Невинность

— Смотри на него. Тихий шепот Аробинна звучит возле самого уха, а ощущение, будто гремит барабанами прямо внутри головы. Словно кошка, царапает грубой лаской где-то в середине живота — там у нормальных людей желудок, а у меня, похоже, только горячий сгусток нервов и адреналина. Мой учитель не касается меня, но я спиной чувствую жар его тела, словно он в лихорадке. А мои пальцы ледяные и болят от холода. На улице июнь, ночи теплые, но тело дрожит, словно все ветра мира набросились на меня и терзают мягкую, лоснящуюся кожу. Тоже заслуга Аробинна: до встречи с ним я не знала, что существует столько видов масел и других средств для ухода за собой. Но я быстро привыкла к тому, как служанка, приставленная ко мне, втирает в спину прохладный крем, пахнущий лавандой и шалфеем, расчесывает волосы деревянным гребнем, массирует ладони и ступни, когда я злюсь. Меня легко разозлить. Неверно брошенное слово, даже взгляд — и я, словно шерсть на собачьей холке, мгновенно становлюсь дыбом. И Аробинн отдал много лет и сил, чтобы научить меня держать эмоции под контролем: злишься — улыбайся, хочешь плакать — улыбайся, страшно — улыбайся. Вот только добрее я от этого не стала. Но главная причина моего гнева — я сама. Когда нож летит мимо цели, пальцы не вовремя и неловко соскальзывают с натянутой тетивы, меч упорно встречает отпор у щита. Когда в очередной раз царапаю ногу, стараясь аккуратно и быстро извлечь кинжал из сапога, когда деревянный топор оказывается слишком тяжелым для моей девичьей руки, и я рискую скорее разрубить себя, чем противника. Горячая черепица больно впивается в живот, когда я лежу на крыше. — Почувствуй его. Я и чувствую. Легко настраиваюсь на его волну, вижу окружающий мир его глазами. За семь дней слежки можно не просто ощутить человека — можно им стать. А я следила целых восемь. Я знаю, что этот полноватый мужчина, стоящий в компании трёх личных охранников, обманул одну весьма мстительную особу — её имени я не знаю, Аробинн лично принимал заказ. Удалось лишь подслушать, что путем манипуляций он отобрал её дом. У неё осталось только три. Мне кажется, многовато, но если то здание вызывало у заказчицы то же чувство, что и у меня Башня, то я готова понять. Ради своего дома я, наверное, убила бы. Я знаю, что он любит плотно завтракать. Жаренные яйца, бекон, гренки, кусок торта. Он вытирает руки о салфетку, которую цепляет себе на грудь. Он выпивает чашку кофе — одним глотком, — а потом читает свежую прессу, постепенно осушая бокал с домашним вином. За пазухой у него всегда нож для писем — он вскрывает их всё за тем же обеденным столом, некоторые бегло просматривает, некоторые даже не читает, но в некоторые упирает взгляд своих небольших серых глаз. Ближе к полудню он направляется в свою контору, в которой торгуют недвижимостью. Я знаю, что именно там он проворачивает такие дела, как с моей клиенткой — таких дел уже больше десятка, хотя у него самого только небольшой дом, пусть и в центре города. Там он вновь выпивает чашку кофе, внимательно вчитывается в отчеты, лично встречает самых важных гостей. Когда здоровается с ними, его левая рука всегда за спиной — пальцы сжимает крестиком. Он обедает всегда в одной и той же таверне. Конечно же, в такой, где нет проспиртованных моряков и вульгарных куртизанок. Прежде чем он войдет внутрь, двое из трех охранников внимательно осматривают помещение. Он вновь ест столько, сколько в меня не влезло бы. Щедро заливается вином, а потом уходит, не расплатившись на месте — позже счета присылают прямо в его контору, где он сидит до заката. Потом прячет блокнот и бумаги в ящик стола, а ящик запирает на ключ, который отправляет в карман пиджака — соседствовать с ножиком для писем. Его вечерняя программа чуть разнообразнее. После обильного ужина он любит пройтись по улицам. Когда в театре идет премьера, он обязательно появляется там, сидит, пусть и не в ложе, но на месте, откуда хорошо видно сцену. Благодаря его любви к этому искусству я впервые в живую увидела балет. Увлеклась даже так, что едва не забыла о своем клиенте. Если же интересных или новых спектаклей нет, он отправляется в публичный дом. Там я не была, но знаю, что он предпочитает молоденьких брюнеток, которым дает щедрые чаевые за их услуги. И куртизанки любят его за спокойный и неприхотливый нрав. Он возвращается домой ровно в одиннадцать. У двери слуги забирают его пальто, дети поочередно целуют в щеку, а тощая и высокая жена, вскинув подбородок, без слов уходит в собственную спальню, с грохотом проворачивая ключ в замке. Шея затекла — я наклоняю голову влево и вправо, чтобы размять мышцы. Руки дрожат. — Услышь его сердцебиение. И мне кажется, что я и правда слышу. Так казалось тогда, когда мы с Аробинном изображали отца и дочь, которые недавно перебрались в город и хотят купить дом. И тогда, когда шли следом за нашей жертвой, изображая из себя влюбленную парочку. И тогда, когда я вместе с этим мужчиной замирала, слушая музыку в интимном полумраке театра. И тогда, когда я вновь на пару с Аробинном кралась по крышам, запоминая его любимый маршрут вечерней прогулки. Я слышала его и сейчас — сердце забилось чуть быстрее, когда он пожал руку знакомому на улице. А на лице знакомая ничего не выражающая улыбка — с такой в конторе он просчитывает, какой процент можно сбить с заказчика. Сколько денег он получит, возможно, даже на очередном хитром грабеже. — Вдохни поглубже. Аробинн едва ощутимо касается моего плеча. Я послушно втягиваю воздух сквозь зубы. — Стреляй. Я без промедления выпускаю стрелу. На несколько самых важных секунд даже пальцы прекращают свою пляску — замирают, дают прицелиться и выстрелить. Еще миг — и продавца домов, любителя театра и куртизанок, неверного мужа нет. Только крики слышны. Аробинн говорит, что пора уходить, но я не могу сдвинуться с места — смотрю из своего укрытия на крыше, как вокруг тела мечутся люди, плачут женщины, кричат мужчины, а мамочки закрывают глаза детям и уводят подальше. Нам не нужно было столько времени следить за этим мужчиной, чтобы его убить. Охраны мало, а я стреляла из лука — чем выше уровень ассасина, тем ближе он подбирается к жертве. Я пока слишком далека от того, чтобы атаковать ножом, слишком многому еще нужно научиться. — Зачем? — впервые за три часа я издаю какое-то подобие звука. Слишком тихо, в горле першит, так что я прокашливаюсь и повторяю: — Зачем? Зачем было следить за ним так долго? Аробинн выпрямляется и уже стоит на крыше на твердых ногах. Он около минуты осматривает толпу и охватившую её панику, прежде чем отвечает: — Будут те клиенты, за которыми придется следить и дольше. Ты будешь успевать свыкнуться с ними, проникнуться их образом жизни и даже почувствовать жалость. Но ты не должна забывать, что следишь за ними только затем, чтобы убить. — Не забуду, — коротко киваю я, глядя через плечо и щурясь — голова Аробинна закрывает солнце, вокруг неё ослепляющий золотой ореол. Словно он ангел. Мой учитель пристально смотрит мне в глаза несколько секунд, а потом вдруг улыбается: — Надеюсь, ты и правда этого не забудешь. А теперь пошли. И мы шагаем по мостовой, сталкиваясь плечами. Он учтиво кивает знакомым, а я стыдливо прячу глаза — как и должна вести себя любая благопристойная девушка. Только у последних за плечами под плащом обычно не скрываются лук и стрелы. Мелькает порыв взять Аробинна за руку, но не ради нежности — меня начинает трясти. Я убила человека впервые, хотя готовилась к этому годами. И я смотрю на своего учителя, своего отца, лучшего друга и человека, которого люблю каждым миллиметром своего тела — и вижу красивого мужчину, который твердо шагает вперед, хотя только что руками совсем юной девушки оборвал чужую жизнь. В тот миг я захотела стать не лучше него — я захотела стать им. В тот миг, когда я выпустила стрелу — моя душа треснула. В тот миг, когда я захотела стать Аробинном — я потеряла невинность.