Оранжевым фонарным светом. Макс Фрай Разве ты не знал, что каждый убивает то, что любил? Р. Желязны. Князь Света
«Мама, прости, что так долго не писал тебе. Мне надо было принять одно важное решение, и я его, наконец, принял. Я решил уволиться из армии и найти другую работу. Некоторое время от меня не будет вестей – ты не переживай, со мной всё есть и будет нормально. Я выйду на связь, как только смогу. Люблю тебя. Скотти» – Не волнуйся, не переживай – легко сказать! Господи, и где он только набрался этой дури? Я же знаю, куда и зачем он исчезнет, раз решил уволиться, и что будет потом! Боже, за что мне всё это?! Я долго думала, как сказать матери – так долго, что вскипали мозги. Это казалось безумно важным – сказать хотя бы ей, и все равно я не сумела высказаться прямо, не рискнула просто. Оказалось сложнее, чем выйти из окопа на гранату: там-то раз – и всё, а тут как-то дальше еще жить надо. В общем, так и не придумала ничего путного, написала просто: мол, не жди, не ищи, я вернусь. Вернуться-то вернусь, а вот примет ли она меня… другой? Страшно было, конечно. Страшно остаться совсем одной, сиротой без роду, без племени. Но живут ведь как-то и сироты, не вымирают же? Вот и я не вымру, думала, как-нибудь проживу. А может, таблетки уже мозг туманили – кто знает, чего там в них намешано. Но чаще, чем о своём будущем, я почему-то задумывалась о том, как всё началось. С одной стороны, события виделись ясно, с другой – воспоминания словно застилал серебристый туман. Вроде видно всё через него, но нет уверенности, что видишь то, что было на самом деле, а не странное наваждение.***
Мне было почти шестнадцать, когда я впервые поймала себя на мысли, что не хочу становиться мужчиной. Не каким-то конкретным мужчиной – собой взрослым, а просто мужчиной в принципе. Ну вот не нравится мне это, хоть режьте! Ни с какой стороны не нравится! Самое интересное, что кем становиться вместо этого, было совершенно неясно. То есть для меня тогда не стоял вопрос «стать женщиной», я просто не хотела становиться мужчиной. Прежде всего и перво-наперво, для этого казалось очень важным не спать с девушками. То есть вообще ни разу. Это реализовать было легче легкого, так как девушки воспринимали меня исключительно «подружкой», но никак не парнем. Почему – я тогда ответа на этот вопрос не знала. Просто принимала это как факт, который меня вполне устраивал. «Ладненько, – думала я, – по крайней мере, не надо ни от кого отбиваться». С мужчинами мы тогда обоюдно друг друга не интересовали, так что, можно сказать, человечество на время оставило меня в покое. Но время шло, и я понимала, что не смогу всю жизнь провести отдельно от остальных людей. Надо было как-то определяться и прибиваться «к своим» – оставалось только понять, кто же мне свой. Я начала оглядываться по сторонам в поисках «своей стаи». Обычные натуральные мужики не привлекали от слова совсем. С геями всё было как-то слишком сложно – надо было знать массу нюансов, которые мой мозг хранить отказывался. Девушки… по-прежнему не воспринимали меня как объект внимания, но общались со мной с удовольствием, причем независимо от их собственных предпочтений. Так как-то и оказалось, что я стала больше времени проводить с девушками, чем со своим полом. Как я уже говорила, общались мы исключительно целомудренно, ни на шаг не выходя за рамки приличий: болтовня в кафе, прогулки по парку, совместные походы по магазинам. Вот как раз в одном из магазинов женской одежды одна из моих подруг и предложила мне в шутку примерить платье, сказала, что хочет посмотреть, как оно выглядит со стороны. Я согласилась, не предполагая никакого подвоха или последствий. То платье я запомнила навсегда: коричневое, отрезное по талии, рукава-фонарики. В нем я показалась себе то ли школьницей, сбежавшей с уроков, то ли воспитанницей пансиона для благородных девиц. Мне едва сравнялось семнадцать, и всё в жизни было в новинку. Потом настал черед армии. Моя мама была уверена, что «настоящий мужчина должен служить в армии»: сказывалось тяжелое наследство ее отца – бывшего военного. Естественно, мама не брала в расчет, что на «настоящего мужчину» ее сын к тому моменту мало походил. Она была уверена, что «в наши неспокойные времена военный – самая надежная профессия и гарантированный кусок хлеба», и почему-то не брала в расчет, что в эти самые времена Америка активно воевала за границей, и профессию военного навряд ли можно было назвать спокойной. Так я попала в ряды Вооруженных Сил. Что случилось со мной в армии? Ощущение было такое, что по мне проехали танком. Причем очень старательно, чтобы обязательно раздробить все косточки, не пропуская ни одной, и обеспечить защемление абсолютно всех нервов, которые могут причинять боль. Еще никогда я не чувствовала себя настолько отличной, другой, не совпадающей со всем остальным человечеством вообще, и с его мужской половиной в особенности. С таким примерно ощущением я покидала ряды Вооруженных Сил. При этом внешне всё выглядело вполне благопристойно – я получила офицерское звание и была на хорошем счету. Но легче от этого не становилось. Поэтому, как только появилась возможность, я не то что перелистнула эту страницу своей жизни – я захлопнула эту книгу насколько могла громко и постаралась застегнуть переплет кованой застёжкой, чтобы даже несведущему человеку книга казалась абсолютно недоступной для повторного прочтения. Был у всего этого процесса один-единственный плюс – тот мальчик, который уходил в Армию, умер. Его просто больше не существовало. А значит, его сомнения, терзания и страхи можно было не брать в расчет. И я решила начать всё с нуля, но на этот раз так, как хотелось мне – не маме, не государству, не друзьям или подругам, а мне самой. Тем не менее, почему-то мне не удалось совсем далеко уйти от военных. В том баре, где я устроилась на работу, военные составляли основной контингент. Слава Богу, что заведение не позиционировало себя чисто как гей-бар, поэтому в зале сидели не только мужчины. Это было скорее кабаре в классическом понимании – к нам приходили больше послушать музыку и развлечься, чем поесть или выпить. Сначала мне было нелегко привыкнуть к сцене. Не то чтобы был страх аудитории, нет – мне ведь довелось перед этим покомандовать людьми. Скорее, был страх показать себя публике. Я ведь затевала транзишн (прим. автора: процесс перемены пола) не для того, чтобы кому-то что-то доказать или продемонстрировать. Я вообще никогда не думала выходить на сцену, можно сказать, жизнь заставила, да и случай подвернулся. Так что страх был, и неслабый. И то, что узнает кто-то из своих, например, бывших сослуживцев – мир-то тесен, и то, что разгадают мой секрет. Здесь-то, в пределах бара, я была в безопасности, но всегда оставался страх, что подкараулят на улице и… доходчиво, по ребрам, объяснят, что живу не так, как все. Как будто я сама об этом не знала! Но как все не устраивало – насмотрелась в Армии, не хочу так! Я и вне сцены тогда не искала приключений на пятую точку – не до того было, да и лишних проблем не хотелось. Я точно знала, как жить не хочу, а что и как получится – задумывалась, но не планировала. Уж больно много в этом уравнении было неизвестных…***
- И тут в этой истории появляюсь я. Кальперния Аддамс
Я не знаю, зачем он пришел тогда в мою гримёрку. Знаю, почему, но не совсем понимаю – зачем? Он ведь тогда совсем не интересовался юношами, да и девушками – не особо. Ну, понравилась певичка – подумаешь! Не все же к нам в гримёрки бегут. Так что я так для себя и не уяснила, зачем он пришел. Но какая-то часть меня, безусловно, этому радовалась и довольно потирала потные ладошки: мол, получилось! Будто я пари выиграла. Хотя ведь не первый он был в той гримёрке, да и, что уж греха таить, не последний. Однако была, как и в других подобных ситуациях, тайная радость и какое-то даже злорадство: вон, мол, летят, как мотыльки на свет! А ну как крылышки обожгу! Вроде ведь и не замышляла ничего плохого против мужчин, тем более, против своих поклонников – это ж совсем дурой надо быть! Тем не менее, такие ехидные мысли иногда проскакивали. Мол, получилось, обвела вокруг пальца – как будто я для этого на сцену выходила, вот же глупость! Казалось, что какая-то иная часть меня, мне почти неподвластная, своей жизнью живет и свои мысли думает, не всегда считая нужным ставить меня в известность. И это была даже не моя женская часть (с которой за последнее время я неплохо сумела наладить контакт), а что-то совсем странное, древнее, словно бесплатное приложение к роли и существу женщины. Какое-то коварство… причем, не всегда даже понятно, против кого больше: окружающих или себя самой…***
Кали устала. Она возжелала новое тело. Но столько печали! Разве такого в жизни хотела? (С)
– Перенос прошёл успешно, – доложил монах главному жрецу. Его ладони вспотели, и он спрятал руки в складках рясы. – Прекрасно, прекрасно! – толстое лицо жреца растянулось в улыбке. Монаху показалось, что разрезали блин. – Я сообщу Брахме, – и он направился в комнату для переговоров. Монах же поспешил в зал переносов. Приборы показывали, что всё в норме, однако девушка, в которую должен был перенестись атман Кали, никак не приходила в себя. Она дышала ровно и спокойно, но не открывала глаз. Монах аккуратно коснулся ее плеча, потом другого и слегка потряс – никакого эффекта. Он обхватил руками свою бритую голову – за неудачный перенос атмана обычного человека грозило отлучение от храма, то есть от сытой жизни служителя богов, а что может ему грозить за сбой при переносе атмана самой богини разрушения? Об этом даже думать не хотелось. Вдруг его решат принести в жертву, вспомнив давние обряды поклонения Кали?.. Но делать что-то было надо, потому монах позвал старшего и предъявил ему тело девушки, заранее смирившись со своей будущей участью. Однако все призванные эксперты по переносу ничего не смогли сделать – девушка в сознание не приходила. Посовещавшись, монахи решили, что население вряд ли сильно расстроится, если какое-то время Кали не будет проявлять себя в мире, а с богами они как-нибудь договорятся – не впервой.***
Трудно сказать, когда это всё началось, точнее, с чего. Ко мне стали приходить странные сны: мне снилось, что я ношу сари, а город, в котором я живу, парит в небесах. И еще было странное чувство, что я всё могу. Нет, не так – мне всё позволено. А если вдруг кто попробует возразить… в общем, дальнейшие картинки более всего походили на Апокалипсис или Армагеддон. И еще почему-то иногда накрывала ненависть к мужчинам, нет, даже не ненависть, а какая-то древняя обида, хотя до армии я особых претензий к сильному полу не испытывала, просто не была уверена, что я – одна из них. В такие моменты казалось, что сил у меня достаточно, чтобы уничтожить не только мужчин – весь мир, но делать этого почему-то не хотелось. Понятно было, что без этих нелогичных существ в мире будет просто скучно. Эта часть меня явственно любила развлекаться, причем желательно по-крупному, ни в чем себя не ограничивая. Разнести по ходу дела пару провинций или пожонглировать парой человеческих судеб казалось делом обычным и привычным. В армии я иногда ловила себя на желании пококетничать с тем или иным сослуживцем, но у меня хватало ума этого не делать. Да и вообще всегда казалось, что от контактов с мужчинами больше проблем, чем пользы. Так и теперь – очередной поклонник в гримёрке вовсе не казался подарком судьбы, наоборот, от него почему-то хотелось поскорее избавиться. Во-первых, было ясно, что он сам не представляет, во что ввязался, а во-вторых, его растерянность вызывала у меня скорее жалость, чем ответный интерес. Он же словно попал под воздействие заклятия или медленно действующего яда, хотя я не прикладывала абсолютно никаких усилий, чтобы его обаять. По-моему, Бэрри чисто случайно подвернулся под руку. Если бы не он, жертвой, разменной монетой оказался бы какой-нибудь другой мужчина – без разницы. Бэрри спешил ко мне, как мотылек к огню. Я боялась поверить своему счастью, но в какой-то момент смирилась и пустила всё на самотёк. Как сказала бы Кали: если человек хочет принести мне жертву, зачем ему мешать? Начав транзишн, я поняла, что дороже себя самой у меня никого нет и быть не может. Тебя могут предать отец и мать, могут отвернуться друзья – но у тебя всегда останешься ты сам, нравится тебе это или нет. Со всеми своими победами и поражениями, силами и слабостями – никуда не денешься от себя. Из моих «товарищей по несчастью» – MtF, мужчин, менявших пол на женский или желавших это сделать – многие по разным причинам кончали с собой. С тем собой, который совершенно не устраивал их второе - женское - я, и они так и не смогли найти между ними общий язык. Мне в некотором роде повезло: у меня никогда не было внутреннего конфликта между мужским и женским началом. Однако в какой-то момент во мне словно проснулось что-то третье, какая-то непреодолимая сила, с которой невозможно было ни ужиться, ни договориться. Первое время мне удавалось ее просто игнорировать, оставаясь пассивным наблюдателем. Сначала мне казалось, что скрытая часть моей души проявляет себя только на сцене – в бешеном ритме танца, под лучами софитов и воздействием громкой музыки. Однако со временем я стала замечать, что направленные на меня похотливые взгляды разжигают определенный огонь в моем теле. Но хотелось не секса, нет – хотелось убивать. Поэтому после очередного номера я торопилась поскорее скрыться в гримёрке и заглянуть в зеркало: хотелось поймать, разглядеть, что же такое происходит внутри меня. И однажды на меня из зеркала взглянула другая женщина – темноволосая, с длинными прямыми волосами и правильными чертами смуглого лица, которое я видела во сне. Она широко улыбалась, а с уголка ее губ стекала капелька крови. Мне показалось, что в ожерелье у нее вместо бусин были нанизаны черепа. Наверное, это только показалось. Однако кровь я запомнила хорошо. Иногда мое третье "я" уходило, словно давая мне передышку. Внутри становилось спокойно, тихо и как-то пусто. Эту пустоту постепенно заполняла нежность, непривычная, теплая, похожая на свет весеннего солнца. И тогда было понятно всё – зачем Бэрри приходит в гримёрку и ко мне домой и вообще что от меня хочет. К этому времени я уже не мыслила себя мужчиной, и в такие минуты мне больше всего хотелось свить гнездо, создать семейный очаг, дарить любимому уют и тепло. А потом я возвращалась в бар, под лучи софитов и звуки музыки – и прежний жар и обида наполняли меня снова. Откуда-то я знала, что долго так продолжаться не может, что эта адская смесь рано или поздно взорвется внутри меня, найдет выход наружу. С некоторых пор презрение к людям и нежность так и боролись во мне. Иногда хотелось одновременно обнимать и убивать, иногда – по очереди. Я полюбила Бэрри, точно знаю, что полюбила, что бы там кто ни говорил. Он стал для меня самым дорогим существом в этом мире, конечно, после меня самой. Я часто видела рядом с Бэрри его сослуживца – того, который не переносил геев, но сам первый появился в нашем клубе и привел с собой Бэрри. Я чувствовала угрозу, исходящую от всей этой ситуации, но вместе с тем ситуация доставляла мне какое-то извращенное наслаждение. Тем, что мужчина находился в моей власти, тем, что из-за меня за его спиной ходила Смерть. Для новой части моей души смерть казалась чем-то эфемерным, неопасным, даже увлекательным – ведь Бог Смерти был ее супругом, и ей нравилось видеть его среди людей. Я знала, каким-то шестым чувством ощущала – будет драка. Раньше я постаралась бы сделать всё возможное, чтобы примирить их, но теперь та, новая часть моей души, которая взялась невесть откуда, просто ликовала, захлебывалась слюной в ожидании крови. И… ждать не пришлось долго. Крови было столько, что ни место преступления, ни тело по телевизору не показывали – только армейские и до-армейские фотографии Бэрри. Меня не пустили с ним проститься, только пригласили дважды на допрос – и потом забыли обо мне, словно меня и на свете не было. О, как бы я была рада никогда не рождаться на этом свете, где любовь приносит только боль… Той ночью, когда я услышала по телевизору новость об убийстве Бэрри, я наконец-то стала свободной от своей третьей сущности. С тех пор мне больше никогда не хотелось убивать.***
Монах напрасно думал, что можно избавить мир от присутствия Кали хотя бы на время. Видимо, ее сила – такая же неотъемлемая часть этого мира, как любая другая сила, присутствующая в нем, и боги – лишь олицетворение этих сил, бессмысленных и беспощадных, как само Время. Первым, что почувствовала очнувшаяся в храме девушка, был металлический привкус во рту. Сидевший в изножье ее постели монах замер на вдохе, заметив у нее на подбородке тонкую струйку крови.— Ветер мчит на юг и вновь возвращается на север. Весь мир — круговращение, и следует ветер его круговороту. Все реки текут в море, и, однако, море не переполняется. К истоку рек возвращаются вновь их воды. То, что было, это то, что будет; то, что свершено, будет свершено. Нет воспоминаний о бывшем, и не будет воспоминаний о том, что будет с теми, кто придет позже… Р. Желязны, Князь Света