Leczenie Ran

Запасайся ладаном, Я - твоя печаль. (А. Лысиков aka Dolphin)

      Тусклая мразь была со мной с самого детства, я не вспомню, когда услышал его впервые. Визгливый фальцет навсегда занял место слева сверху у моей головы. Я не мог стряхнуть его: ни в орущей своре дворовых друзей, ни позже – на многотысячном стадионе. Чаще Голос не говорил ничего – ничего внятного, до меня доносилась лишь какофония визга или угрожающие вскрики… И - нет, матери никак не удавалось объяснить, что моя большая голова моментами потрясывается не из желания разозлить её, но из потребности заткнуть оргазмирующую тварину внутри меня. Впустую. Эта тряска, ледяная струя точно в затылок, отупляющие удары о подоконник.       Ну, будет…       Уже к тринадцати годам росту во мне было больше шести футов, в весе догнал отца. Друзья, вероятно, стали отражать мою анормальность – к примеру, трудно выкинуть из памяти голого здоровяка, внезапно вырвавшегося из общей палатки удушающей июльской ночью. Я выхватывал из истлевшего костра крупные вспыхивающие внутри алыми зарницами угли, чтобы намертво припечатать их к своему животу и бёдрам. Пытался объяснить, что наяву побывал в лютом кошмаре, но товарищи мои слышали лишь юродивое бормотание, перемежаемое булькающим рычанием. Не понять вам, что лежал я в ослепительно стылом подполе на неминуемой глубине, лежал веками, Голос протяжно ныл надо мной погребальную, и у меня не доставало сил пошевелиться.       Я должен был проснуться. Слышно вам? Но испуганные лейпцигские мальчишки с Борнайше штрассе молчали, а я фиксировал лишь шипение от соприкосновения углей с потом моей кожи.       Меня не изгнали, конечно. Из-за отца – иконы нового тогда спорта для возрождающейся страны, ну и из-за того, разумеется,что я силой выбил себе место в компании этих ебантеев.       Как и всегда позже. Сила выросла во мне крепче обаяния, я и пользовался силой.       Это был, кажется, вторник, вечер августа. Меня с ночи лихорадило, заснуть удалось лишь под утро. Теперь, пытаясь прийти в себя после смурного невразумительного сна, я вышел в поле, начинавшееся сразу за домом очкарика Эмиля. Шёл, касаясь ладонями верхушек почти созревшей ржи, шёл долго, пока уставший не свалился прямо в ржавую реку набухших злаков.       Через минуту услышал звук. Попискивание, будто матёрый хорь ломает шею мыши-полёвке или словно щенок не может встать на лапы… Не поднимаясь, я перевернулся на живот и пополз, раздвигая эластичные шёлковые колосья.       Вначале увидел только край светлого платья: голубые горошины цвета лепестков льна начинались у очень белых бёдер, сминались в невнятную складку ближе к поясу…       Я знал обладательницу чудного платьица – дочь молочника Хайне. Едва ли принцесса была старше больше, чем на пару лет. Несколько раз мне удавалось ловить её за прелым сараем, мимо которого она проходила, разнося глиняные жирноватые крынки масла и сметаны. Я распинал её по мшистой стене, утыкался носом в тёплую исподнюю ключицу, пахнущую ребенком, молоком, парным сыром. По малолетству мне было достаточно этого откровения. Ничего больше…       В данную минуту девочка попискивала, судорожно облизывая сухие тонкие губки, а на ее спине громоздился Байни. Байни, любимый стаффорд моего отца. Жилистый холёный мраморный пёс – зависть городского клуба собаководов. Его великолепная, отливающая монолитным гранитом шкура никак не вязалась с тёплым оттенком мягкой ржи, скорого урожая. Частые толчки, заставляющие маленькую дочь молочника едва ли не зарываться носом в сухую землю, никак не вязались с моим тогда ещё почти целым мозгом.       Знакомый фальцет ядовито выдохнул, гнилые испарения ввинтились в мою голову прежде собственных мыслей: «Ей нравится… Запомни, ей всегда нравится мерзкое. Им всегда нравится мерзкое».       Писк перешёл в прерывистое грудное аханье, пёс обмяк, мышцы его задних лап ослабли, а я почти уткнулся носом в ароматную горячую землю. Увидел расфокусированно и мутно, что маленькие кулачки судорожно сжимают синеватую взвесь.       Васильки.       Синие колюче-остролистные головки маленькими пронзительными глазами моргали в поле повсюду - теперь они были в мокрых ладошках молочницы, на сутулой спине пса, под моим животом. Я закрыл глаза: в мозг ударил сладковатый в глубину, миндальный тяжелый запах. Синий запах.       Мне не нравится лечить себя, Голос с годами стал тише. Я полагаю, что вполне заслуженно люблю горячее молоко, верных собак, тёплые летние вечера.       Юным особам, которым по их несчастью случается возникнуть на моём пути, вероятно, страшновато наблюдать, как я спускаю себя с поводка. На долгие часы возвращаюсь в тот вечер. В тот запах.       - Тебе ведь нравится твоё милое платье, василёк? Нравится быть послушной сукой? Нравится быть мразью? Не ври… всем нравится! Давай же… старайся, позже получишь вкусного молочка! Мой василёк…       Я люблю свою память. Theodor Bastard - Umbraya Erze Dolphin - Васильки Wiedzmin OST – Leczenie Ran