On Course

      Увлечённые сбором долгожданной добычи, они не сразу заметили исчезновение двоих из их отряда, да и невозможно было заметить — предвкушение и восторг слепили разум не слабее, чем остро сияющая арка Хранилища — глаза. Когда же заметили, было поздно, врата в тайну были безнадёжно закрыты для них, оставаясь, однако видимыми и вполне осязаемыми — мир по ту сторону не хотел впускать новых путешественников до тех пор, пока не уйдут те, что пришли много раньше.       Что там — не знал никто. Золотая завеса холодно полыхающего сияния не давала рассмотреть потустороннее, оберегая свою тайну от любопытных глаз, скрывая её за золотыми всполохами, как за тяжёлой бархатной накидкой скрывают в сказках зеркала с вратами в волшебный мир.       Когда прошло полчаса — никто не заволновался, богатства, которые посулило новоявленным искателям Хранилище, могли быть несметными, достойными того, чтобы задержаться подольше, рассмотреть, оценить. Прикоснуться. Понять саму суть древнего мира, его устройство и смысл существования, чтобы затем с гордостью передавать предания потомкам от лица того, кто в числе первых вошёл в сияющие врата к богатству и вернулся, оставшись в живых. Такие истории не должны оставаться недосказанными.       И поэтому, когда прошёл ещё час, все были по-прежнему спокойны, понимание того, что Хранилище определённо стоит потраченного времени, отодвигало волнение на дальний план. Действительно, мало ли, что могли увидеть путники, — когда перед тобой расстилаются бесконечные просторы, сулящие богатства, о времени задумываться совершенно нет времени, да и мысли слишком далеки от чего-то столь насущного и важного там, по ту сторону врат.       А тем, кому не повезло ступить в тайну, осталось только подсчитывать убытки от битвы с Путником, да планировать собственную дальнейшую жизнь, расписывая в красках то, что исполнится, будучи раньше несбыточным. И чем ближе к фиолетовой гамме был цвет найденной реликвии, тем радужнее были мечты, тем длиннее становились списки планов и желаний, тем больше перспектив разворачивалось в голове, оттесняя на дальний план беспокойство. Для беспокойства не было времени.       Когда срок невозвращения перевалил за пять часов, началась паника. Арка дразнила раззявленной пастью, словно насмехаясь над незадачливыми искателями. По-прежнему оставаясь закрытой для входа, она не подпускала к себе, обжигая на этот раз не холодным, но палящим пламенем, языки которого мгновенно взметнулись по каменным опорам, по самой дуге. И непонятно было в этом безумном танце огня — оберегало ли Хранилище свою тайну от посторонних, либо же оберегало добычу, ту добровольную жертву ради открытия, в которую принесли себя двое ушедших.       Что могло случиться? Догадки были одна хуже другой — эридианцы, неведомые доселе стражи, ловушки, которыми Хранилище должно изобиловать, испытания, ставшие непосильными? Правды не знал никто, и от этого все обречены были мучиться в пугающем неведении, не имея возможности даже связаться с пропавшими — ЭХО настраивались на частоту коммуникаторов, но ловили только помехи, и не потому, что там, внутри, не было связи, потому что само потусторонее захотело, чтобы его не было слышно. Чтобы не было слышно тех, кто пришёл. Тайна должна оставаться тайной до самого конца, до тех пор, пока она не станет просто преданием, которое поведают вернувшиеся, и которое станет передаваться из уст в уста, из поколения в поколение.       И не было больше выхода у оставшихся, кроме как заночевать прямо здесь, подле входа в другой мир, подле сияющей арки, ставшей уже ненавистной. Днём она раздражала взгляд своей грозной величиной, ночью же освещала скудные земли ярчайшим светом, словно ещё одно, искусственное солнце. Но и в этом был хоть и небольшой, хоть и сомнительный, но плюс — сияние не давало приставленным часовым спать.       Через неделю ожидание оказалось бессмысленным. Стало вполне очевидно, что ушедшие не вернутся, сгинув там, в глубинах инопланетной сокровищницы. Скорбь по невосполнимой утрате казалась непосильной ношей для ослабленных ожиданием разумов, глаза, прежде наполненные радостью и предвкушением, померкли, словно присыпанные пеплом. И каждый клялся себе, что не забудет никогда, что будет помнить, что не даст истории исчезнуть, рассказывая её по всему миру, рассказывая о том, как был побеждён грозный Путник, как два отчаянно-храбрых искателя вошли в Хранилище, став легендами. И как они глупо погибли, поддавшись искушению богатства.       И каждый боялся признаться себе, что пройдёт несколько месяцев, и утрата забудется, залеченная временем, зализанная его широким языком, как рваная рана на боку жизни, что пройдёт несколько месяцев, и на месте убивающей тоски останется только лёгкая, светлая печаль по прошедшим дням, которых уже не вернуть. Что деньги не позволят долго скорбеть, утянув за собой в водоворот жизни, о которой было столько грёз.       Но всё было на самом деле не столь печально, сколь казалось оставшимся на Пандоре. Путники были целы и невредимы, они уверенно шли по пути к разрешению главной загадки, к самой важной и волнующей цели всего их захватывающего и полного опасностей путешествия. Они в восхищении рассматривали совершенно ирреальные, неземные красоты Хранилища, ступая по светящимся плитам, словно по дорожке из люминесцентных драгоценных камней; чувствовали само существо древней реликвии, ритм, пульс её жизни; чувствовали, как кружится голова от невероятной, почти космической красоты окружающего их пространства. И каждый из них всецело признавал, что всё фантастичное и казавшееся невозможным, что они видели до этого, даже рядом не стояло с тем, что открылось их глазам здесь, в бесконечном во все стороны лиловом пространстве пульсирующих светом камней и мелодичных звуков среди полнейшей тишины.       Они существовали во времени и одновременно вне его, сразу по двум системам его отсчёта — той, пандорской, и здешней, совершенно необъяснимой и невозможной. Они существовали вне жизни, вне реального мира, выпав из него в другое измерение, совершенно отличное по своему строению от настоящего, их.       То, что было за белой вспышкой… неописуемо. Человеческими словами уж точно. Они видели несметные богатства, унести которые не хватило бы рук всех обитателей планеты; они слышали знания, собираемые веками; они чувствовали, как пульсирует ток жизни в венах этого гигантского и определённо отчасти разумного существа — Хранилища, как медленно перетекают его словно осязаемые мысли, и как оно пропускает их, позволяя узнать, прикоснуться к своей тайне, унести с собой её малую и почти незначительную часть.       И самые гениальные писатели Вселенной не смогли бы подобрать слов, чтобы рассказать о том, что путники увидели здесь, ибо невозможно передать человеческими фразами то, что человеку изначально не принадлежит, к чему он не приложил руку, в создании чего не участвовал. Невозможно рассказать о том, что не видел собственными глазами, какими бы красочными ни были воспоминания, как бы подробно ни рассказывали. И они оба понимали, что всё, что есть в этом измерении по ту сторону полыхающей арки, останется лишь в их памяти. И превратится ли эта легенда в пепел или станет бессмертной — зависит только от того, как они смогут её поведать.       Когда они вновь обнаружили себя возле входа, их руки были полны сокровищ, о которых они так грезили, которые наконец заполучили, пройдя сквозь все трудности и лишения, вытерпев, шагнув через полосу неудач и краха прямиком к желанному призу. И они чувствовали себя победителями, вновь ступая на пандорскую серую землю.       Но никто не радовался их триумфу, никто не встречал их с распростёртыми объятиями и похвалами, — лишь только высоко в небе пронзительно прокричали стремительно пролетевшие ракки, да где-то вдалеке завизжали, тявкая, скаги.       За их спиной в последний раз вспыхнуло, исчезая, Хранилище, вновь надёжно запирая свои тайны до прихода таких же отчаянно безрассудных храбрецов, что не побоятся ступить в неизведанное, полное мнимой опасности измерение, стремясь заполучить все сокровища мира, что в конце концов поймут, что богатствами были не всё деньги и ценности, эквивалентные им, но и безграничные знания.       Была ночь. Тихая, звёздная, — и впервые каждый из них двоих понял, насколько красиво обычно невзрачное небо Пандоры без серого пятна Гелиоса на нём.       Ночь тихая и звёздная. Тёмная. Огни базы давно уже погасли, все спали, не зная, что пропавшие и уже много раз оплаканные друзья вернулись с триумфом, с ослепительной победой, с несметными богатствами — материальными и духовными.       — Сколько нас не было? — Вопрос прозвучал почти в унисон, голос в голос, мысль в мысль. Смутное, только ещё готовящееся перерасти в панику беспокойство омрачило радость победы, закралось в головы, прочно там обустраиваясь и назойливо щекоча самый край мыслей.       — Несколько часов, наверное, — легко и непринуждённо прозвучало из уст кого-то из них, словно и не о чем было волноваться, словно в порядке вещей то, что база выглядела словно поникшей и обросшей новыми деталями, что не видно следов от колёс кара-вэна, что слишком холодно на Пандоре в эту ночь — так, как бывает только поздней, ещё не снежной осенью. — Пойдём, утром порадуем их.       Путь до убежища показался чересчур коротким, уставшие путники преодолели его едва ли за десять минут, примечая всё больше странных деталей в окружающей обстановке. Не было следов битвы Гортис и Путника, и скалы, обломанные в бою, словно обточились, помягчели формами, став более гладкими. Но этого не может быть, это просто разыгравшееся воображение отказывается обрабатывать картину реального мира, будучи ещё ошеломлённым встречей с миром иллюзорным, существующим только краткие для них мгновения, — вполне логично, разве нет? Да и слишком они устали были и взвинчены, чтобы пристально всматриваться в пейзаж планеты.       Входная дверь встретила их пронзительным воем сирены и угрожающими щелчками наводящихся на цель турелей.       — Что за?.. — и снова в один голос. Недоумение и испуг разыграны на двоих.       — Сэр, вы должны это увидеть! Они… вернулись! — с явным волнением и почти паникой прозвучал голос по ту сторону двери, становясь тем более эмоциональным, чем сильнее вытягивались в сторону путников объективы камер наблюдения в попытке рассмотреть лица. — Это они, сэр!       — Риз.       — Фиона.       — У меня нехорошее предчувствие, — закончили они уже в унисон.       Щёлкнули, открываясь, автоматические двери, выпуская поникшего, словно убитого сильным горем, словно обесцвеченного долгим трауром человека, в лице которого с трудом угадывались знакомые черты.       — Вон?! — неверие в голосе Риза сменилось ужасом, как только он узнал. — Вон… Что с тобой случилось, почему ты так?..       — Риз? Это и правда ты? — Руки у этого человека, который определённо не может быть его, Риза, другом, холодные и на удивление лёгкие, все в мелких ссадинах, пахнут железом и сладкими фруктами. Они легко коснулись волос, лица, одежды, вспоминая, вновь запоминая и узнавая. Улыбка у него — слабая и беспомощная, горькая и полная потаённой надежды. А глаза тускло-голубые, как потёртые, исцарапанные, поблёкшие от времени аквамарины. Мёртвые, неживые глаза. Без искры, ушедшей ещё давно, в тот самый день, когда солнце в седьмой раз завершило свой путь по небосклону.       Человек улыбнулся — радостно, открыто, точно так же, как улыбался долгое время назад, — и обнял крепко, сильно, до хруста рёбер и сдавленного дыхания, до нехватки слов и эмоций, до полной сумятицы в мыслях.       — Вон, постой, погоди, послушай! — голос Риза дрогнул и сорвался от слишком бурного, слишком неожиданного и отчаянного приветствия. — Ты же меня задушишь. Сколько нас не было? — задал он самый главный, самый важный вопрос, ответ на который необходимо было узнать.       И человек вновь сник, но улыбаться всё же продолжил, однако теперь грустно, тускло, совершенно неправильно, так, как не должен был ни в коем случае.       — Два года, Риз, — сорвались с его губ слова, по ощущениям — словно выстрел из дробовика в упор. — Вас не было два года. А я ждал. Каждый день сидел возле той арки, ставил патрули, камеры — надеялся, что вы вот-вот вернётесь. Этого не произошло, — он посмотрел в сторону, подбирая правильные слова, отбрасывая ненужные уже горькие воспоминания и оставляя лишь эмоции настоящего.       Они медленно пошли по коридорам станции, тихо ступая по настилу из панелей, раньше служивших обшивкой кабинетов на Гелиосе. Тихо пощёлкивали датчики движения и гудели, поворачиваясь вслед, камеры. Стук шагов по полу отдавался от неожиданно высоких потолков многократным гулким эхом, дробился на более незаметные, почти неслышные звуки, распадался на отдельные части и затихал где-то под стеклянным покрытием крыши. Шли молча.       Потом была дверь комнаты, открывшаяся с долгим скрипом не имеющих должного ухода петель, тепло самого помещения и лёгкий, точно такой же, как на ладонях Вона, запах фруктов.       Простая кровать, стол, карты местности. Оружие и маска. Сломанные очки на полке. Вместо штор — аккуратно обрезанные обрывки портьер из конференц-зала. Сквозь них пробивался свет пандорской ночи, из приоткрытого окна веяло сухим холодным ветром, он ерошил волосы, забирался под одежду, порывом играючи сбросил со стола обрывки рисунков и исписанных вдоль и поперёк аккуратным почерком бумаг. На первых Риз увидел себя. На вторых — своё имя.       — Знаешь что, Риз? — внезапно начал Вон, делая шаг навстречу и приподнимая голову так, чтобы смотреть в глаза. Пальцы у него тёплые и шершавые, мозолистые от оружия и работы, они осторожно поглаживают шею, сжимают волосы на затылке крепко, цепко и отчаянно, заставляя наклониться. — Вот теперь я точно никуда тебя не отпущу. И только попробуй ещё раз исчезнуть.       Пальцы у Вона — тёплые и шершавые, мозолистые от оружия и работы.       А губы — обветренные, искусанные и сладкие от фруктов.