Счастье

Тьма отметила обоих, надев на их плечи тяжёлое длинное манто прошлого, наполненного болью и страданием, которое они вынуждены были влачить всю свою жизнь. Один из них носил его с величием, достойным императора, и никогда не расставался с ним. Гордый, мрачный, он видел в этом бремени своё особенное предназначение, но, хотя и посвятил он себя божественной справедливости, манто прошлого с каждым днём становилось всё тяжелее, грозя раздавить своего хозяина, который с непоколебимым упорством стоял прямо под его весом. Другая же носила своё собственное манто прошлого со смирением, отмеченным оттенком тоски, с не меньшим величием, но с большим вызовом, потому что она осознавала, что иногда этот "предмет одежды" можно снять с себя и немного пройтись налегке. Тьма отметила обоих, даровав им чёрные глаза и чёрные волосы. У одного пряди были чуть небрежны и всегда пахли морем, стихией, которая родила его и стихией, в которой его хотели погубить. Но он был сыном этой стихии, и, в гневе за него, она даровала ему спасение, чтобы он мог отомстить предателям. У другой же кудри, несмотря на всю их черноту, сейчас отливали золотом на солнце, подобно золотому руну, и была она любимицей благодатной и плодородной земли, дитя суши, где распускались самые прекрасные цветы и зрели самые сочные фрукты. И сейчас, когда она была посреди бескрайнего моря, на небольшом судне, там, где её родная стихия казалась такой далёкой и даже вымышленной, она не испытывала страха, ведь её защищал от солёных волн он, который, ласково обнимая её, трепещущую от величия водной стихии, говорил, что нечего бояться, что море забирает в свои пучины лишь дерзких глупцов и недостойных жить, а она, его единственная спутница на этом свете, достойна жизни куда больше, чем даже он сам. И она успокаивалась и не боялась, потому что он говорил ей не бояться. У одного чёрные глаза пылали каким-то холодным огнём всезнания, когда он размышлял о том, что сделал за всю свою жизнь, посвятив её мщению и карая виновных, тяжко вздыхая после каждого воспоминания и считая себя, пусть и правым, но чудовищем. У другой чёрные глаза были полны не всезнания, но мудрости, несмотря на столь юный возраст, и когда она замечала его вздохи, то касалась ладонью его груди и начинала вслух своим мелодичным голосом считать удары его сердца, и он, усыплённый этой волшебной музыкой женского голоса, прикрывал в блаженстве, которое не мог даровать даже гашиш, свои глаза, а она отсчитывала удары всё медленнее, ведь сердце его успокаивалось и наполнялось счастьем в те моменты и любовью. И тогда у одного улыбка была наполнена печальной благодарностью, ведь, сжимая её ладонь, он всё жалел её, что она жертвует своей свободой ради него. Но она в ответ улыбалась со слезами счастья на глазах, потому что смогла вызвать его улыбку, возвращая солнечные лучи в одёрнутую тучами пелену его жизни. И тогда он, не видя сомнений в ней, мог улыбнуться в ответ так же счастливо, как и она ему. А она, видя это, начала радостно смеяться, и он, вопреки своим ожиданиям, засмеялся в унисон со своей красавицей. И были вокруг лишь волны, на которых плясали солнечные блики, свежий ветер и этот радостный смех, такой естественный для неё и так давно позабытый им. Море стало солонее, вобрав в себя внезапно упавшие слёзы своего сына... А она прижимала его голову к своей груди, призывая к иной мести, призывая открыть своё сердце для счастья и мстить предателям своим счастьем, которое они уже никогда не смогут разрушить. И он слушал её и повиновался ей, как когда-то она покорялась ему. Страха, боли и страдания больше не существовало. Держась за руки, по волнам они вступали в райские горизонты счастья. - Мой господин... - Нет. - Нет? - Владей же именем моим, как именем мужа, и называй его с той нежностью и лаской, с какой ты любишь меня. И она прошептала: - Эдмон... Мой Эдмон... - Гайде... Моя Гайде...