1967
Рассвет в горах — нечто умопомрачительное. Над буйными зарослями тропиков — смертельной для простого человека паутины, липкой и многослойной. Над быстрым течением Парагвая. Небесная громада светлеет, тьма медленно разбавляется оттенками синего, перетекающими от темного к светлому. Ты наблюдаешь, завороженный, усыпляемый зрелищем и ветреной тишиной. Постепенно ты забываешь о боли. Забываешь о цели. Забываешь собственное имя. Есть только бескрайние, как тебе кажется, пейзажи диких лесов у подножия гор и небо, накрывшее это великолепие колпаком. И контур забрезжившего на востоке солнца. От тебя остались только твои присвистывающие вдохи и выдохи. Ты забываешь, когда в последний раз вкалывал адреналин, когда ел, спал. От тебя осталось только дыхание больного человека. От мира — один боливийский рассвет. Больше нет ничего, и ничего не нужно. Это лучшее, что может с тобой случиться.***
Фидель плещет в лицо водой, и она ледяная. Горячей нет. Хоть это и сортир недешевого ресторана, он все равно благоухает чем-то средним между дерьмом и мыльными разводами, и кажется, что от воды здесь становишься только грязнее. В дверь кто-то барабанит, а стены вибрируют от грохота с той стороны. — Фидель, — шипят из-за двери, перестав стучать. — Ты что засел, мать твою? Говоря «мать твою», Рауль поминает и свою матушку, но Фидель не в настроении шутить на этот счет. Он в настроении стоять в вонючем сортире, пялиться в зеркало на свое ошалелое лицо и никуда не выходить до тех пор, пока в здании не останется никого, кроме охраны, официантов и гардеробщиков. Приступы паники — дуновение новизны в его жизни. Это уже второй. Обедать с семьей Гевары следовало у них дома, Фидель уже понял свою ошибку. Под окнами ресторана собрались журналисты, на их шум подтягиваются аргентинские зеваки. Слух о том, что ресторан закрыт в рабочее время из-за встречи в нем убитых горем родителей Гевары и кубинских лидеров пронесся по городу в считанные минуты. В своей жизни Фидель не любит ничего, что не может контролировать, и паника — одна из таких вещей. — Ты заставляешь их ждать, — голос Рауля дребезжит в той тональности, как когда пытаешься одновременно докричаться до кого-то одного и не быть услышанным кем-то другим. Фидель кивает, даже бормочет что-то вроде «да иду, иду». Он не может перестать удивляться. Такого с ним еще не бывало. Даже под грохот разрывных гранат. Глубокой ночью, когда он проснулся от того, что крышу пробил снаряд, а уши закладывало от взрывов и громыхания лопастей вертолета, пролетающего слишком низко. Это в пятьдесят девятом. Фидель не был в панике, нет. Он был в порядке. Помнится, он тогда думал о двух людях: Рауле и еще одном. Не о ком-то из семьи. Его дети находились в безопасности, вместе с женой, далеко от военных действий. Беспокоился он о тех, кто здесь же, с ним, под огнем. Если говорить честно, о Рауле он думал в меньшей степени. Рауль всегда был рядом с Фиделем. Че — на другом конце колонны. Пока связной не дойдет от него с запиской, набросанной размашисто и вкрадчиво, иногда измазанной не только чернилами, но и кровью: «Вышли из-под обстрела», «Трое раненых, беру с собой», «Врага положили, можешь двигаться», — пока Фидель не получал записку, он не мог быть абсолютно спокоен. А сегодня, стоя под слегка дребезжащими лампами, напротив выдраенного зеркала в половину стены, наблюдая, как ледяная вода стекает по его лицу, Фидель уверен, что больше никогда не получит записки от Че. Он читает это в собственных бездумных глазах под приподнятыми бровями: большое удивленное «НИКОГДА». Сегодня семья Че учтиво явилась на встречу с Фиделем, и они уже порядочно заждались за столом, устеленном белой скатертью. Поэтому, когда Рауль в очередной раз порывается сбить дверь с петель, Фидель, наконец, выходит. — Ну ты, черт дери, совсем двинулся, — яростно шепчет ему брат. — Нашел момент прихорошиться. Фидель не отвечает. Они идут в основной зал ресторана, приближаясь к шуму с улиц. Люди скандируют: «Да здравствует Че» громче, чем представители прессы кричат, зовя сеньора Кастро для пары вопросов. Окна завешены, так что никого из них не видно. В зале горят громадные хрустальные люстры. Доносится ненавязчивая музыка из проигрывателя, но мелодию фортепиано перекрывают доносящиеся снаружи крики. Люди скандируют: «Мы хотим мстить». «Да здравствует Фидель». «Да здравствует революция». И под такую аккомпанеровку Селия и Эрнесто Гевара-старший сидят за маленьким круглым столиком, устланным белой скатертью, на котором ничего нет, потому что они ничего не заказывают. Они даже не разговаривают между собой. Молчат, сидя как истуканы, а какую-то сонату какого-то классика прерывает нестройный хор приглушенных слабой звукоизоляцией голосов: — Мы хотим мстить! Покойся с миром, команданте! Фидель вдруг чувствует, что отблески искусственного света от хрусталя врезаются ему в сетчатку, а ноги странно подкашиваются. Идти по этому лакированному паркету, меж выхолощенных белых столиков ему сложнее, чем выбираться из обваливающегося хилого дома посреди бомбежки. Нагрудный карман жжет письмо — лист, свернутый вчетверо, в распечатанном конверте. Это последнее письмо Че Фиделю. Вчера ему казалось хорошей идеей привезти это письмо семье Гевара, чтобы оно оставалось у них. Сейчас он понимает, что не должен был лететь сюда. Это не письмо — посмертная записка. Че написал его за полгода до смерти. Полгода он, черт дери, знал, он знал, ублюдок, а Фидель получил письмо только вчера. Он смотрит на двух стариков, ютящихся за столиком в пустом роскошном зале, слушающих, как народ выкрикивает имя их убитого сына, и представляет себе, как они будут читать письмо. Начиная с: «Дорогой друг, пишу тебе, чтобы попрощаться» и заканчивая на: «Революция будет торжествовать». «Я переоценил возможности сегодняшних людей». «Эта история не закончится с моей смертью». Фидель решает, глядя на разбитых горем стариков, что прочесть это им не позволит. Че написал им другое письмо, в котором уж наверняка о них как-то позаботился. А Фиделя он никогда не оберегал. Фидель получил свое: «Ты справишься без меня». Он почти физически чувствует, как бумага жжет ему грудь. Или это просто тупая резь, не имеющая к письму отношения. Ужин проходит в бессмысленных медленных разговорах о фронте, заслугах Че и его смерти. Фидель обещает, что, как только тело будет найдено, он позаботится, чтобы семья могла похоронить его. Фидель говорил все то же самое родственникам Камило. Он говорил это родителям Жоэля. Он благодарил родителей за то, что дали ему таких прекрасных бойцов, и убеждал, что они были рады сложить головы за дело жизни. На этот раз Фидель чувствует себя так, будто оправдывается. В нагрудном кармане Фиделя записка, которую связной не доставил вовремя. Фидель не смог вовремя среагировать. Ему некому отправить ответную записку. «Жди, мы скоро подойдем». «Продержитесь еще немного». «Прекратить бой, возвращайся ко мне». Записку доставили бы к еще свежей братской могиле. Ее никто бы не прочитал. Фидель говорит: — Простите меня. Это то, что он еще не говорил семьям убитых, потому что в смерти бойца нет ничьей вины, умереть в бою — почетно для революционера. Фидель покашливает и смотрит в сияющую белизной столешницу. Руки сцеплены замком. Рауль косится на него с толикой беспокойства. Селия прижимает ладонь к губам, а Гевара-старший, лицом спокойный, даже не пытается утереть слезы. — Простите. — Ты не виноват, — хрипловато говорит старик. — Это то, к чему он стремился. Ты не виноват, Фидель. Фидель кивает, притягивая к себе рюмку. Да, как оказалось, в последнее время Че стремился к этому. Только прочитанное письмо пролило свет на все дерьмо, что скопилось у него в груди, на бездну отчаяния, прикрытую хлипкой упрямой верой, о которой он всегда молчал. А Фидель не спрашивал. Он выпивает стопку и сообщает старикам, что машина доставит их в дом, куда они недавно переехали подальше от суматохи. Они предлагают ему и Раулю переночевать у них. Фидель отказывается — не хочет, чтобы под окнами их семьи собралась такая же толпа, что сейчас окружила ресторан. Вылет назначен на восемь утра, и ночью Фидель не смыкает глаз. Пьет, толком не пьянея, перечитывает письмо. Все вдруг кажется ему бессмысленным и пресным, начиная заголовками газет и заканчивая революцией. Он пересматривает фотографии, которые всю последнюю неделю покоятся в его портмоне. Фотографии его детей, жены, и вот эти. Улыбающийся Че на пороге ткацкого завода. Он же, стоящий у кроны дуба, с перевязанной рукой. Они вдвоем, курящие сигары, Че обнимает его за плечи. Пять фотографий, и Фидель все пересматривает их, перекладывая одну за другую, как будто ждет, что в стопке вдруг появятся новые. Черт знает, что. Он понимает, что эти фотографии его успокаивают, только когда его начинает клонить в сон. Убрав их и письмо на прикроватную тумбу, он ложится и, медленно выдохнув, уставляется в потолок. Через минуту, кажется, его будит пробивающееся сквозь занавески солнце.1958
Нужно понимать, что, став герильеро, ты становишься на путь к светлому будущему, но этот путь пролегает через ад. Твой мир теперь состоит из лишений. Если ты любишь хорошенько поесть, то поищи занятие в другой области, здесь у тебя не будет своевременных обедов и ужинов. Любишь поспать — даже не выходи из дома. Любишь получать квалифицированную медицинскую помощь, одеваться по погоде и вовремя стирать тряпье, любишь, чтобы ноги не горели огнем и кожа не зудела от укусов москитов, а мир перед глазами не плыл то ли от жара, то ли от смертельной усталости — забудь о своих максималистских идеях, ты не протянешь и месяца, останься дома и попроси матушку подоткнуть тебе одеяло. Революция — не место для слабых, но народ состоит из слабаков. Такими уж все воспитаны. И делать сильных из них будут лидеры, смертельные бои и душные непроходимые тропики. Если ты любишь красивых женщин — видеть их, говорить с ними, звать на танец, трахаться — тебе придется забыть и об этом. В мире герильи слишком мало развлечений, поэтому Фидель закрывает глаза на известия о том, как бойцы снимают напряжение. Он отмахивается от доносчиков, не желая слышать имен этих парней, чтобы после не испытывать отвращения, пожимая кому-то руку. В конце концов, он может понять их. Хотя и молчит об этом. Первые несколько лет Фидель, будучи лидером, живет в тех же условиях, что и его бойцы. Скудный паек с утра, несколько часов ходьбы, короткий привал, фляга воды, отдающей на вкус железом. После Уверо в «мирное» время ситуация для него улучшилась — лучшая койка в крестьянском доме, где только он и Рауль. Камило и Алейда по соседству. Че — на другом конце лагеря, вместе со всеми. Отказался от привилегий лидера, как обычно. Когда поваришка-новичок решил сыскать расположения команданте и подал Че порцию телятины побольше, чем остальным, Че швырнул свой обед собаке и снял поваренка с должности, наказав отныне чистить оружие. — Разбил мальку сердце, — с притворной грустью вздохнул тогда Фидель. — Пусть отучивается целовать задницы, если хочет быть здесь, — ответил Че. — А если он и правда влюбился и пытался поухаживать за тобой? — Поухаживать? — Ну да. Ты гляди, еще пойдет цветов нарвет или письмо любовное напишет. «Ах, команданте, ваши черные глаза подобны двум шмелям, от вашей бороды подкашиваются мои коленки». Че рассмеялся, опустив взгляд, и Фидель не мог не улыбнуться в ответ. Недолго после этого случая Фидель позвал Че посидеть к себе вечером, обсудить кое-какие вопросы, пока Рауль выходил в разведку. В доме, отданном крестьянином братьям Кастро, вечно царил полумрак. На столе горела затекшая воском свеча, иногда сменяемая новой — таким же оплывшим огрызком. Тусклый теплый свет ложился на лицо Гевары, расслабленно полусидящего на матрасе у стены. Фидель устроился напротив в кресле, допивая небольшую бутылку рому. Он взял этот ром для Че, у которого только утром пулю из стопы вытащили — думал помочь притупить боль. Но Че пить отказался. — Не пропадать же добру, — объяснился Фидель, допив остатки и оглядев напоследок бутылку, прежде чем поставить на пол у кресла. — Зря не попробовал. Такого рома у тебя в Аргентине не выпьешь. Че приподнял брови и кивнул. — Верю, но кто-то должен нести вахту, пока сеньор Кастро надирается вдрабадан. — Это верно, — кивнул Фидель. В свое время он неплохо натренировался пить основательно и с удовольствием, но после долгого перерыва ром сильно ударил в голову. Может, оттого и на язык лезло, что не нужно, но оттого же ему было на это плевать. Он откинул голову на спинку кресла и посмотрел на Че: — видишь, как получается: я король, а ты мой первый рыцарь. Гевара поднял взгляд и насмешливо улыбнулся в один уголок рта. Он неспешно вынул из нагрудного кармана сигару, откусил кончик и прикурил. Глубоко затянулся и медленно выпустил дым через ноздри. Только потом негромко сказал: — Буду защищать твою пьяную честь. — Нашелся защитник. У тебя нога пробита, — сощурился Фидель. — Ну, нога — не голова. — Будешь продолжать в том же духе, пробьют и голову. Я сколько раз велел в самую бойню не кидаться? — Где мои люди, там и я. — Гевара… оставь высокопарность для своих стихов. Ты — не твои люди, ты лидер. Твоя жизнь ценнее, понимаешь? Ты одна из важнейших фигур на доске. Че поморщился, явно не желая слушать, и Фидель вздохнул, мысленно махнув рукой. Все равно спьяну трудно слова в предложения связывать. Все равно ему никогда не переделать Гевару. Он такой, какой есть, его характер слишком прочен, чтобы прогнуться под приказания. С минуту помолчали: Че курил, а Фидель наблюдал за ним мутными глазами. Это его любимое долбаное занятие. В мире герильи слишком мало развлечений. Где-то в начале списка должно значиться «попросить кого-нибудь тебе подрочить», «поиграть в картишки» и «смотреть на команданте Гевару». Примерно как «смотреть на Мону Лизу». С той разницей, что у вас вряд ли встанет на картину да Винчи. Первые несколько лет Фидель в том же скудном положении, что и остальные, и ему тоже нужна разрядка. Именно так он пытается объяснить то, что с ним творится. Он часто следит взглядом за Че, наблюдает со стороны. Сперва ему кажется, что он просто удивляется обаянию Гевары. Позже он думает, что испытывает странную форму эстетического удовольствия — помимо уважения и доли восхищения. Еще позже он со скрипом готов признать, что дело не ограничивается наблюдением — он слишком много думает о Че, слишком много беспокоится. Как бы тот не попал под пулю. Как бы у него не началось воспаление, пока он спит на земле. Че не располагает к тому, чтобы о нем волновались — он внушает уверенность одним только присутствием. Он сам о вас позаботится, расслабьтесь и следуйте за ним. А Фидель все думает, как бы очередной приступ астмы не вызвал у Че асфиксию. Теперь он пришел к мысли, что это все от долгого отсутствия женщины. Ему, черт дери, нужно потрахаться. Когда вокруг месяцы напролет только сотня парней в поношенной грязной одежде, волей-неволей найдешь, за кого зацепиться. Так он все объясняет. Но если бы заставил себя признать правду, он бы сказал: Гевара такой, что за него нельзя не зацепиться. Не споткнуться, не разбить лицо, не вляпаться по уши. Он удивительный, он, мать его, невероятный. Просто поговорите с ним. Дайте ему посмотреть на вас. Пусть он вам улыбнется. Пусть он вам улыбнется, и вся ваша жизнь полетит к чертям. Фидель готов дать руку на отсечение. Три простых шага — и вы превращены в малолетку с бушующими гормонами. Пульс надрывается в ритме, не совместимом с жизнью. И если вы симпатичная девушка, то Че, быть может, и ответит на ваши чувства. Хотя бы раз, но ведь вы и за раз продадите душу. Фидель не напоминает себе ни малолетку, ни красивую девушку, и иногда ему кажется, что никаких объяснений тут быть не может, он просто мужик, который вляпался. Конкретно вляпался. И этим вечером в старом крестьянском доме он все же слишком перепил. Кусок вечера словно выдран из его памяти — он вдруг стоит, придавливая Че спиной к двери. Он толком не понимает, собирается ли врезать Че или поцеловать его. Поцеловать. Вот оно — тепло чужого тела, черные волнистые волосы, глаза, смотрящие из-под полуопущенных век, как обычно, с беззлобной сухой насмешкой. Он смотрит тебе в душу, он знает все твои грехи и, похоже, прощает их. Ты хочешь продлить это мгновение. На твоем счету столько дерьма. Ты словно вдруг оказался ребенком в отцовских объятиях. Ты в том возрасте, когда отец кажется всесильным бессмертным героем. Молчаливая исповедь. Хочется вывалить все. Начиная с убитой из рогатки птицы, когда тебе было семь. Че поймет тебя. Он простит. Ты закончил бы исповедь рассказом о том, как хочешь оттрахать его, придавив к стене, да так, чтобы после от него разило тобой, чтобы никто не подходил к нему, потому что ты здесь командир и король, и людям лучше не пытаться украсть то, что принадлежит тебе. Твоего первого рыцаря, защитника твоей пьяной чести. Фидель так надрался, что почти не чувствует ног. Он кренится, как корабль на высоких волнах. Че подхватывает и, наверное, сейчас поведет обратно к креслу. Фидель его отстраняет и, сдавив волосы на затылке, впечатывается губами в его рот. И ничего не успевает почувствовать, потому что Че мгновенно его отталкивает, да не пожалев силы. Фидель спотыкается и едва не опрокидывается на спину. — Это еще какого черта? — бросает Че. Фидель думает, что впервые видит его гнев — так близко и так по-настоящему. Он холодный и контролируемый, но страшный. Фидель не завидует врагу, на которого Че так смотрел: этот взгляд выжигает глаза напротив. Расплавляет сетчатку. — Прости, — бормочет Кастро. — Прости. Выпил лишнего, бывает. Ничего не соображаю. Прости. Про себя думает: он трижды извинился. Он за всю жизнь столько не извинялся. Че утирает губы тыльной стороной ладони, а Фидель прижимает к своим кулак, пытаясь то ли удержать ром внутри, то ли не дать себе заговорить, то ли дотронуться до несостоявшегося поцелуя. Злость быстро уходит из пронзительного взгляда Че. Фидель знает, что его простят. Поймут. — Не знал, что тебя спьяну так заносит, — негромко усмехается Гевара. Фидель медленно выдыхает. Всепрощение. Бесплатная исповедь. Мы обратим ваши грехи в шутку. Че отводит взгляд и, качнув головой, идет поднять откатившуюся к столу бутылку. Он сильно прихрамывает на простреленную стопу. Фидель думает только о том, как ему, черт дери, жить дальше в одном отряде с этим человеком.1960
Борьба идет так, как Фидель и предполагал. Он чувствует себя как титан, удерживающий гребаную скалу. День ото дня не становится легче, но на завтра у него составлен обязательный плотный график, и он всякий раз находит в себе силы графику следовать. Может быть, потому что думает, что подобные войны не могут тянуться долго. Еще немного, и все разрешится одним из двух способов — либо он получит Кубу, либо Куба — его тело, нашпигованное свинцом. Ряды герильи редеют в боях. Полгода и год назад Фидель смотрел на это своими глазами, сейчас он читает об этом из записок, доставляемых связными. Один выигранный бой — несколько имен. Парни, с которыми он вчера за столом делил паек и трепался о женщинах, слушал рассказы о семьях. В основном умирают от дефицита лекарств, отсутствия необходимой медицинской помощи. Потеря крови. Перешибленный шейный позвонок. Сквозная рана. Нужно понимать: это все еще победа. Просто перед празднованием придется уделить пару часов выкапыванию могил. Че там, с ними, ведет их в бой, промывает и зашивает пробоины в их телах. Записки от него становятся все более вкрадчивыми и простыми. Если так пойдет и дальше, скоро он окажется в одной из могил. Фидель не думает о себе, потому что в последнее время ценность его жизни так возросла, что он собой совсем не рискует, он, мать его, не пьет слишком холодное молоко. Даже Камило не лезет на рожон, при его темпераменте, а Че всегда в самой гуще бойни. Представьте себе ситуацию: в перестрелке на деревенской улице отряду необходимо достать пакет с документами из вражеского броневика. Кругом пальба, в машине — двое солдат. И за задание берется командир отряда. Тот самый, кто вами руководит, чья жизнь стоит больше, чем все ваши, вместе взятые. Тот, кому после войны должны прицеплять на китель награды за то, что провел вас. Не всех. Но — к победе. Он берет винтовку и пробирается к броневику. Представьте, как после боя, после организации привала, после раздачи указаний и отправки связных этот самый командир берет аптечку и обходит сто пятьдесят человек. Представьте, как, когда вам пуля пробила голень, вы все равно поднимаетесь и блюдете вахту, потому что командир продолжает обход, потому что у него перебинтована рука, потому что астма в подобном климате жрет легкие, как рой термитов. Нужно понимать, что, став герильеро, ты заканчиваешь свою жизнь. Теперь ты — пуля, несущаяся на пределе своих возможностей. Фидель думает, что в день, когда связной доставит сообщение о смерти Че, кому-то придется крепко держать его, чтобы он не ринулся на похороны, чтобы не попытался выпустить в мертвое тело пару обойм, а заодно — в тех, кто допустил этот сраный кошмар. Он бы застрелился и сам, но он даже не спит на земле. Только на матрасе. В «мирные» дни Фидель курит свои сигары, сидит в своем кресле, среди своих людей, в очередном доме очередного крестьянина. И наблюдает. Когда снаряды не разрываются, погода не бушует и никто не умирает, захлебываясь кровью, Гевара выглядит как человек, которому больше пошел бы щенок на руках, чем оружие. Один из домов, отданных братьям Кастро на очередном привале, принадлежит молодой семье. Крестьянка держит своего младенца, пританцовывает и напевает простую мелодию. Фиделю кажется, что ребенок кричит именно из-за этого дробящего слух мычания, будто заело пластинку. А-а-а, а-а-а… «Заткнись, бога ради, думает Фидель. Он пытается есть свою похлебку; эта безвкусная дрянь, детский крик и монотонное мычание скоро выведут его из себя. — Ваш малыш здоров? — к горе-матери подходит Че, встав из-за стола. — Не волнуйтесь, я доктор. Девушка прекращает завывать и осторожно передает младенца Геваре. В его руках ребенок успокаивается. Как по волшебству — его маленькое сморщенное лицо расслабляется, он открывает большие темные глаза и устремляет взгляд вверх. Гевара слегка покачивает его на руках и улыбается. Парни за столом начинают подшучивать, они шепчут «мамочка», «эй малыш, от него табаком не разит?» Че оглядывается и поддерживает их веселье сухим смешком. Фидель натянут, как говяжья кишка, в которую заталкивают фарш. Ему хотелось бы, чтобы Че серьезно просчитался. Чтобы сделал что-то нелепое, подлое, вызывающее отвращение, чтобы он сломался и не смог себя собрать. Это тайная несбыточная мечта Фиделя. С некоторых пор всем хочется поговорить с Че. Всем хочется взять урок письма, истории, рукопашного боя. Посмотреть на него. И чтобы он им улыбнулся. Молодняк лезет из кожи вон, только бы команданте Гевара однажды хлопнул их по плечу. Они отчитываются о вахте, о разведке, о вымытой посуде, но, на самом деле, они говорят не это. «Улыбнись мне. Улыбнись мне. Улыбнись мне». И он улыбается: мимолётно и коротко, устало, давно уже не так светло, как мог раньше. Но им за глаза хватает. Пытаясь справиться с собой, Фидель решает устроить небольшую разрядку, берет пару парней и едет по окрестностям. Он находит подходящую девушку всего за полчаса: высокая брюнетка с выразительными черными глазами. Он предлагает ей сесть в машину. На самом деле, это не предложение. Парни дежурят у дверей дома. Девушка выглядит напуганной, но не сопротивляется. Фидель старается быть обходительным. Дает ей выпить вина, прежде чем поставить на колени и велеть ей взять у него в рот. Сосать она не умеет, поэтому он разворачивает ее и задирает ее юбку. Естественно, об этом никто не знает. Естественно, ничего подобного не происходит. Разумеется, сеньор Фидель Кастро, человек чести, не стал бы заниматься ничем подобным. Он никогда не пытает людей. Никогда не лжет. И уж точно не принуждает к сексу женщин того народа, который пришел освободить. Представьте, если бы вместо пышных революционных лозунгов и пламенных призывов газеты писали что-то подобное. Все бы пошло неправильно. По версии печати, этого не происходит. Фидель выбрал высокую, крепкую темноглазую брюнетку вовсе не потому, что она кого-то ему напоминает. Стоя на коленях в крестьянской лачужке, с намотанными на кулак темными шелковистыми волосами и каплями пота, катящимися по груди, он чувствует себя так, как будто вместо крови по его жилам течет зловонная болотная слизь, и ему даже нравится это чувство. Это небольшое наказание самому себе за свои грехи. Это маленькое искупление, состоящее в признании. Да, он хочет, чтобы на месте женщины был кто-то совсем другой. Он полон гнили и самолюбия, и страха, не дающего ему исполнить свое желание. Газеты представить себе не могут, сколько в сеньоре Кастро дерьма. В мире герильи есть только один день — сегодняшний, и Фидель позволяет ему сгореть вместе с утекающими в никуда минутами. Он вернется к отряду, к своему плотному графику, к стратегии и запискам связных. Он будет стоять над могилами и говорить со своими людьми. Он будет изредка смотреть на Гевару. Бросит мимолетный взгляд, когда его отряд встретится с «Восьмой» посреди февральского леса. В последние секунды ожидания Фидель перестанет слышать. Мир потеряет цвет, запах и смысл. Пока внимательный взгляд не найдет его в толпе. На секунду. Он увидит Че, и голоса Рауля и Рамиро вновь станут слышимы. Пульс придет в норму. Фидель кивнет, ловя короткий ответный кивок, и сосредоточится на остальных. Всё повторится снова и снова, пока один из них не попадет под огонь. Фидель говорит себе: именно так. Всё именно так и будет.1966
Боливийская операция обречена на провал. Несбыточная мечта Фиделя становится реальностью в шестьдесят шестом, когда Че допускает ошибку за ошибкой. В этом году Фидель отчетливо понимает, что должен был вычеркнуть его из дела очень давно — тогда, когда он казался всем ангелом-хранителем революции, когда он был словно Иисус, наставляющий смертных на верный путь. Сейчас что-либо менять поздно. Представьте себе Иисуса, который перед распятием видит, как его ученики вместо того, чтобы творить добро, напиваются и хохочут. Они наплевали на все, чему он учил их. Гвозди вбиваются между фаланг в его кисти, а его ученики в это время отрывают крылышки мухам и смеются над слепцом, просящим милостыни. Вместо куска хлеба у ног бедняка приземляется жирный плевок. Вообразите, как чувствует себя их учитель. Неоперабельное разочарование. Смертельный удар, ломающий мир вокруг на зловонные, до основания прогнившие куски. Че сгорбился в кресле, сцепив руки замком и хмуро глядя вниз, на его голове незримый терновый венок врезается в кожу и пускает кровь по волнистым волосам. Фидель сидит напротив. Он не может позволить себе подойти. С того раза давным-давно, когда напился и не сдержался — не может позволить себе дотронуться даже пальцем. И поэтому Иисус от мира революции не получает даже ободряющего хлопка по плечу от своего товарища. — Ты не можешь спасти весь мир, — произносит Фидель негромко. Он старается, чтобы его голос делал то, чего он не позволяет своим рукам. Успокаивал. Просил прощения. Обещал, что будет лучше. — Мы, — Че делает упор на это слово, — могли бы. Подать пример. Дать людям понять, что не нужно жить в кандалах. — После Конго ты должен понимать, что они не хотят спасения. Им не мешают кандалы, для них главное, чтобы паек приносили вовремя. И Че молчит, глядя вниз. То, как разрушилась его вера в свет человеческих душ, при взгляде со стороны похоже на перелом позвоночника. То, как он со скрипом, сквозь стиснутые зубы выдирает из себя надежду — что все люди по сути своей такие, как он, просто нужно помочь им раскрыться. Нужно подтолкнуть их, и они спасутся. Дать им в руки орудие, и они станут трудиться. Че не смог бы и вообразить, насколько ленивых, эгоистичных тварей пытается спасти. Эти обезьяны избавятся от всего, что нельзя съесть или выебать. Фидель знает по самому себе. Не нужно прикрас и лживой гордости: он эгоист. Семь смертных грехов составляют мотивацию для его поступков, определяют его характер. Так уж люди устроены: и освободители, и освобождённые, и захватчики. Геваре тяжело понимать, что он — белая ворона среди падальщиков и домашних кур. Фиделю никогда в гребаной жизни не было так паршиво только от вида чьих-то прикрытых глаз и напряженных бровей, будто кто-то стоит над трупом своего ребенка. Если бы мог, он бы заставил каждого безмозглого аборигена в лесах Боливии бороться за свою свободу. Если бы это могло помочь. Он вынудил бы их стоять за себя. Фидель старается, чтобы его голос вселял уверенность и спокойствие. — Мы сделали достаточно, освободив одну страну. Тех, кому можно помочь, это вдохновит повторить наше дело. А тем, кого не вдохновит, мы ничем не поможем. Ты это знаешь. Теперь — знаешь. Он хочет сказать: разве не видишь, мир намного хуже, чем ты думал. Он намного хуже тебя. Ты ошибся: ничего страшного. Мы все совершаем ошибки. Че ответить нечего. Он молчит. — Я не могу заставить тебя остаться, — говорит Фидель, — если захочешь уйти, ты уйдешь. Но знай, что я не давал добро на твою операцию. Этим отбросам не нужна помощь, помяни мое слово: ты потерпишь свой самый большой провал. Че кивает и расцепляет руки, трет подбородок, не поднимая головы. — Я боюсь, что ты погибнешь, — произносит Фидель, — напрасно. Че кивает еще раз, но даже не слушает. Его смерть для него столь незначительна. Наверняка в Библии многое не рассказано. О многом не упомянуто. Как в момент распятия никто из учеников не спас Христа, потому что все они были заняты гулянками с продажными девками. И как Христос почувствовал себя конченным идиотом, но кровь уже струилась по его прибитому к кресту телу. Он надеялся. Оправдалась ли его надежда? Когда Че уходит, подхватив свою куртку, Фидель говорит ему: — Стой. Это одна из их самых последних встреч — Фидель знает, потому что Гевара все равно уйдет. Этот ненормальный, удивительный человек. Он не сможет жить по-другому. Че оглядывается, и Фидель говорит: — Я хочу выпить с тобой. Только с тобой, Гевара. Я хочу сказать спасибо. — Не хорони меня раньше времени. — Я и тебе самому не дам тебя похоронить. Мы просто посидим, поговорим. Попробуешь того рома, которого нет в твоей Аргентине. — Того, от которого тебе крышу сносит? Фидель приподнимает руки: — Мы пойдем в людное место. Он смеется: — Если что, бутылка тяжелая, ты сможешь мне врезать. Че негромко усмехается, и Фиделю кажется, что ему удалось подшить кое-какие рваные раны. Это все, что он сейчас может — раз не в силах ни удержать, ни остаться в стороне. Может быть, завтра ему удастся и большее. Он верит, и его уверенность крепнет с улыбкой Че. Они больше не говорят о Боливии. Когда Боливия обрушивается на них — они уже не могут поговорить.***
Умирать — легче легкого. Если ты из тех людей, которые, построив новый дом, склонны ностальгировать, то тебе желательно избавиться от старого дома совсем. Снести его. Тебе нужно уничтожить себя старого целиком. Подчистую. Выбросить свои вещи, забыть обо всех привычках, в том числе и о людях — представь, что в твоем городе случилась катастрофа, пришла страшная болезнь, вирус выкосил всех, все, кого ты любишь, мертвы. И тогда тебе нужно уехать на противоположную сторону планеты. И тогда ты сможешь жить новую жизнь. Хорошую. Или плохую. Но если ты из таких людей, которые не в силах обречь свой дом на снос. Если ты врос шкурой в свою одежду, взглядом — в своих людей, а сердцем — в веру, и твой дом превратился в тюрьму, одежда пропитана ядом, люди — ложью, а вера горит так, что сжигает в легких с трудом втянутый воздух. У тебя один выход: вдохнуть как следует напоследок и, подобно больному фениксу, выгореть. Повезет — из пепла восстанет новый, молодой, осветит ярким полыханием путь другим, не повезет — ветер развеет пепел. Время заметет следы, выполняя свою работу. Это так легко — положиться на неизвестность. Довериться решению монеты. Раздробить очередью надоевшие слабые легкие, вручив винтовку врагу. Уничтожить себя, как символ, пролить кровь, будто раскатывая красную тряпку по боливийским лесам — для тех, кто придет за тебя мстить, кто вдохновится твоим примером, ничего особенно о тебе не зная, не вдаваясь в подробности. Люди с винтовками начинают испытывать страх, когда не видят страха в глазах напротив. Им кажется дурным знаком, что их не боится тот, в чью грудь нацелена пятерка стволов, чью жизнь они вот-вот отнимут. Они не знают, но война — не совсем не жизнь. Настоящей смерти здесь быть не может. Это просто стратегия. Просто десяток пуль. Они не знают, но идею не расстрелять с создателем. Помня это, умирать легко. Легче легкого.