Шрамы

Шрамы — следы прошлого. Шрамы – то, что всегда остается с нами. След, более надежный, чем воспоминание. Это как письмо, как чуткая рукопись, которую нельзя стереть, нельзя вымарать с собственной кожи, не породив еще более глубоких шрамов. Но и отсутствие шрамов не менее показательно. Люсиль точно знает, что на теле Томаса нет ни одного изъяна. Ни одного отголоска прошлого. Она считает это своей маленькой победой. Хотя нет… Не маленькой. Это то, за что она не пожалела бы своей жизни. А вот собственные шрамы леди Шарп помнит все до одного. В час, когда в Аллердейле всеобъемлюще властвует восточный ветер, она снимает старое тяжелое платье, с педантичной аккуратностью складывая его в неподъемный объемистый сундук, принимает теплую ванну, облачается в неуловимо пахнущий полынью белый шифон и опускается на скрипучий табурет около старого тусклого зеркала. Призрачный морок свечей разбрасывает по спальне длинные причудливые тени. Тонкие музыкальные пальцы неспешно выбирают из волос латунные шпильки, и затянутые в строгий пучок пряди одна за другой опадают на спину тяжелым плотным плащом. «Твои волосы — что сокровище. Береги их, милая», — эти слова кормилицы Люсиль помнит так, будто нянечка до сих пор навещает ее перед сном. Тихий ласковый голос и теплые руки — никто и никогда в жизни больше не говорил и не обращался с ней так. Даже брат. Но стоит провести по освобожденным волосам ладонями, откидывая за спину, как пальцы натыкаются на первое воспоминание — короткие шрамы, грубыми росчерками пересекающие плечи и спину. «Хочешь якшаться со слугами, так и наказание принимай как они!» — звенящий от злобы голос матери выползает из темных углов комнаты, холодными щупальцами проходится по коже, острыми когтями царапает там, куда приходились жестокие удары. Люсиль до сих пор до конца не понимает, что тогда сделала не так — лишь помнит, как из сладкого сна на теплой лежанке в комнатушке нянечки ее выдернул крик матери, а потом как ее за волосы тащили через весь дом в большую гостиную, чтобы подвергнуть наказанию. Кормилицу Люсиль с тех пор больше не видела. Но четко уяснила одно — ни к кому и никогда нельзя привязываться, потому что боль потери всегда намного сильнее боли физической. И только на брата это правило не распространяется. Его она не потеряет никогда. Это она тоже поняла тогда же — когда сидела на чердаке, сжавшись в комок и давясь слезами от боли и обиды, а едва научившийся говорить Томас всеми силами пытался ее успокоить. Томас. Лишь ради него Люсиль была готова терпеть любую жестокость. Сколько раз она брала на себя его проделки? Сколько раз признавалась в том, что свершал он, будь то побег из комнаты в неурочный час или вылазка в глиняный карьер? Сколько раз прятала под манжетами и пышными юбками следы наказаний? Это было осознанным решением. Кредо, которое она пронесла через всю жизнь, — ничто не должно коснуться Томаса. Ничто и никто. Бледное лицо в зеркале кажется чужим. Люсиль выпрямляется, но потом наоборот подается чуть ближе. Сразу два шрама сейчас заметны как никогда — у виска и около губы. Обычно их удается скрывать пудрой, что во многом бессмысленно, ведь и она, и Томас знают, откуда они. Палец медленно обводит менее чувствительную в этих местах кожу. Губа — тот день, когда Томас едва не погиб, отправившись с отцом на охоту. «Бешенное отродье!» — именно так назвал ее отец, когда вернулся домой один, а Люсиль бросилась на него с кулаками, требуя ответить, где Томас. Тяжелое кольцо с фамильной печатью рассекло девочке губу, а пинок сапога лишил сознания. Это кажется почти иронией, что сейчас это же кольцо носит Томас как символ того, что именно он является главой семейства Шарп, и именно эту печать Люсиль всегда видит, когда они вдвоем. Отцу будущая леди Шарп отомстила через месяц — отомстила сполна и без сожалений. И за жестокость, и за угрозу жизни Томаса, и даже за то, что он делал с матерью, пусть об этом и говорили только крики, ночами разносящиеся по особняку. А вот за второй свой шрам — тонкую полоску на виске — мстить пришлось уже матери. В отражении усмешка на губах кажется гримасой – она, оказывается, столько не знает в своей жизни. Например, зачем матери едва ли не впервые вздумалось подняться на чердак именно в тот день? Зачем она решила вторгнуться в их с братом маленький прекрасный мирок, где они находили утешение лишь друг в друге? Люсиль и тогда успела вскинуться первой, и удар тяжелой материнской трости пришелся по ней, а не по Томасу. «Чудовища! Твари! Я сделаю так, что вы больше не увидите друг друга!» — именно этими словами леди Беатрис Шарп подписала себе приговор. И все же даже своей смертью мать смогла их разлучить. Вспоминая об этом, Люсиль невольно вздрагивает и сцепляет руки, сдерживая дрожь. Едва заметной змейкой, терновым веночком, вьются по тонким запястьям бледные узоры — следы ремней, которыми ее связывали в лечебнице. И это единственные шрамы, о которых Люсиль хотела бы забыть, ведь они символизируют время, когда Томаса не было рядом. Когда за спиной раздаются шаги, а в комнате становится чуть светлее, она не оборачивается. Это не порождает ни радости, ни дрожи — это привычно, и от того кажется правильным. Так же как и ранний подъем, когда лучи солнца лишь разгораются на востоке, так же как ежедневная тяжелая работа, которую приходится выполнять ради поддержания дома, так же как необходимость изо дня в день терпеть рядом чужую… А потом на обнаженные плечи ложатся мягкие ладони, и Люсиль вновь понимает, что все равно все сделала бы точно так же. Она вздыхает и безмолвно отклоняет голову, позволяя себе ненадолго забыть обо всем. Даже о собственных шрамах, которых касаются теплые губы.