Дураки

      Его пальцы, похожие на тонкие тростинки, нежно скользят вдоль моих выпирающих ключиц. Белая кожа кажется ещё бледнее при дневном освещении. Я похож на оживший труп с остекленевшими глазами. Только беглое прикосновение его рук наполняет меня силами и позволяет пережить эту зиму. А ей всё не видно конца.       — Ты не со мной, — говорит он и обнимает меня сзади, крепко прижимая к своему обжигающе-горячему телу, будто это объятие и вправду способно сблизить нас. Это обман.       — Прости, я просто задумался, — лукавлю я в миллионный раз и накрываю его ладони своими. Его смоляные кудри щекотят мою шею и я невольно улыбаюсь впервые за долгое время, из-за какого-то пустяка. Только дураки радуются подобной глупости. И я радуюсь.       Матс поворачивает меня к себе. Я скольжу по коралловому шёлковому покрывалу голым телом, словно корабль по строптивой волне. Смотрю на лицо своего прекрасного капитана, в котором нет изъянов. Я бы мог сотню лет тонуть в бездне его глубоких древесных глаз. Я бы мог вечно запускать свои угловатые пальцы в его густую шевелюру и целовать тонкие манящие уста, спрятанные за тёмной линией его усов. Я бы мог слушать его истории с утра до ночи, лёжа в его объятиях в зачуханном отеле где-нибудь на окраине города.       Но я не могу.       Сколько бы я не пытался, всё равно остаётся какая-то дистанция между мной и Матсом. Она длиной всего в пару метров, просто прямая дорога из пункта А в пункт Б, точно в задачах по алгебре. Но путь этот — канатная дорога, и я не в силах удержать равновесия. Я, чёрт возьми, падаю каждый раз, не успев пройти и десяти сантиметров навстречу. Я падаю вниз всё ниже и ниже, и на самом дне попадаю в леденящие объятия своих самых страшных кошмаров. Своих самых сладких кошмаров.       Только дураки ценят прошлое больше, чем настоящее. И я ценю.       — Я рядом, — произносит Хуммельс, но я отчётливо слышу не его голос. «И когда ты успел научиться баварскому акценту, Роб?» — вопрос возникает спонтанно в моём раздражённом сознании. А потом и кадры с очередного просмотренного в субботу матча мюнхенского клуба. И интервью. Куда он так торопился после игры? Не навестить ли травмированного Гётце? Впрочем, какое мне дело. Мюнхен выбрал их глашатаями собственной воли, сам свёл их, превратил в единое целое.       Но я не готов мириться с этим. Мне наплевать. Я готов объявить войну целому городу, лишь бы вернуть, хоть на мгновение, всё на старые места. Всё, что связывало меня с гордым поляком. Всё, что связывало меня с золотым мальчиком.       — Никто не может принадлежать тебе вечно, Марко. Они ведь живые люди, не вещи. И они далеко. Тебе не дотянуться, — будто в ответ на мои мысли говорит Матс и целует меня в плечо. Лёгкий холодок пробегает по всему телу, и я возвращаюсь в мир реальных предметов, стен и людей. Мои бывшие напарники кажутся мне уже чем-то вроде вымышленных персонажей из книги, прочитанной давно и пылящейся на прогнившей полке. Это временно, пока новые заморозки не укутают мою душу в свой безмятежный плен.       Только дураки привыкают к каждому следующему снегопаду. И я привыкаю.       — Но ты ведь всегда будешь рядом, — я говорю это с уверенностью в голосе и, взглянув на благородную наготу Хуммельса, добавляю. — Даже зная, что мне тебя никогда не полюбить.       Он слабо улыбается в ответ и проводит изящной ладонью по моей щеке, растапливая голубой иней.       — Только дураки остаются с теми, кто их не любит. И я остаюсь.