Накалённые

Губы у Хинаты мягкие, шероховатые — он всегда кусает их до крови — и горячие. Настолько горячие, что Тобио кажется, будто он пробует глотнуть кипяток — и, ну конечно, обжигается. Это слишком странно, до абсурдного неправильно, но Кагеяма зажмуривает глаза, неуклюже пытается поймать губы мальчишки своими и порывисто хватает плечи Шоё дрожащими ледяными пальцами. Поцелуи кажутся слишком нелепыми, слишком мокрыми, какими-то ненормальными, но почему-то никто даже не думает отстраняться. Потому что требуется. Кагеяма мелко дрожит, когда пальцы Хинаты — обжигающие, мозолистые и сильные — сжимаются на его руках. Кажется, что к коже приложили раскалённое железо. Дрожь молнией пронзает тело. Тобио жарко. Он елозит между острых угловатых коленей Шоё, рвано стонет ему в губы и готов умереть со стыда, когда понимает одну ужасную вещь: настолько близкий, настолько отчаянный и словно раскалённый Хината — господи, ну и мысль! — его возбуждает. Кагеяма мысленно чертыхается. Ещё раз. И ещё. Хината в его руках похож на натянутую струну: парень напряжён так, что, кажется, тронешь его — и он лопнет от этого напряжения; но Тобио всё равно продолжает трогать и касаться до невыносимого горячей кожи и сминать в первом, неожиданном и таком — боже, какая постыдная правда! — головокружительном поцелуе раскалённые губы Шоё. Хината дышит через раз, но как рыба — хватает широко распахнутым ртом воздух, понимает, что кислорода явно не хватает, и вновь прижимается пьяным, отчаянным поцелуем к Тобио. Кагеяма — до чего же странно — не против. Горячие пальцы — но не горячее губ, это точно, — скользят по влажной коже, и Тобио еле сдерживает себя, чтобы не застонать и не податься навстречу этим прикосновениям. Он знает, что Хината делает это неосознанно, что пальцы у него дрожат от обиды и горечи проигрыша, и что поцелуй этот толком ничего и не значит. Кагеяма мысленно иронично усмехается. Это как-то даже немного обидно. — Хината, — срывающимся, сухим, больше похожим на скулёж голосом непонятно о чём просит парень, когда Шоё нечаянно задевает его бедро коленом. Оба дышат насилу, глотая спёртый воздух раздевалки, цепляясь за потные и разгорячённые тела друг друга, и смотрят, смотрят. Смотрят. Глаза у Шоё слишком странные — как у лесной лани, такие же огромные и выразительные, пронзительные и — чёрт, дыхание перехватывает; но сейчас, в полумраке душной комнаты, Тобио кажется, что взгляд у него — обескрыленного ворона. «Шоё», — хочет сказать Кагеяма. «Я всегда буду рядом», — хочет сказать Кагеяма. — Прости, — обессиленно уткнувшись взмокшим лбом в шею Тобио, шепчет Хината. Эти поцелуи — всего лишь способ вытравить из головы всю злость, обиду и разочарование от проигрыша, и сеттер это прекрасно осознаёт, но не может понять, почему в груди всё стынет от одной только мысли об этом. Холодная ладонь зарывается в спутанные рыжие волосы, и Кагеяма даже несколько удивляется, когда мальчишка что-то невнятно мычит, но явно не пытается отстраниться от этих незамысловатых жестов. Шоё дышит. Его дыхание, такое же раскалённое, как и он сам, нежно щекочет кожу, и Кагеяма с остервенением кусает губы. Внизу всё горит. — Прости, — снова шепчет мальчишка. Тобио почему-то хочется рассмеяться. — За что? Шоё молчит, смотрит на остро выпирающие ключицы сеттера и нервно сглатывает. Молчание, как и духота, как и бешеный стук сердца где-то в висках, десятитонной тяжестью давит на барабанные перепонки. — За проигрыш, — наконец, отвечает Хината. Тобио облизывает пересохшие губы, ловит срывающееся пламенное дыхание мальчишки, зарывается пальцами в огненно-рыжие волосы и всё же смеётся. Пожалуй, этому обескрыленному воронёнку не стоит знать, что Кагеяма не против проиграть ещё раз, чтобы снова обжечься о Хинату.