Единственная ночь

Летние ночи над Константинополем всегда были душны и тяжелы. Соленый пот выступал на висках, струился между лопаток. Дышать и то было тяжко. Раньше, когда император Мануил позволял себе открыто перемещаться по залам дворца, не опасаясь собственной тени, он находил спасение под каменными сводами. Но в те времена ему не грозила немилость Железного Хромца, захватившего Константинополь и затопившего улицы города кровью. Бессонница посещала императора все чаще, и жара лишь ухудшала его состояние. Он ворочался на простынях и разглядывал темное небо за окном. В коридоре раздавались шаги и негромкие смешки караульных, приставленных к его дверям Тамерланом. Караульные — или же соглядатаи? Мануил был уверен в равнозначности этих слов здесь и сейчас, и радовался предусмотрительности своих предков. Те в свое время не поскупились, посулили архитекторам богатую награду, если те сделают покои ромейских василевсов1 непроницаемыми для звука. Император, с детства знавший дворец как свою десницу, был уверен, что снаружи его не услышат, даже если он захочет развлечь себя стрельбой из заморских кулеврин2. А раз его никто не слышит... Мануил с усмешкой поднялся с постели, накинул на плечи легкие одежды и направился к дальней стене. Там, завешенный тканым ковром, был выдолблен потайной коридор, ведущий на открытую галерею. Быть может, иного шанса ему не представится. *** Премудрый дервиш не спал. Постелив на холодный камень свой плащ из грубой шерсти, он сидел на коленях, сложив руки перед грудью, и отрешенно смотрел вдаль. Мануил не был уверен, видит ли дервиш черное звездное полотно, или пред взором его проносятся зыбкие картины минувшего. Он замедлил шаг, стараясь ступать тише и не потревожить покой мудреца, но тот уже заметил его. — Это снова ты, — дервиш оглянулся, чтобы увериться в своих словах, — император. Что заставило тебя, рискуя головой, снова искать меня? — Тревога и бессонница много ночей посещают меня, Хасан Галаади, — улыбнулся Мануил. — Я удивился бы, коли они не пришли бы ко мне и сегодня незваными гостьями. Но и совладать с ними в одиночку я не в силах. Дервиш кивнул: — Ты мудро поступил, не утаив своих чувств. Это говорит о тебе как о дальновидном правителе и человеке, знающем границы своих возможностей. Мануил остановил дервиша жестом: — Не стоит сейчас затевать разговор о качествах правителя, — он обернулся, пытаясь разобрать, не притаился ли кто в темноте. — Меня терзает ощущение опасности. Со дня на день грянет гром, но до тех пор я хотел бы хоть минуту провести в спокойствии, забыться, не вспоминать о нависшей надо мной тени Тимура. — И с этим ты пришел ко мне? — задумчиво проговорил дервиш. — Что ж... я тем более польщен, император. Но чем я могу помочь тебе? Вряд ли ты нуждаешься в утешительном слове. Император долго молчал, желая и боясь предложить суфию то, чего давно хотел. Но время шло, тревога терзала Мануила все сильнее, с каждой минутой росла уверенность, что второго шанса ему не представится. Конечно, Хасан Галаади может отказать и теперь, но этого еще не случилось. — Я плохо знаю столпы твоей веры, мудрый Хасан, — уверенно начал говорить Мануил. — И не ведаю, что позволено вашим монахам. Моя церковь такого не допускает, но я все же решусь предложить тебе провести ночь в моих покоях. Дервиш словно закаменел под взглядом Мануила: — Значит ли это?.. — Это многое значит, мудрец, — вздохнул Мануил. — Но я позволю себе не больше, чем ты сам мне дашь. Кто знает, может быть, мы ограничимся чаркой вина и неспешной беседой. Хотя, видит Бог, в последние отпущенные мне дни желаю большего. — Аллах милостив и милосерден, — улыбнулся вдруг дервиш. — Если ты уверен в надежности твоих стен, этой ночью я приму твое приглашение. — В моих стенах можно не опасаться чужих ушей, — с гордостью ответил Мануил и, развернувшись, нырнул в тень и направился к потайному ходу. За его спиной раздавались мягкие шаги босого суфия, и Мануил почувствовал, как отступает напряжение последних недель. *** — Выпьешь вина, Хасан Галаади? — Вино помутит рассудок, — покачал тот головой. — И хотел бы, но не стану. Что ты хотел? Не бойся, я был волен прийти с тобой. Дервиш подошел к Мануилу почти вплотную. Было видно, как тускло поблескивают его глаза в скудных отблесках факелов со двора. Мануил прижался губами к губам Хасана и, не встретив ни сопротивления, ни согласия, отстранился. — Прости мне мою слабость, мудрый дервиш, — прошептал он в волнении. — Ты, верно, согласился из жалости, но я прошу тебя — будь со мной, не витай в облаках. — Другого раза не будет, — предупредил Хасан и уже сам припал к губам Мануила. В жаркой темноте они кое-как добрались до кровати. Мануил бережно, словно сокровище, уложил на нее Хасана, снял с него, стараясь не порвать, ветхие одежды и принялся целовать его худое тело, не привыкшее к ласкам. От кожи дервиша исходил тонкий аромат сандала. Император был уверен, что любви мужчин Хасан Галаади не знал, и потому был нежным и бережным, как не был никогда и ни с кем. Он ласкал мужское естество дервиша рукой и ртом. Он получал истинное наслаждение от того, как прогибается, извивается и пытается сдерживать стоны непоколебимый до сих пор дервиш. Мануил не ждал, что Хасан вдруг сам предложит ему себя. Но он хотел выразить благодарность за все, что для него и его страны сделал дервиш. Потому император старался доставить дервишу удовольствие и ни в коем случае не причинить вреда. Он не ждал больше того, что ему давали. И потому ответные ласки оказались для него неожиданностью. Горячие сухие руки, блуждающие по телу, мозолистые пальцы, ласкающие его собственное естество, сводили с ума, заставляли забыть о Тимуре, о караульных, о своей скорой гибели. Уже будучи на пределе, Мануил почувствовал, как содрогается под ним худощавое тело дервиша, и перестал сдерживаться. Дервиш лежал в темноте, безучастно глядя в потолок и чувствуя, как пробегают по его животу, едва касаясь кожи, чужие пальцы, и лихорадочно молился: «Не допусти, Аллах милостивый, милосердный, чтобы кому-то понадобилось сейчас поговорить со мной по закрытой связи...»