и молча сбросила ее руку с руки Марии. И оттолкнула принцессу в сторону. Личико Эллы вспыхнула гневом, она собиралась было уже что-то сказать или крикнуть, но взглянув в лицо Татьяне, попятилась. Не знаю уж, была ли Англия главнее России, но в тот момент Англии пришлось отступить…» *** «…После смерти королевы Виктории судьба юной принцессы Эллы складывалась весьма драматично. Ее родители почти сразу же развелись, и Виктория Мелита сошлась с нашим дядей Кириллом Владимировичем. Как оказалось, ее девичья влюбленность после замужества никуда не исчезла, но, напротив, переросла в более глубокое и сильное чувство. Однако, несмотря на то, что в новом, двадцатом, веке нравы были гораздо свободнее, чем в предыдущем, подобный поступок вызвал резкое осуждение. Когда особа королевской крови пренебрегает чувством долга по отношению к своей стране и престижем семьи, когда по собственной инициативе затевает такое неприличное дело как развод, вряд ли она может рассчитывать на понимание и сочувствие окружающих. Принцесса оказалась персоной нон-грата при обоих дворах, и даже имя ее не произносилось в нашем окружении. К дяде Эрни, напротив, все относились с большим участием и радушно приглашали с визитом ко двору любого из правящих домов. Разумеется, в обществе дочери! Принцесса Элла теперь была вынуждена жить по полгода у каждого из родителей, но от разлуки с отцом она неимоверно страдала. Поэтому в положенные им полгода они не расставались ни на день. Той осенью 1905-го они посетили, наконец, и нас…» *** «…Снова встретиться со своей царственной кузиной-ровесницей мне было невероятно интересно, но и немного боязно. И хотя я уже прекрасно понимала, что никто ничего не смеет приказывать моему папа и, тем более, претендовать на одну из моих сестер, все же юная Элла вызывала во мне безотчетную робость. Сейчас она еще сильнее, чем раньше напомнила сказочную принцессу. Ее платье хоть и было сшито как обычный матросский костюм, но покрой был необыкновенно элегантным, а ткань, пожалуй, дороже, чем на наших выходных платьицах. На ногах были настоящие шелковые чулки и голубые атласные туфли на каблуках, с бантами. Мы такие и по праздникам не носили. Темные вьющиеся волосы были завиты и взбиты пушистым облаком. От нее пахло дорогими духами, на шее висел тяжелый золотой медальон на золотой цепочке, на груди красовалась гранатовая брошка, а на пальце сверкало кольцо с крупным рубином. - Похожа на мать, - ворковала наша гувернантка мисс Игер, беседуя с няней принцессы. – Просто ее копия в детстве, вот я так ее и вижу. И внешность, и манеры, повадка… Жаль только, – добавила она. – что раз так, красавицей ей не быть… И мать не красавица. Но сейчас она прелестна, такое умное, живое лицо, такие пышные волосы, а какие глаза у этого ребенка! Самые печальные глаза, которые я когда-либо видела. Глядя на нее, гадаешь, что же эти широкие серо-голубые глаза видели, что принесло такую печаль на детское лицо... Принцесса действительно была очень милой и красивой девочкой с большими серо-голубыми глазами, в которых я не замечала никакой особой печали. Она казалась вполне счастливым резвым ребенком, который любит веселиться и играть. Элла свободно говорила по-французски, и это меня несколько уязвило. Я-то на этом языке изъяснялась пока с трудом, а Татьяна и вовсе могла связать лишь простейшие фразы. Я решила, что нужно поскорее выучиться. К тому же я совсем не знала немецкого, который был для Эллы родным языком. Однако я уступала кузине не во всем, английские книжки я читала не менее бегло, чем она, а уж русские просто глотала, тогда как Элле этот язык был недоступен. Татьяна столь выдающимися успехами в науках похвастать не могла, но она поразила Эллу в другом, когда стала показывать ей «модные платья», которые самостоятельно шила для кукол. Голубые, сиреневые, розовые кусочки бархата, ситца и сатина превращались при помощи ее умелых ручек в настоящие шедевры, отделанные пуговицами, бусинами, кусочками кружева, меха, разноцветной тесьмой. Татьяна еще не умела кроить и понятия не имела о таких вещах как фасон или мерки, но она могла довольно точно скопировать любое виденное ею платье в кукольных размерах. Элла, рассмотрев гардероб наших кукол, совершенно серьезно заявила, что заказала бы такой портнихе несколько вещей для своих собственных. Среди наших игрушек ее внимание привлекли также маленькие резные пяльцы и катушки разноцветных шелковых ниток для вышивания. Подарены они были мне, но пользовалась ими гораздо чаще Татьяна. Мы по очереди вышивали букетики цветов, ягод и прочие немудрящие рисунки. Работу Татьяны можно было с легкостью отличить от моей: у нее даже в том возрасте получалось гораздо искуснее. Начатая вышивка на пяльцах изображала горящую свечу в обрамлении еловых и остролистовых веток и красных цветов. - Это что-то рождественское, - заметила Элла, удивленно сдвинув брови. - Да, мы решили, что вышьем на Рождество в подарок салфетки всем нашим родственникам, - пояснила Татьяна. - Но ведь до Рождества еще уйма времени! Мне кажется, я не доживу! - Да, но ведь и родственников у нас очень много, - возразила Татьяна. – А вышиваем мы пока медленно, хоть и по очереди. Обозрев наше имущество, Элла принялась рассказывать о своем доме в Дармштадте. - У меня есть собственный маленький домик и сад. Папочка распорядился его построить рядом со своим охотничьим замком. Там есть настоящая кухня и салон, а на фасаде мой вензель. В этот сад и домик запрещено входить взрослым, и вообще хоть кому-то, кого я туда сама не приглашу. Я обычно позволяю это только папочке, и мы все время там сидим… Я там часто прячусь от воспитателей к их великому огорчению и от медсестры, когда нужно принимать лекарство. Так смешно смотреть в оконце, как они нетерпеливо расхаживают взад и вперед у домика в ожидании, пока мы окончим свои игры и выйдем… Заметив, что я не свожу восхищенного взгляда с ее рубинового кольца, Элла спросила: - Хочешь примерить? И сняв рубин с пальца, она протянула его мне. По правде говоря, мне было даже страшно касаться такого великолепия. Рубин был темно-красный, как капелька крови, и загадочно блестел, обрамленный крошечными брильянтиками. К сожалению, у меня оказались на редкость худые пальцы, и с безымянного кольцо скатывалось. Я надела его на средний. Элла посмотрела и разочарованно вздохнула: - Нет, так оно совсем не играет! - Можно мне? - попросила и Татьяна. На ее еще по-детски пухлом безымянном пальце кольцо внезапно заиграло по-настоящему. Оно казалось даже прекраснее, чем на руке самой Эллы. Татьяна легко поводила рукой в воздухе, ловя солнечные искры. Кузина с нескрываемым восхищением наблюдала за ней. - Можешь взять поносить на весь день. А хочешь – насовсем возьми, - предложила вдруг Элла в порыве неслыханной щедрости. Но Татьяна сняла кольцо и покачала головой. - Мы не можем принимать таких дорогих подарков. У нас тогда вовсе не было никаких золотых вещей. Мама считала признаком дурного вкуса позволять маленьким девочкам носить дорогие украшения. Впрочем, на десятилетие мне был обещан золотой браслет, но до этого дня еще оставалось целых два года! Пока же на каждый день рождения, начиная с самого первого, нам дарили по одной крупной жемчужине и по одному бриллианту. Видели мы их только в день торжества, в красивых коробочках. Изредка мама давала нам ими полюбоваться, но хранила у себя. Говорила, что к шестнадцати годам у каждой из нас будет настоящее царское ожерелье. Однако Элла настаивала на том, чтобы мы приняли от нее что-нибудь на память. - Если не кольцо, тогда возьмите брошку, - уговаривала она. – Брошка тоже очень красивая, но совсем не дорогая, если вас это смущает. К тому же дома у меня есть почти такая же, подарок от мамы. Мы спросили у нашей мама, можно ли нам принять внезапный подарок кузины. Мама сначала нахмурилась, но потом все-таки позволила. Однако велела и нам подарить что-нибудь взамен из наших украшений. Ведь, хотя драгоценностей у нас не водилось, кое-какие безделушки все-таки имелись. Бабушка, например, недавно подарила нам всем разноцветные ниточки сердоликовых бус: мне белые, Татьяне - зеленые, Мари – розовые, и Анастасии - желтые. Эти бусики были приложением к традиционным русским костюмам, в которых мы однажды фотографировались, и после нам разрешили их оставить. Правда, поделили мы их по-своему, мне достались розовые, а Татьяне белые. Но это были все же больше игрушки, нежели настоящие украшения. Элле они, тем не менее, пришлись по вкусу. Она долго перебирала и примеряла их, и, наконец, остановила свой выбор на белых бусах Татьяны. Они, кажется, действительно ей понравились, во всяком случае, кузина носила их все те дни, почти не снимая…» *** «…Рассматривая наши игрушки, Элла обнаружила маленькую плетеную корзиночку зеленого цвета, в которую мы летом собирали землянику. - Какая прелесть! – воскликнула она, помахивая легкой, почти невесомой корзиночкой. - Это для ягод, - пояснила Татьяна. – Летом их бывает так много, что можно набрать всю доверху и еще останется. - О, как чудесно! Давайте собирать! - тут же предложила Элла. Мы переглянулись. - Сейчас уже осень, ягод нет, - сказала я. – Разве что рябина какая-нибудь. Элла задумалась, но ненадолго. - Что ж, тогда давайте собирать грибы! Или орехи. Татьяна вздохнула. Никаких грибов, разумеется, к середине ноября в наших лесах тоже не водилось, кроме каких-нибудь засохших сморчков, да и орехи оставались только гнилые… Положение становилось почти безвыходным, и внезапно Татьяну осенило: - А давайте собирать шишки? Ими можно раздувать самовар! Элле было, похоже, все равно – шишки так шишки. Ей главное было шагать по лесу под руку с Татьяной, помахивая корзиночкой и болтать. Ее шикарные голубые туфли очень скоро покрылись пятнами жирной глины и налипшей сосновой хвоей, но ее это ничуть не обеспокоило. - Я уже исполняю обязанности при дворе, - говорила принцесса важно. - На самом деле. Папочка говорит, мама этого всегда терпеть не могла, а теперь она и вовсе живет не с нами, так что все это приходится делать мне, - она не по-детски вздохнула. – Как-то я даже открывала выставку художников Дармштадта. Разрезала ленточку. Татьяна слушала и вежливо кивала, иногда задавая вопросы. Я шла за ними, испытывая странное стеснение в груди. Это была моя привилегия – ходить под руку с Татьяной. Конечно, Элла была гостьей, и ей полагалось всяческое внимание. И все же мне было до странности грустно, я вдруг впервые ощутила себя ненужной и лишней, что-то похожее на ревность закипало во мне. Мне внезапно пришло в голову, что принцесса Элла была в прошлый раз права, и они с нашей Татьяной и в самом деле очень похожи. У Татьяны те же темные, вьющиеся облаком волосы, те же огромные и печальные серо-голубые глаза, то же серьезное, недетское выражение на лице. Вот только Элла совсем не такая хорошенькая, отметила я про себя. И еще понадеялась, что кузина с отцом задержатся у нас не очень надолго. Потому что мне невыносимо будет видеть, как она вот так прогуливается под ручку с Татьяной, будто родная сестра или лучшая подруга… Элла словно услышала мои мысли. - А помнишь, - спросила она у Татьяны. - Как ты на меня тогда разозлилась? Даже ударила. - Нет, не помню, - сказала Татьяна. - Но раз ударила, то, наверно, за дело. - Когда я хотела забрать у вас Марию. Но на самом деле я всегда хотела тебя. Я ведь все же просила папочку, чтобы они с мамой тебя удочерили, - сообщила кузина Татьяне. – Но они сказали, что у меня скоро будет свой собственный братик или сестренка… Только ничего не вышло, - она вздохнула. - У меня с тех пор один раз был братик, но папочка говорит, он не захотел жить здесь, с нами, сразу ушел на небо. Вот глупый мальчишка – разве здесь плохо? Татьяна не нашлась, что ответить на этот вопрос и в замешательстве посмотрела на меня. Но я тоже не знала, что сказать. Да, нас учили, что Небеса прекрасное место, и все должны стремиться туда попасть… И все же мне трудно было представить, что где-то может быть лучше, чем здесь, на Земле: в Петергофе, Царском Селе, Ливадии, здесь, в Скерневице… Где бы то ни было, но с моими родными! - Говорят, после смерти мы станем ангелами, - добавила Элла. – Но я не знаю, верить ли, ведь… Я видела бабушку, после того как она умерла… - личико Эллы омрачилось – И перед смертью тоже… А когда она лежала в гробике, то мне сказали, что теперь она пойдет на небо к ангелам… - Элла помолчала и закончила печально: - Я подошла совсем близко, и все равно, я не видела никаких крыльев… Совсем никаких. Как же тогда она полетела на небо? Татьяна снова вопросительно взглянула на меня, и я совсем растерялась. Здесь, очевидно, нужен был кто-то из более старших и мудрых, папа или священник, чтобы разобраться в этих сложностях. И в самом деле, как люди поднимаются на Небеса, если после смерти у них не отрастает крыльев? - На бабушкиных похоронах я сидела рядом со своим троюродным братом Дэвидом, английским принцем, - продолжала Элла, словно сразу позабыв о своем вопросе. - Милый маленький Дэвид вел себя так хорошо во время службы, а его тетя Мод поблагодарила меня потом за то, что я его поддерживала и взяла под свое покровительство… Хотя я ничего особого не делала, просто большую часть времени обнимала его за шею. Нам обоим было так жалко бабушку, хотя я была ее любимой правнучкой. Она меня звала своей драгоценностью, my precious. Когда у нее был юбилей – восемьдесят лет, она меня первую хотела видеть, чтобы я ее поздравила. Я кричала ей с балкона, когда она только подъезжала… И вручила ей букет цветов, которые сама собирала… Ты научишь меня вышивать? – внезапно спросила она у Татьяны. – Мне очень хотелось бы научиться. Это ведь не может быть скучнее, чем играть на фортепьяно. - Что ты, это гораздо интереснее, - уверила ее Татьяна. - Я решила, что тоже хочу вышить на Рождество подарок папочке, - пояснила принцесса. – Но только ему одному. Это, по-моему, будет гораздо лучше, чем просто рисунок или стихи наизусть… - А своей маме разве не хочешь? – необдуманно спросила я и тут же пожалела об этом вопросе. Элла помрачнела, ее лицо словно бы померкло. - Маме я ничего не хочу вышивать! – сказала она резко. - Не люблю ее, не хочу опять к ней ехать. Не хочу жить снова полгода в этом противном Кобурге! Я даже не хотела с ней встречаться, когда она навещала меня у папы в Дармштадте, а когда нужно было к ней все же ехать, я спряталась под диван, и так плакала, так плакала! Я была в отчаянии, так надеялась, что папочка все-таки позволит мне остаться. Он еле уговорил меня поехать, он тоже плакал, и я согласилась только потому, что люблю его и не хочу, чтобы он огорчался, а не потому, что мне было не противно к ней ехать! Мы подавленно молчали. Ни я, ни Татьяна не представляли жизни без нашей дорогой мама. Как можно не любить мамочку, не хотеть жить с ней, это не укладывалось в наших головах. - Да, потому что это все из-за нее! – добавила Элла со слезами в голосе. – Это из-за нее нам приходится жить отдельно, это она придумала развестись! Мама считает, что папа злой. Она рассказывает про него гадости. И она обманывает. Я сама слышала, как она говорила тете Марии, будто папа плохо обращается со слугами. «Ни один слуга не в безопасности в его присутствии, будь то мальчик с конюшни, или мальчик с кухни» - вот ее собственные слова. Это такая ложь – папочка никогда не бил слуг, - добавила она с искренним негодованием. - Он всегда такой ласковый и приветливый, особенно с молодыми. И он все-все понимает! Папочка говорил, что меня он понимал еще до того, как я научилась говорить. Когда мне исполнилось шесть месяцев, и меня должны были переселить в новую комнату, папочка консультировался со мной по поводу цветовых предпочтений. Он утверждает, что я издавала такой особенный счастливый короткий визг, когда он показывал мне особый оттенок сиреневого материала, в каком он и декорировал мою комнату… Но ведь и в самом деле, этот цвет мой самый любимый! Вот как он меня понимает! Мама - это совсем не то. Она со мной совсем не играет, в то, во что мне хочется, только читает по-французски, или рисует, или играет на фортепьяно, или берет меня на прогулки верхом или на лодке, но это своем не то, чем мне хочется заниматься! Хоть она и подлизывается, когда меня навещает, и дарит подарки, но не нужны мне ее подарки! Папа мне купит все, что я ни попрошу, но лучше бы он мне вообще ничего никогда не дарил, лишь бы от него никогда не уезжать! Мы с Татьяной молча слушали все это, не представляя, что сказать. Развод для нас это было нечто невообразимое, словно не имеющее смысла. Представить, что родители могут перестать быть родителями, это не укладывалась в наших головах. Как несчастна должна была быть Элла! Я дала себе слово быть с ней помягче и не злиться, что она играет с Татьяной. Ведь, в самом деле, как же ей не быть одинокой: любимая бабушка умерла, собственных братьев и сестер нет, да еще и с родителями такое! - Я думаю, мама тебе все же любит, - произнесла я не совсем уверенно, понимая, что надо хоть что-то сказать. Но Элла покачала головой. - Папочка тоже так сказал… Он заверял меня тогда, что мама любит меня так же, как он сам. Но, я думаю, что это неправда. Мама говорит, что любит меня, а он действительно любит меня. Вот правда! И он не нашелся, что мне на это ответить…» *** «…Мы спускались извилистой тропинкой по пологому склону, покрытому крупными валунами и поросшему соснами. Шишек здесь было сколько угодно, и корзиночка давно была наполнена. Наконец мы вышли на открытое место, на берег небольшого лесного озерка. Сосны росли здесь совсем редко. Берег в этом месте был обрывистым, но не высоким, прямо под ним тянулась узкая полоска песка, и плескалась тихая вода озера. Корни сосен, растущих на обрыве, свешивались к воде, похожие на извивающихся змей. Озеро в свете закатного солнца казалось необыкновенно прекрасным – золотисто-оранжевым и безупречно гладким. Само солнце сияло уже прямо над верхушками деревьев на противоположной стороне, почти касаясь их. Элла подошла к самому краю утеса и, взявшись рукой за ствол ближайшей сосны, подалась вперед, нависая над водой, подставляя лицо мягкому свежему ветерку. - Как хорошо! – произнесла она, вдыхая полной грудью. – Нет, не верю, что на Небесах может быть лучше, чем здесь. И хотя я понимала, что грешно, неправильно так говорить, но возразить не могла. Мы, словно зачарованные, застыли на обрыве рядом с кузиной, любуясь заходящим солнцем, которое уже не слепило глаза, и можно было отчетливо наблюдать, как оно медленно опускается за горизонт, сначала краем чуть коснувшись деревьев, а потом скрываясь за ними все больше… - Я вижу, как движется солнце! – воскликнула Элла в неподдельном восторге. - На самом деле солнце не движется с места, это Земля летит вокруг него, - поучительно сказала я, не сумев удержаться, чтобы не блеснуть своими познаниями. Но Эллу это ничуть не смутило. - Значит, это Земля летит, - согласилась она. – И мы летим вместе с ней! Я просто чувствую, как я лечу! Татьяна, пристально смотревшая на солнце, вдруг тоже схватилась рукой за сосну. - У меня кружится голова, - пробормотала она. Да и я, признаться, наблюдая за солнечным диском, вдруг ощутила вполне явственно, что Земля вращается и почти уходит из-под ног. Элла прерывисто вздохнула: - Ах, мне кажется, я уже никогда не увижу этого снова! – воскликнула она. - Почему? - удивилась Татьяна. – Ведь всегда будет другой закат. - Да, но только я его уже не увижу, - ответила принцесса до странности спокойно и уверенно». *** «…Ближе к ночи мы с Татьяной укладывались спать в нашей комнатке вдвоем, и всю мою ревность как рукой сняло. Мы по-прежнему были вместе и могли болтать о вещах, доступных только нам двоим. В том числе говорили мы и об Элле. - Я знаю, на кого она похожа, - сказала Татьяна задумчиво. – Она – Сара Кру! Маленькая принцесса! Помнишь, ты мне читала?.. …Я рано научилась читать, мне это оказалось совсем легко. Читала много и постоянно пересказывала прочитанное сестрам. Татьяна читала меньше и не так охотно, потому читать научилась гораздо позже меня, - Да и зачем ей это нужно? – шутил, бывало, отец. - Ольга всегда прочтет ей! На самом деле так оно и было. Мы так и устраивались всегда в паре – я с книжкой, Татьяна с шитьем, или вышивкой, или охапкой цветов, которую мы вместе собирали, а она весьма искусно составляла букеты. Мария и Анастасия тоже нередко пристраивались к нам послушать, но терпения у них хватало ненадолго – особенно у Анастасии, они убегали играть и бегать, и кататься на велосипедах, а мы продолжали сидеть вдвоем. Я и Татьяна. Я не всегда читала вслух, часто мы просто сидели молча рядом: я за книгой, она за рукоделием. - Тебе не скучно? – спрашивала я заботливо. - Нет. Меня это всегда удивляло. Как можно сидеть так долго на одном месте и ковырять иголкой? И не играть, и не читать. - А я играю, - ответила Татьяна, когда я поделилась с ней своими переживаниями. – Мне это как раз самое интересное. Я себе все представляю… Такое, про что ты читаешь мне из книжек – только еще интереснее. Потому что это все, как будто происходит со мной. Или с нами всеми. - И ты никогда про это не рассказываешь! – воскликнула я с упреком. - Я стесняюсь, - вздохнула Татьяна. – Разве другим это может быть интересно? Как мне. Лучше ты мне расскажи что-нибудь еще, что ты читаешь! И я рассказывала. Всегда еще и потому, что Татьяна обычно добавляла интересные замечания и подмечала различные мелочи в историях, которые ускользали от меня. Хотя я и не была полностью согласна с Татьяной на этот раз в том, что Элла похожа на Сару Кру. Может быть, в самом начале истории, когда Сара жила в роскоши и всеобщем обожании. Некрасивая темноволосая девочка, умная, добрая и величественная. Однако Сара была серьезной и трудолюбивой, вот чего, на мой взгляд, не хватало Элле. Она даже не подумала, например, что нужно почистить после прогулки покрытые грязью туфли. Мне пришлось сделать это за нее, хотя полностью отчистить липкую глину от небесно голубого атласа не удалось. А Элла, казалось, совсем не переживала по этому поводу…» *** «…Кузину воспитывали совсем иначе, чем нас. Никто не требовал от нее, чтобы она вставала раным-рано, в эти осенние дни еще до света, принимала холодную ванну, сама стелила постель, содержала в порядке свои вещи, подштопывала одежду, подолгу молилась и читала Библию… - Ты не слишком ли ее балуешь, Эрни? – качала головой мама. - Такая роскошь для ребенка может быть губительна. - У нее очень сильный характер, а ее внутренние достоинства не позволяют ей избаловаться, - уверенно отвечал дядя Эрни и добавлял: - Елизавета глубоко чувствительна, но у нее очень большое сердце. В этом он, пожалуй, был прав. Именно в этом Элла была похожа на Сару Кру: роскошь и всеобщее поклонение не вредили ей, как могли бы повредить другому ребенку. Она не казалась ни избалованной, ни своенравной. Была хорошо воспитана, почтительна со взрослыми, вежлива с прислугой. Если у нее и бывали капризы, то не чаще, чем у любой другой девочки ее лет. А бесконечные привилегии и роскошества исходили главным образом от желаний ее отца, а не от ее собственных. Потому ей и позволялось намного больше, чем нам. Например, мы ели отдельно от взрослых, а Эллу отец усаживал с собой за стол. Наши родители этого, конечно, не одобряли, да и сама Элла немного скучала за взрослыми разговорами. Позже она стала обедать с нами. Правда в еде она была все же гораздо разборчивее нас. В охотничьей усадьбе к столу подавались исключительно местные блюда, с точки зрения наших родителей, в этом было проявление хорошего тона: воздавать должное национальной кухне. Нам подавали уху из карпа, хлебный суп, крупник, жирные свиные ножки, голубцы, зразы с грибами, запеченные яйца, драники, острые колбаски с горчицей, картошку со шкварками, чесночные пампушки, а на сладкое - вареники с вишнями, черникой и сметаной, истекающие маслом оладьи с медом, моченую бруснику, тыквенные булочки, знаменитые польские коврижки и рулеты с маком… - Так много еды, - удивленно поднимал бровки Элла. – А у взрослых и того больше. Разве это все съедят? Она лениво ковыряла вилкой вареники, отодвигая в сторону тесто и устраивая на тарелке мешанину из сметаны и вишен, да и к той едва притрагивалась. У нее почти всегда не было аппетита. Дядя Эрни заказывал для Эллы другие, более изысканные блюда: телячье филе, пироги с голубями, спаржу, французские сыры, раковый суп, молодой картофель, омлеты с грибами, мороженое, клубнику, абрикосы, персики, виноград… Однако принцесса и эти деликатесы клевала, как птичка. Да и нас, по правде говоря, они не особо прельщали. В детстве гораздо вкуснее кажутся драники с кровяной колбасой, или вареная картошка с подливкой из хрустящих шкварочек, или жаркое из свежеподстреленного зайца под луковым соусом…» *** «…Первые дни нашего пребывания в Скерневице стояла очень теплая для ноября погода, но вскоре ударили долгожданные заморозки. Теперь можно было выезжать на настоящую охоту, куда нас, детей, тоже брали, как и на все прочие официальные долгие прогулки и пикники в лесу. Нас с Татьяной заморозки радовали несколько по другим причинам. Во-первых, уж очень красив был утренний иней, который ежедневно покрывал причудливыми ажурными иголочками траву и деревья. Каждый опавший пожухлый листочек, каждая веточка полыни словно превращались в изящное изделие из хрусталя, от которых невозможно было оторвать взгляд. Татьяна брала их в руки и подлогу разглядывала. Даже уродливые смерзшиеся комья грязи и глины на дорогах в лучах встающего из-за горизонта скупого осеннего солнца искрились, словно усыпанные бриллиантами. Трава становилась хрупкой, словно стеклянной, и так весло было ступать по ней рано утром, слушая, как она хрустит под ногами. Самый обычный воздух, вылетающий изо рта морозными кольцами, становился в те дни забавой: мы прикладывали к губам палочки и скрученные бумажки и делали вид, что курим. Но самой большой радостью, были, конечно, лужи, подернутые ледком. Местами его корочка была совсем тонкой, как пластинки слюды, и было страшно увлекательно колотить по ней каблуками, разбивая вдребезги. Но на иных лужах лед был плотным, черным и гладким, как зеркало. Вот где было настоящее веселье! Мы с разбегу скользили по этим ледянкам или катали друг друга, держась за руки, в предвкушении того дня, когда можно будет порезвиться на настоящем катке. Элла в наших забавах участия почти не принимала. Она теперь все время мерзла, даже закутавшись в свою дорогую шубку на лисьем меху, тогда как мы в наших более чем скромных пальтишках носились по лесу оживленные и раскрасневшиеся. Аппетита у Эллы в последнее время тоже совсем не было. А ведь на охотничьих стоянках подавали много вкусного. На широких скатертях, иногда прямо на земле, выставляли графинчики с водками и наливками, к которым подавались обильные холодные закуски, в этих случаях типично русские. Содержимое графинчиков нам, разумеется, не предлагали, но закуски мы с большим удовольствием пробовали, тем более что обычно нам такого не перепадало. Сколько там было соблазнов! Черная и красная икра, селедка, переложенная кольцами лука, соленые огурчики, грузди, маслята и рыжики, кубики холодца с хреном и перцем, моченые яблоки, квашеная капуста с клюковкой, ломтики буженины, окорока и сала, наконец, самое аппетитное - кусочки ароматного черного хлеба, густо натертого чесноком… Кроме того мы обрывали прибитые заморозками ягоды рябины и с наслаждением жевали их, но когда предложили попробовать Элле, она раскусила только одну ягодку, и сразу же поморщилась. - Ужасно невкусно! – сказала она. Мы не настаивали. Привыкли, что кузина немножко отличается от нас, но все же очень славная, жаль только, что на улице с ней как следует не поиграешь…» *** «В тот вечер Элла опять чувствовала себя неважно, потому ее нянюшка запретила ей выходить во двор, где мы по обыкновению устраивали наши веселые игры, нас ведь трудно было заставить сидеть в душной комнате. Однако мисс Игер нашла компромисс, соорудив для Эллы на подоконнике детской своего рода гнездо из одеял и подушек, и маленькая принцесса могла наслаждаться зрелищем. В тот вечер заводилой была Татьяна, она придумывала для нас самые интересные игры, хотя и не так часто, как я или, позже, Анастасия… И чаще это были игры для нас двоих. Они были замечательны тем, что в них можно было играть при любом занятии и, наоборот, любое занятие с ними становилось увлекательной игрой. Неважно, что именно мы делали, всегда можно было представлять себя кем-то! Сначала это были Белоснежка и Алоцветка, потом Кэт и Энн из английской сказки, а в тот раз я стала принцессой Авророй из балета Чайковского, а она Одеттой. - Ведь это вполне может такое быть! - говорила Татьяна. - Что они были подругами до того, как их заколдовали. Почему нет? А потом, когда их расколдовали принцы, снова могли дружить. - Но ведь Аврора проспала в замке сто лет! – напомнила я. - Ну и что? - не терялась Татьяна. - Одетта тоже могла сто лет быть лебедем. - Лебеди столько не живут, - возразила я. - Но она ведь была ЗАКОЛДОВАННЫМ лебедем! На это было трудно возразить… Элла мелодично смеялась, слушая наши споры, и беседовала с нами из окна, но во двор так и не вышла и, быстро утомившись, рано отправилась спать. Было немного досадно, впрочем, мы были уверены, что завтра она вновь присоединится к нам...» *** «…Однако на следующее утро, когда Елизавета проснулась, она почувствовала себя хуже. Сильно болели горло и грудь. Придворный врач, осмотревший ее, не нашел ничего серьезного и посчитал, что девочка просто переутомилась во время игр накануне вечером, к тому же подхватила легкую простуду. К сожалению, это означало, что на прогулке она снова не будет присутствовать. Нас это огорчило, но все же планы на день оставались прежними. Мы все надеялись, что к вечеру принцесса поправится, и даже несмотря на то, что температура у нее поднялась почти до сорока градусов, серьезным это никто не посчитал, ведь дети часто болеют… Но лучше ей не становилось, и медленно, час за часом, усадьбу все плотнее окутывало темное облако тревоги и сомнений. Вечер прошел в молчании. Нам уже не хотелось играть или бегать на улице. Даже малыши притихли, понимая, что происходит что-то серьезное. Всем было не до нас, мама и мисс Игер не отходили от Эллы. Мисс Игер пришла только, чтобы наскоро уложить нас спать. Ночью я проснулась от какого-то странного шума, как мне показалось, или просто это беда, нависшая над нашим домом, прошлась по спальням, пробуждая всех? Татьяна уже не спала, полусидела на кровати, напряженно прислушиваясь. - Что-то случилось, - сказала она. В этот момент дверь открылась, и в комнату вошла мама. Казалось, она нисколько не удивилась, застав нас бодрствующими. - Маленький Элле хуже, - сказала она. По ее бледному лицу и покрасневшим глазам мы поняли, что Элле намного хуже. Ночью она стала испытывать очень сильную боль и начала задыхаться. Другой врач, вызванный из Варшавы, определил у нее паралич сердца и прописал кофеин и камфару, однако лекарства не помогали. Она бредила, металась и звала нас. Потом вдруг жалобно расплакалась и сказала, что порвала бусы, которые кузина Татьяна подарила ей. И совершенно необходимо их починить. Почему-то она непременно хотела, чтобы это сделала именно сама Татьяна, твердила об этом снова и снова. Обезумевший от горя и страха дядя Эрни умолял мама это позволить, и та, движимая состраданием, которое пересилило страх за наше здоровье, согласилась. Вот почему мама пришла за нами и привела нас в комнату Эллы, всех, кроме Анастасии. Татьяна села рядом с кроватью кузины, и взяв протянутые ей бусины, начала спокойно нанизывать их на нитку – дело это было для нее привычным и легким. Элла пристально наблюдала за движениями ее руки и как будто немного успокоилась. Мы с Марией стояли радом, и мне показалось, что Элла слабо нам улыбнулась. Но все же почти не сводила глаз с Татьяны. - Как бы я хотела, чтобы ты была моей сестрой! - воскликнула она. - Я буду, - кивнула Татьяна серьезно. - Если ты будешь спать. Она закончила низать бусы, и вложила их в руку Эллы. Та благодарно кивнула и прикрыла глаза. Несколько минут она лежала без движения, лишь грудь под сорочкой слегка вздымалась. Мы все было уже решили, что она, наконец, заснула, как вдруг внезапно Элла села в постели и стала переводить взгляд широко распахнутых испуганных глаз с одного из нас на другого. А потом отчаянно воскликнула: - Я умираю! Я умираю! Ее принялись уговаривать лечь обратно в постель, но девочка оставалась возбужденной, а потом повернулась к мисс Игер и сказала с беспокойством: - Отправьте телеграмму маме. - Это будет сделано, моя детка, - пообещала мисс Игер. - Немедленно… - добавила Элла и снова откинулась на подушки. Теперь казалось, она едва дышала. Слабый огонек жизни еще теплился в ней, но с каждым мгновением он угасал. Она стала говорить с нами, как будто мы, как раньше, просто играли во дворе или гуляли по лесу. Мне было страшно и непонятно, как отвечать ей, ведь она уже совсем не понимала, что происходит. Татьяна молча держала ее руку в своих маленьких пальчиках, смотрела серьезно и внимательно. Элла постепенно успокоилась, у нее наступил очередной момент просветления. - Я бы хотела увидеться с маленькой Анастази, - произнесла она с трудом. – Попрощаться с ней тоже. Так Элла называла Анастасию. - Приведите малышку, - попросил дядя Эрни. Мисс Игер вопросительно посмотрела на мама. Та кивнула. Заспанную Анастасию принесли в комнату, и глаза умирающей остановились на ней на мгновение. Анастасия вдруг произнесла совершенно отчетливо: - Бедная кузина Элла! Бедная принцесса Елизавета! Мисс Игер поспешила вывести нас, с Эллой остались только доктор, ее отец и наша мама. Последнее, что я слышала, это как врач советует ей немедленно уведомить мать ребенка… И еще одно страшное слово – тиф». *** « - Тиф? Это то, что было у папа! – воскликнула я, когда мы с Татьяной снова остались вдвоем в нашей спальне. – Помнишь, когда он долго болел? - Но папа не умер, - сказала Татьяна не очень уверенно и вдруг спрыгнула с кровати. Я испуганно метнулась к ней. - Ты куда? Нельзя туда сейчас! - Нужно помолиться, - сказал Татьяна решительно. - Просить у Бога, чтобы он не забирал нашу Эллу! Да, это было совершенно необходимо. Мы с Татьяной стояли на коленях, когда вбежала мисс Игер и, подняв нас с холодного пола, почти силой уложила в постели. Как только она ушла, Татьяна сбросила одеяло и, встав на колени прямо на кровати, продолжала молиться и класть земные поклоны. Я последовала ее примеру, но что-то мешало мне молиться так же истово, как она. Мне было страшно. По-настоящему страшно, как будто что-то холодное и темное вошло в дом и теперь находилось совсем рядом с нами. Я только удивлялась, как Татьяна этого не чувствует. Я вспоминала закат над озером, печальные глаза Эллы и ее тихий возглас: «Ах, мне кажется, я уже никогда не увижу этого снова!». Неужели она уже и тогда знала, что это ее последние дни на земле? Неужели люди могут знать и предчувствовать свой смертный час? От этих мыслей мне становилось холоднее, чем когда я стояла босая на полу. Я снова вспомнила о тех днях, когда был болен папа, и от тех детских обетах, которые я давала Богу. Тогда это, кажется, помогло, папа выздоровел. Может, и сейчас мне тоже стоило пообещать что-нибудь невероятно сложное и требующее самоотречения? Например, что я никогда больше не буду сердиться и дуться на Эллу, даже если она и в самом деле останется в нашей семье навсегда, даже если станет моей старшей сестрой и мне придется ее слушаться, даже если… Сердце у меня горестно сжалось, но я все же заставила себя произнести последний обет – даже если Татьяна полюбит ее больше, чем меня… В моем детском сознании только зарождалась мысль о том, что наша любовь к окружающим людям важнее их любви к нам. Верила ли я в самом деле, что Элла может умереть? Не больше чем в то, что умереть можем и все мы. То есть я знала об этом, но представить себе не могла…» *** «…Когда тетя Даки получила телеграмму о болезни дочери утром следующего дня, она принялась поспешно собираться в Польшу, чтобы самой ухаживать за ней. Однако в разгар сборов пришла другая телеграмма, отправленная почти сразу же после первой. В этой телеграмме сообщалось о смерти принцессы Елизаветы Гессенской. Вскрытие подтвердило, что девочка умерла от тифа, хотя злые языки поговаривали, что принцесса съела отравленное блюдо, предназначавшееся императору. Помню, как это поразило и напугало меня тогда – оказывается, кто-то может желать папа смерти? Кто-то мог хотеть его отравить? Его, такого доброго, щедрого и благородного? Это и ужасало, и казалось немыслимым. Папа заказал для Эллы гроб из чистого серебра, в котором тело маленькой принцессы возвратилось в Дармштадт. Дядя Эрни устроил для дочери пышные похороны. Он говорил – моя девочка так любила жизнь, радость и солнце – на ее похоронах не может быть ничего черного! И потому вся похоронная процессия была белого цвета: белые цветы, белые лошади, белый катафалк… Все люди, желающие проводить принцессу в последний путь, должны были тоже одеться в белое. И эти желающие приходили тысячами, выстраиваясь по пути скорбной процессии, и рыдания звенели в воздухе на всем пути ее следования… Тело Елизаветы было погребено на фамильном кладбище рядом с другими членами гессенской великогерцогской семьи. Пред тем, как гроб был опущен в землю, Виктория Мелита положила в него знак ордена Гессенов, который носила как супруга герцога. - Мое бедное дитя – единственное, что связывало меня с этой семьей, - сказала она. Над могилой принцессы был установлен памятник с ее профилем и изображением семи гномов, охраняющих стеклянный гроб Белоснежки. Немного позже в парке близ кладбища на пожертвования горожан был установлен еще один памятник в память о Елизавете - мраморный ангел, скорбно опустивший крылья, коленопреклоненный, простирающий руки. Принцессу похоронили в тех самых сердоликовых бусах, подаренных ей Татьяной. Дядя Эрни потом прислал Татьяне почти такие же, но из полупрозрачного лунного камня, нанизанного на шелковую, а не на обычную суровую нитку, с золотой чеканной застежкой. Не припоминаю, чтобы Татьяна их когда-либо носила. Остальные украшения юной принцессы были по распоряжению ее отца вделаны в чашу для причастия, переплет Библии и окаймление лампады. Дядя Эрни впоследствии снова женился, и у него еще были дети, двое сыновей. Однако он тяжело переживал смерть Елизаветы, был все так же опустошен, ведь она была светом его жизни! В своем завещании он пожелал быть похороненным рядом с дочерью. Тетя Даки все же вышла замуж за нашего дядю, несмотря на строжайшие запрещения нашего папа и короля Англии. Дядю за это лишили всех привилегий и титулов и изгнали из России. Правда потом папа смягчился и после рождения у опальной четы ребенка позволил им снова жить в России, вернув дяде Кириллу все прежние регалии, а тете присвоив титул великой княгини. Она приняла православие под именем Виктории Федоровны. Всего у них с дядей было трое детей, две дочери и сын. Однако, полагаю, свою старшую дочь тетя никогда не забыла. Помнили ее и мы. Нашу очаровательную кузину Эллу. Маленькую принцессу Елизавету. Первого близкого человека, которого на наших глазах унесла смерть. И все же, когда горечь потери поулеглась, вспоминания о ней остались светлыми и чистыми. Маленькая Элла прожила свою короткую жизнь, как настоящая сказочная принцесса, всеми обожаемая и достойная этого обожания. Она осталась вечно юной, прелестной и невинной на своем портрете и многочисленных фотографиях. Даже смерть ее казалась продолжением прекрасной сказки или легенды: серебряный гроб, мраморный ангел, скорбно сложивший крылья, семеро гномов, охраняющих покой Белоснежки, драгоценности, инкрустированные в обложку Библии, воздух, напоенный рыданиями тысяч подданных… У нас будет не так».