Письма

      Эдит пишет Томасу письма.       Годы проходят, сменяют друг друга, растворяются и иногда – тёмными, безлунными ночами – возвращаются незванные, страшные, а слова не иссякают. Слов много, и Эдит пишет и пишет, аккуратно запечатывая послания в желтоватые конверты без адреса       Первое письмо выходит сухим и отрывистым, точно она не Томасу пишет, а кому-то постороннему, незнакомому. И выводя своё имя под несколькими строками, Эдит боится признаться себе, что почти ничего не знает о Томасе. Догадывается, вспоминает, но не знает.       Не наверняка. Не всерьёз.       В этом первом письме Эдит пишет горькое, радостное, странное: «У нас будет ребёнок».       Рука замирает, дыхание останавливается. Слова застывают в воздухе: «У нас будет ребёнок, и мне больно, что ты его не увидишь». «У нас будет ребёнок, и мне страшно, ведь он может быть похож на…». «У нас будет ребёнок, и я боюсь, что когда-нибудь он спросит о тебе».       Во втором Эдит добавляет, что доктор очень удивился, ведь при её состоянии вероятность выкидыша была очень высока.       «Вам очень повезло, миссис Шарп», – вписывает Эдит для верности, для истории и морщится, и боится заплакать, потому что слёзы слишком близко, потому что это очень странное везение.       Она не добавляет, что в приёмной её ждал взволнованный Алан, который подозревал, но надеялся – она знает, что надеялся – на ошибку. Умалчивает о его взгляде, слишком тяжёлом, слишком требовательном.       «Америка кажется мне чужой», – начинает Эдит третье письмо. Слова всё ещё невыразительны и глупы, но не писать она не может. Доктор прописал ей покой, и она соблюдает его, перелистывая романы и стараясь не думать о прошедшем. Это даётся ей тяжело, невыносимо трудно. Доктор думает, что причина её болезни – климат старого света и трагическая гибель супруга.       Если бы.       «Я запретила Алану рассказывать о том, что он видел. Правда никогда не раскроется, обещаю».       Эдит закрывает глаза и видит Томаса. Он сочувственно улыбается и кивает головой. Ему приятно, что честь Шарпов не будет затронута. Томас охраняет прошлое, но для Эдит это вопрос не только ушедшего, но и грядущего. Она прижимает руку к животу, в который раз пытаясь понять, что именно чувствует, на что надеется.       Алан не одобряет её поведения, но пытается понять. Эдит благодарна ему за спасение, за деликатность, с которой он выражает своё чувство, за молчание, которым он окружает свою поездку в Великобританию… Но когда он однажды произносит роковое: «Выходи за меня», Эдит вздрагивает и отворачивается.       «Он ушёл, пообещав остаться моим другом, но мне бы хотелось, чтобы он не говорил этого, не был настолько великодушен. Алан – лучший из знакомых мне людей. Если бы ты узнал его, то непременно полюбил бы за доброту и верность. Да, ты ведь даже в те несколько секунд, что говорил с ним, понял, какой он необыкновенный, светлый человек… верно? И поэтому я не могу лгать ему. Тем более годами, перед нашим ребёнком…       Знаешь, Томас, я думаю, что у нас будет сын».       Ей всё легче говорить с ним.       Эдит пишет часто, порой даже по два раза в день. Ей всё кажется важным, значимым. Она видит Томаса во снах, и это всегда счастливые сны. Эдит уверена, что это хороший знак, что Томас многое знает об их сыне.       «Я всё время думаю о том, каким он будет, что возьмёт от тебя…       Мне очень страшно, Томас. Я стала много плакать, и не могу писать ничего, кроме этих писем. Мне хочется, чтобы ты ответил, вернулся, научил меня, ведь ты о страдании и неизвестности знаешь куда больше. Но тебя нет, и рядом только тишина, только добрый Алан, ещё навещающий меня, и старый доктор, запрещающий мне гулять дольше получаса».       В ночь перед родами Эдит просыпается в слезах. Пытается уснуть снова, но видит только те, последние часы. Слышит голос Люсиль… Люсиль – призрак, тень, она тянет к Эдит свои руки, чтобы вырвать ребёнка, чтобы убить его у Эдит на глазах.       Эдит зовёт на помощь, пытается бежать и, спотыкаясь, падает с лестницы. Мысли о том, другом, ребёнке не дают ей покоя.       Эдит мерит комнату шагами и беспрерывно кусает собственные пальцы. Ей страшно, сил нет. Она предчувствует что-то и тоскует о тех временах, когда ничего не было.       Когда она была свободна…       Роды отнимают у неё много сил. Но, прижимая к груди сына, их сына, Эдит плачет не от страха, а от счастья.       «Доктор заверил, что с нашим мальчиком всё в порядке. Угадай, как я назвала его?»       Сын быстро становится центром её вселенной. Забрасываются столь важные письма, попытки начать роман, даже прошлое бледнеет и отступает. Маленький Том тянет к ней ручки, улыбается ей, и нет ничего лучше, проще и вернее этого.       «Мы переехали во Францию, – пишет она через полтора года, – здесь нас никто не знает. Нет слухов, догадок и чего-то в этом роде. Мне очень спокойно, и я много думаю о тебе».       Том растёт, и Эдит следит за ним с любовью, изредка испытывая его, проверяя, не проснётся ли то страшное от «Пика», от предков.       Когда в шесть лет она застаёт его, играющим с котёнком на заднем дворе их уютного поместья, то сразу интересуется, что он планирует с ним сделать.       Том удивляется, смотрит на неё большими серыми глазами своего отца и сообщает незамедлительно:       – Я бы хотел, чтобы он стал моим другом.       – Будешь заботиться о нём?       – С радостью.       «Том назвал котёнка Джеком и постоянно подкармливает его, будто при такой опеке он может недоедать. В его заботе о нём есть что-то очень трогательное, и это вселяет в меня надежду… понимаешь?       Я отпускаю его играть с мальчишками из деревни, чтобы он не привыкал к роли «маленького баронета». Вместе они играют в маленьких разбойников и рыцарей. Это уморительно… Если бы ты был с нами, то сделал бы для них всех особые сабли, правда?»       Отпуская Тома в пансион, Эдит пытается шутить и громко, нарочито смеётся.       – Я тоже буду скучать, мама, – говорит он и обнимает её крепко-крепко. Эдит проводит по его чёрным кудрям и просит быть осторожнее.       «Без него дом опустел. От скуки я разгребаю коробки на чердаке. Нашла свой старый роман, точнее – то, что от него осталось. Перечитывала рукопись и смеялась. Очень долго смеялась. Ты был прав тогда, только не знал, что именно тебе предстоит научить меня страданию и любви.       Томас… я хочу верить, что и я научила тебя кое-чему. Любовь может быть счастьем. Она не исчерпывается болью, не должна быть ей. Любовь – это спасение. Ты не против, если я напишу об этом?»       Свой первый роман Эдит заканчивает, когда Том возвращается из пансиона на летние каникулы. Она боится, что вновь ничего не вышло, не показывает ему рукопись и придирчиво перечитывает её, пытаясь понять – удалось ли?       В её романе главный герой помогает душам умерших обрести покой. Он несчастен, потому что никогда не любил по-настоящему и не был любим. Он влюбляется в одну из душ, но не может остаться с ней…       Эдит отправляет роман в Лондон, подписываясь просто «Э.Ш.». Ей кажется, что инициалов вполне достаточно.       «Роман опубликовали, представляешь? Теперь весь свет гадает, кто такой «Э.Ш.»? И, конечно, никто не допускает мысли, что «Э.Ш.» – женщина. Раньше я бы негодовала, теперь мне просто смешно».       Она понимает, что один человек всё-таки разгадал эту несложную загадку, когда от Алана приходит письмо: «С успехом! Я в восторге от романа. Может, приедешь?»       Эдит сомневается, но всё-таки отправляется в путь. Том рад познакомиться с кем-то, кто знал его мать в молодости. Он ничего не знает о своём отце и при известии о том, что они едут к «доктору Алану, старому другу семьи» слегка краснеет. Эдит не спешит разубедить его. Как только Алан подаёт Тому руку, чтобы поздороваться, все догадки юноши превращаются в пыль.       Эдит жаль его, но она не знает, что рассказать о его отце. Не знает даже, как начать. Говорить только о хорошем – значит лгать, а вспоминать то страшное, кровоточащее – жутко.       «Я много раз думала о том, как вас познакомить. Помоги мне, Томас, подскажи что-нибудь. Том должен узнать, но когда? Но что? Могу ли я говорить о таком юноше, только вступающему в жизнь? Он ведь так похож на тебя…»       Алан заверяет, что у неё «прекрасный сын». Эдит крепко обнимает старого друга, прежде чем отправиться домой, во Францию. У неё в голове идея для нового романа, и она решает посвятить его «лучшему человеку на свете». Хотя сейчас это определение кажется ей не совсем верным. «Самый лучший» всё-таки – её сын.       Роман о докторе, раскрывающем загадку старого дома с привидениями, хвалят во французской прессе и ругают в американской. Так, по крайней мере, пишет Алан.       «Мне нужно написать о другом. И ты, и я знаем о чём именно. Я подбираюсь к этой теме мелкими шагами и всё время отступаю. Я очень боюсь солгать».       Ночью Эдит видит Томаса, он подаёт ей ручку и ведёт к столу. Он, кажется, сам диктует ей строки нового произведения.       Это история о них. В ней нет ни слова лжи, но и ни слова правды тоже. Это история о тысяче людей, нашедших друг друга, не сумевших сохранить своё чувство, искалеченных и спасшихся. Она лучше того, что было с ними, но она вся пронизана им, «Багровым пиком» и, конечно, ей.       Эдит посвящает его «Т.Ш.», не уточняя даже для себя, о ком идёт речь. Муж и сын равно дороги ей. Мужу она пишет. С сыном говорит.       Вернувшись из пансиона, Том протягивает ей книгу и интересуется:       – Ты читала последний роман Э.Ш.?       – Нет, – заверяет Эдит. По лицу Тома она догадывается, что следующий вопрос ей не понравится.       Так и происходит.       – Ты его написала, да?       Том смотрит на неё пристально, надеясь различить малейшую фальшь, поймать её, если мама начнёт отпираться, если заверит, что роман написан не ею.       Эдит чувствует его отчаяние и сдаётся:       – Ты прав. Как ты догадался? В мире много других «Э.Ш.»...       Том пожимает плечами:       – У меня были сомнения ещё, когда я прочитал первые две книги. Они были… слишком знакомыми что ли. К тому же дядя Алан обмолвился, что ты писала ещё, когда жила в Америке.       – Твоему отцу не нравилось то, что я писала, – говорит Эдит. Это уточнение кажется ей необходимым.       Том вздрагивает:       – А он… о вас?       – Он для него.       – Я хочу, чтобы ты рассказала мне об отце, мама, – просит Том, прижимая книгу к себе, будто боится, что Эдит прикрикнет на него, а роман отберёт.       Но пусть этот разговор самый тяжёлый в её жизни, она понимает, что дальше тянуть нельзя. Ложь порождает тьму.       Эдит вздыхает и подходит к своему столу, достаёт перетянутые резинкой стопки конвертов. Писем много, они полностью закрывают столешницу, но она не успокаивается, пока они все не оказываются перед ней.       – Забирай, – говорит она, – а потом… мы поговорим. Обещаю, Томас.       Он не верит своему счастью, робко приближается к столу и сгребает письма, пытаясь не помять их. Для него эти послания – сокровища.       Эдит улыбается. Эти письма – летопись прошлого, залог настоящего, бесконечный монолог, память о Томасе.       Когда Том уходит к себе, пробормотав счастливое «спасибо», Эдит садится к столу.       Эдит пишет Томасу письмо.