Я посчитал себя глубоко несчастным.
Я увидел его первый раз в кафе, впрочем, непрекращающийся шум и толпа не дали мне детально его разглядеть. Было видно только лицо, скрытое наполовину тёмной чёлкой. Виделся он мне тогда расплывчатым и похожим на пятно, хотя, может, мне просто стоило надеть очки. Мне было двадцать пять, ему – двадцать один*. Я и компания студентов, сопровождавших меня почти везде (и стоит заметить, изрядно надоедавших), стали проводить в этом кафе больше времени. Он всегда читал какую-нибудь книгу. Чтиво было любое. Сегодня это мог быть Киплинг, а завтра – Маркс. Не стоит удивляться, как я потом понял. Он постоянно читал, лишь бы было что читать. В этой забегаловке почти всегда играл отборный рок. Это было поколение людей, выросших на «Металике», «Битлз» и «Мисфитс». Оторви и выброси, как меня часто называла тогда Елена. Познакомиться нам удалось только спустя несколько недель. Этого паренька звали Фрэнк, Фрэнк Айеро. Сейчас я уже не помню, как его имя звучало из моих уст когда-то. Поэтому предпочитаю называть его Мальчиком, Который Спал С Кем Ни Попадя. Хоть, может, это было и не так, но спал он с подавляющим большинством. Это подавляющее большинство и оплачивало его горький кофе и горы сигарет. К концу института все знали, что Фрэнк Айеро – гей. Он рыдающий навзрыд, из-за очередных насмешек, ворвался ко мне в квартиру, размазывая слёзы по щекам. Именно тогда мы с ним переспали в первый раз, и оказалось, что он был девственником (серьёзно не знаю, как ему удалось). Фрэнк стал жить в моей квартире, и по утрам я просыпался от резкого запаха кофе, потом полюбившегося и мне тоже. Он превосходно готовил завтрак, а потом тащил меня в какой-то музей. До того времени, я и не подозревал о том, что их так много в нашем городе. Мы держались за руки в музеях, запивали фаст-фуд холодным кофе в забегаловках, дотрагиваясь до коленей друг друга кончиками пальцев, целовались на мостах во время закатов, запускали из нашего двора салют вечерами, когда темнело и шептали глупости от которых тело покрывалось мурашками по ночам.Я был совсем молод и считал себя самым счастливым.
Он ушёл, хотя вернее сказать – сбежал, рано утром, год спустя с того времени, как мы начали делить квартиру. Утро было серым и туманным, а к обеду стал накрапывать дождь, который совсем испортил моё настроение. Я сорвал тогда связки и заболел простудой от того, что дождь промочил меня очень основательно. Через несколько месяцев попал в больницу, смешав снотворное с антидепрессантами и залпом заглотив всё это. Если бы не Джерард, думаю, меня бы не откачали. Об этом шумело несколько газет, строя разные версии и ни на шаг не приближаясь к правде.***
Тогда ты раскрыл свой аккаунт в какой-то из социальных сетей и написал всего одно слово, которое отрезвило меня. Я писал тебе, много писал, но ты не отвечал на мои письма. Теперь же, ты возвращаешься в наш город, а я ничего не чувствую, только усталость. Да, верно, я устал от всего этого. Фрэнк Айеро – звезда мирового масштаба теперь. А мне ты так и не сыграл на гитаре, говорил, что стесняешься. А я, вот, пел тебе, неоднократно пел. Ты подпевал только «Мисфитс» и «Грин Дей», которых крутили по радио не переставая, пока ты жил со мной и пока водил по музеям. Пока ты был восторженным мальчишкой, который подпевал рок-группам на радио, всё было хорошо.***
Этим же утром, как я узнал о приезде Фрэнка, я позвонил Джерарду, который по обыкновению не ответил мне. Ещё один занятой день из жизни моего старшего брата. Звонил я раз десять, и дозвониться получилось только к вечеру. Мы встретились у залива, на другом берегу которого красовался всегда шумный мегаполис. Пройдя немного вперёд, он сел на обочину, а я примостился рядом. – Всё так плохо? – Джерард закурил, выпуская клубы дыма из чуть приоткрытых губ. Я промолчал, что свойственно мне. Закат рассеянным красным цветом освещал обочину, на которой мы сидели. – Не хочешь говорить? Совсем ничего? – Не получается у меня говорить… Совсем ничего. Он тоже замолчал, и в его сгорбленном и таком усталом силуэте я увидел то, чего не видел никогда. Он безмерно устал, и ему нужна была помощь, так же, как и мне полгода назад. И я обнял его, всем телом прижимаясь к брату. Он дрожал, а я плакал. Вот такая у нас выходила семья: никакого отдыха и материнской защиты, как пелось в колыбельных, только родители – вечно скитающиеся по странам зоологи, два глубоко несчастных брата и бабушка, являвшаяся оплотом спокойствия. Я отстраняюсь и выхватываю сигарету с фильтром из пачки. Прикуриваю от зажигалки, и теперь перед носом маячит только это самое красное пятнышко на конце сигареты. Я затягиваюсь, и оно вспыхивает ярче на мгновение, а после снова потухает. Сминаемая сигарета оставляет на моих руках едва заметные ожоги. Я откидываю её в сторону, куда-то в сторону залива, и смотрю, как этот смятый окурок чуть сверкает, а после потухает, с едва слышным шлепком падая на асфальт, прямо в лужу. С какой-то злой радостью достаю ещё одну сигарету и выкуриваю её всю, до самого фильтра, быстро и нервно. – Что за дрянь ты куришь? Я молчу, всматриваясь куда-то в сторону мегаполиса, горящего тысячами огней. Зажмуриваюсь, будто этим способен себе помочь. Хлопает крыльями чайка, прямо над моей головой, а вскоре рядом, между мной и Джерардом, падает белая склизкая масса, которой предостаточно на «дворниках» машин во дворах и памятниках. Закат догорает, подобно спичке, и мне кажется, будто я слышу, как солнце с бульканьем погружается в воду, оставляя после себя только отблески алого цвета на воде и облаках. Джи встаёт с обочины и подходит к своей машине, хоть в четырнадцать лет и планировал по взрослению купить себе мотоцикл какой-то марки. В мотоциклах я, может, и к счастью, не разбираюсь и никогда ими не грезил. Он открывает дверь, и я сажусь на переднее сиденье, пока Джерард обходит машину и садится на сиденье водителя, я смотрю на мегаполис. Стекло в машине опущено, и это позволяет мне лучше увидеть каждый огонёк. До моего дома мы едем в молчании, пока в динамиках звучит что-то похожее на «Дип Пёрпл». После нескольких песен к ряду, среди которых я слышу «Viva La Gloria» в исполнении «Грин дей» где-то два раза, ведущий начинает говорить какую-то белиберду. Из его речи, которую он произносит ровным и усыпляющим голосом, я цепляю только одно имя, чего, в принципе, достаточно. Он произносит «Фрэнк Айеро» так громко и отчётливо, что я почти схожу с ума. Выхожу из машины в возбуждённом состоянии, слегка пошатываясь. Джерард, кажется, понимает из-за чего это, и потому широко улыбается, как может, без сомнения, только он. – Всё будет хорошо, Майки. Собственное имя режет мне слух. Меня не называли так уже несколько месяцев. Из-за этого отчаянно хотелось рыдать. Я захожу в подъезд и погружаюсь в темноту, потому как ещё в обед тут лопнула лампочка, и поменяют её только к завтрашнему дню, это наверняка. В темноте, почему-то, становится жутко страшно. Этот страх липкий и мерзкий, пробирает до самых костей. Я преодолеваю расстояние до железной двери за считанные секунды. Прислоняюсь лбом к двери и чувствую её холодную поверхность. С лёгким щелчком она подаётся вперёд. Я думаю, что надо бы улучшать память, потому как мне казалось, что дверь я закрывал. Мысль о том, что кто-то взломал замок я отметаю, красть-то у меня нечего, всё имущество в общем – несколько миллионов, не больше, и это считая квартиру. Тихо. Здесь всегда тихо с недавнего времени. Когда-то я включал радио, чтобы просто подпевать рок-группам, современным и не очень, теперь это приносит мне почти физическую боль. Это было глупым решением, мне так кажется, по крайней мере. Куртка пропахшая дымом отправляется на вешалку почти машинально. Я закрываю глаза и делаю так, как делаю почти всегда при головной боли. Первый шаг. Ветер из открытого окна в гостиной ерошит мои волосы и приносит в квартиру запах ночного воздуха. Второй шаг. По привычке опираюсь на угол дверного проёма и выдыхаю. Третий шаг. Ощущение, что в квартире есть кто-то кроме меня, не даёт покоя. Боль рассыпается на отдельные фрагменты. Виски болят больше всего. Четвёртый шаг. Я почти у кухни, и это чуть успокаивает. Чувствую запах горького кофе и хмыкаю. Я такой почти никогда не пью. Пятый шаг. Удивительно, что до кухни надо всего пять шагов. Открываю глаза и чуть не слепну от света яркой энергосберегающей лампочки, которую я только недавно ввинтил вместо старой лопнувшей. Несколько раз моргаю. Ноги подкашиваются. Мечта о встрече с ним становится теперь страхом, липким и поглощающим. В животе скручивается тугой ком боли. Панические атаки, снова. Я вдыхаю воздух, чуть всхлипывая, и оседаю на пол. Страшно. – Майки? Я уже ухожу, не волнуйся, – у него всегда получалось игнорировать мои чувства. Бинго. Давайте вручим мне чёртов приз за сообразительность. Именно так встречают людей, которых жаждали увидеть несколько лет. Майки Уэй снова облажался, и от этого становится смешно. Почему – не знаю. Едва всхлипываю, вставая и направляясь к ванной. Только тогда Фрэнк обращает внимание на то, что я чувствую, и направляется за мной. Не понимаю, зачем он это делает, хотя, может, просто не хочу. Заглатываю таблетки для похудания одну за другой и запиваю их водой из-под крана. Чувствую металлический привкус на языке и едва заметную затхлость. В глазах мутнеет, и я чуть покачиваюсь, готовясь отправить в рот новую порцию таблеток, которые в своё время чуть не довели меня до дистрофии. Руки Фрэнка Айеро очень тёплые и сильные, убеждаюсь в этом сам, когда он оттаскивает меня от края ванной и шепчет что-то, наверняка глупое и ничего не значащее. Меня почти рвёт, но я всё ещё стоически сдерживаю рвотные позывы. В конце концов, блюю в раковину, сжимая руки до побелевших костяшек, а он стоит позади и смотрит, прожигая меня взглядом. Это становится не смешным с самой первой секунды. – Поговорим? – Поговорим?! – я, кажется, вскипаю. Моя чёлка слегка грязная от того, что я всё же опустил её в раковину. Меня это не волнует почему-то. Он хочет поговорить? О чём? Он оставил меня одного, не на неделю или там месяц, на несколько лет. Я только научился жить без него, а теперь он тут, на моей кухне заявляет мне совершенно спокойно, что хочет поговорить. – Ты не нужен мне, Фрэнк. Нужен был раньше, но не сейчас, – я всё ещё пытаюсь выглядеть правдоподобным, когда выражение на его лице меняется за чёртовы секунды, но выгляжу куда более подавленным, чем хотелось бы. Он, казавшийся мне самым улыбчивым когда-то, теперь не казался таким, и не собирался скрывать этого, кажется. Такой грустный и опустошённый, будто я только что воткнул ему нож в спину. – Как это? Вы когда-нибудь видели Фрэнка Айеро, который выглядит, будто бы у него умерла одна из его собак? Мне только что представилась такая возможность, и я понял, что и сам не удержал маску, чувствуя горячие слёзы на щеках, это было моей надеждой, которую я самолично упускал, да ещё и прикладывал к этому все усилия. – Я передумал, Фрэнки...Впрочем, достаточно. Как там ты? А барашек? А баобабы? А роза? Её шипы? Мой самолет приземлился среди ромашек, и у ромашек нету ее замашек... Это, выходит, наверное, из толпы... Слушай, напомни! Точно - шестьсот двенадцать? Твой астероид? И буква, - барашек, «бе»? Здесь мне почти что незачем оставаться, и без меня сумеют навоеваться. Скоро, наверное, я улечу к тебе.