Загадай для меня желание

      В жизни каждого человека хотя бы раз случаются совершенно невероятные события. Это может произойти в момент, когда ты только родился и ещё совсем ничего не сделал, или же за секунду до твоей смерти, когда за спиной уже много достойных поступков и столько же ошибок. Со мной же что-то необычайное случилось, когда мне было шестнадцать лет.       Будучи ужасно избалованным, нарциссическим и взбалмошным, я в те годы любил кидаться в крайности. И обычно это приводило к чему-нибудь не очень весёлому, но мне всё всегда сходило с рук. Признаться, оглядываясь на того бесноватого парня, которым я когда-то был, меня иногда передёргивает, и я чувствую неприятный холодок где-то под ложечкой. Но о том, каким подонком можно обнаружить самого себя, повзрослев, я рассказывать не собираюсь. Я поведаю о том вечере, когда случилось что-то из ряда вон выходящее и, возможно, что-то, что повлияло на мою дальнейшую жизнь.       Итак, мне было шестнадцать. Представьте себе ночь, осеннюю ночь, когда всё кажется тёмным, но луна так ярко освещает морозный воздух, что ты отбрасываешь тень такую же отчётливую, как если бы светило солнце. Вот именно такой морозной октябрьской ночью я сидел на качелях детской площадки и нервно покачивался. Пальто было расстёгнуто, щёки горели, я дышал тяжело: мне было жарко, хотя на улице, должно быть, стояла минусовая погода. Но мне было жарко. Молодым и отчаянным парням частенько становится жарко, что уж тут поделать.       Но не думайте, что я вдруг решил, что спать мне не хочется и лучше гореть злостью и обидой в парке на детской площадке. Я был абсолютно сумасбродным, но капля здравого смысла в моей крови, состоящей из алкоголя, презрения ко всему и ненависти, всё-таки была.       За пару часов до того, как устало свалиться на детские качели, я стоял за резким углом переулка и прислушивался к тому, как сухо и равнодушно стучит сердце. Только вот холодные и мокрые ладони говорили мне о том, что на самом деле я всё-таки боюсь. Может, колени даже дрожали. Годы почти стёрли это воспоминание, но то, как я прислушивался к звуку колёс и хотел броситься под них, выскочив из-за резкого поворота, я помню. Я простоял так около часа. Или двух. В любом случае, около трёх десятков машин проехало по нужной мне дороге и около трёх десятков усталых водителей осветили фарами своих автомобилей лицо бледного подростка с горящими злобой глазами. Две машины, помнится, проехали на огромной скорости, и я тогда подумал, что броситься под них, было бы лучше всего. Но и их я упустил.       Мне тогда недоставало моральных ценностей. Я даже умереть хотел так, чтобы вышло это как можно проблемней. Прыгать с крыши, пить яду или вешаться мне не хотелось. Но вот броситься под машину, чтобы водителя судили или хотя бы я своими молодыми и прочными костями оставил на капоте памятные впадины, я находил весьма притягательным. Но, возможно, дело не в недостатке моральных ценностей, а в недостатке ума.       Два часа я собирался броситься под машину и два часа я простоял в воспалённой решительности, которую всё-таки перекрывало чувство страха. Вы знаете, каково это? Нет, очень сомневаюсь, что вы знаете, каково это быть горячим молодым человеком, готовящимся остудить свою горячность и остудить так, чтобы стать холодным на веки.       Но так как броситься под машину я всё-таки не решился, а желание делать себе плохо так никуда и не вылилось, я купил пачку сигарет у заспанной хмурой женщины в круглосуточном магазинчике и зашагал на детскую площадку, чтобы убивать себя никотином. Кто знает, вдруг подхвачу рак лёгких. На упаковках сигарет только о нём и пишут, видимо, есть основания, чтобы так писать.       Но затянувшись разок и сильно закашлявшись, я швырнул пачку в кусты, а зажжённую сигарету бросил себе под ноги. Что за дела?! Неужели я так жалок, что даже управы на самого себя найти не в состоянии?! И меня переполнила такая жаркая обида и злость, что я расстегнул пальто, чтобы хоть как-то себя остудить. Не получилось. Дело дрянь, если даже это не помогло. Я чувствовал где-то в жилке на шее биение ненавистного мне сердца, в битве с которым я проигрывал. Проигрывал в сухую. Что бы я ни предпринимал, оно всё насмешливо стучало, и этот паршивый стук больно отдавался у меня в висках.       Я прильнул раскалённой головой к покрытой инеем от мороза железной цепи качелей. На секунду в голове мелькнула мысль о том, что я могу так к ней примерзнуть, и я тут же отпрянул. Мысль глупая, я ведь, в конце концов, не лижу эту промёрзшую железную цепь. Тут появилось желание лизнуть её и посмотреть, что будет. И я, вот поклясться готов, лизнул бы.       Но не суждено было, не суждено. Из тумана появился силуэт, который я обжёг ненавидящим взглядом. Я ещё не знал, кто там идёт, но уже решил, что мы должны будем подраться непременно. Чтобы этот вечер стал худшим вечером в моей жизни, нужно, чтобы меня хорошенько отлупил какой-то незнакомец.       Незнакомец, к сожалению, оказался не лысым скинхэдом, не гопником в куртке с тремя полосками и даже не таким же злым и желчным гадом. Это был какой-то тип всем видом оравший о том, какой он приличный и славный. Весь из себя такой правильный, что я решил, что драться с ним будет бессмысленно, а если он мне ещё и зад надерёт, то я точно упаду в своих глазах ещё ниже. А я и без того на дне. Как вообще можно упасть со дна? Но можно. Я это доказываю каждый день.       Порядочный тип, между тем, уселся на соседние качели и качнулся на них неуверенно раза два. Ну всё, я влип. Сейчас точно со мной заговорит. А этого мне меньше всего надо. Я демонстративно отвернул голову в бок.       — Всё нормально? — раздался сахарный голос.       О, я терпеть не могу сладкого!       — Всё чудесно! — отрезал я хрипло.       Мне не хотелось поворачиваться лицом к этому сахарному типу, но я ведь всегда всё делаю так, чтобы мне было хуже. На меня смотрела пара бойких голубых глаз с подозрительного вида фейерверком белых крапинок. Глаза сощурились в улыбке и их владелец спросил:       — Как зовут?       — Соломон, — грубо соврал я и глянул на него так, чтобы он понял, что я вру и говорить с такими приторно сладкими незнакомцами не намерен.       — А я Никон, — он протянул руку.       Вот тут и была моя ошибка! Я эту руку пожал и даже встряхнул её так, будто говорил: «Не обращай внимания, я не всегда такой желчный». Чтобы исправить то положительное впечатление, которое могло нанести моё необдуманное действие, я бросил недовольно:       — Умнее ничего придумать не мог, Никон? Или фотографией увлекаешься?       — Это моё настоящее имя, — улыбнулся он немного смущённо.       Что за идиот?! Соломон звучит по-царски, да. Но назваться Никоном?       — Как скажешь, — пожал я плечами.       — Так что ты здесь делаешь, — он глянул на дорогие наручные часы, — в одиннадцать вечера?       — Пытался курить и открыл для себя, что занятие это дрянное, и мне совершенно не годится, — а потом, набравшись зачем-то смелости, добавил, — как и разговаривать со всякими незнакомцами.       Никон (если это его настоящее имя, конечно) рассмеялся и постучал меня дружески по плечу.       — Руку убери, — прорычал я сквозь зубы.       Но, видимо, будь я собакой, то это была бы маленькая дрожащая собачонка, которую напыщенные блондинистые овечки носят в своих розовых сумочках.       — А ты забавный, — Никон снова рассмеялся своим беззаботным смехом, от которого мне выть хотелось.       — Слушай, чего тебе нужно? — я готов был заехать ему по уху.       — Ну, ничего, так, просто.       Я поднял бровь, а он снова заговорил.       — Иду себе домой, а тут ты, как приведение, сидишь весь бледный.       — Как приведение? — я тут же сделал злое лицо и прошипел. — Ну так проваливай, а то я высосу всю твою душу.       — Приведения таким не занимаются.       — А ты видел хотя бы одно, чтобы утверждать? — хмуро спросил я.       Тот ухмыльнулся моему ответу, а потом снова глянул на свои крутые часы на тёмном кожаном ремне. Его светлые глаза округлились, он хлопнул в ладоши да так неожиданно, что я едва не упал с качелей.       — Больной что ли?!       Но Никон мне не ответил. Он теперь сидел с закрытыми глазами и ладошками, так и не разведёнными после хлопка. Похоже было на какого-то японского божка. Только бороды не хватало.       Он так сидел долго. Или время просто в молчании стало тянуться дольше. Как бы там ни было, я даже решил, что пока этот тип сидит с закрытыми глазами, можно тихонько уйти. А что? Он открывает глаза — и уже меня нет. Но я не встал и никуда не ушёл. Я стал смотреть в сторону дороги. До чего же мне нравится смотреть на проезжающие машины. Ночью они кажутся такими красивыми. Фары, все дела…       — Всё, — Никон открыл глаза.       — И что это было? — теперь в моём вопросе не было ни капли издёвки и надутости.       Мне было интересно. Я даже забыл, что решил драться с ним этой ночью.       — Я загадывал желание, — по-детски мило улыбнулся он, и идея ударить его снова зажглась во мне.       — Желание? — переспросил я разочаровано.       — Именно. На часах было 11:11.       — Тебе заняться больше нечем?       — Они сбываются, между прочим.       — Конечно, — согласился я, потому что с сумасшедшими лучше не спорить, а он явно был не в своём уме.       — Не веришь ведь.       — А с чего мне тебе верить? — хрипло ответил я, а потом закашлялся и понял, что замёрз до костей. — Я пойду.       Но я так и не встал с качелей. Вместо меня встал Никон. Он облокотился на железную балку качелей и сказал серьёзно:       — Я загадал, чтобы ты оставил эти глупости.       Я глянул на него ошарашено.       — Ты о чём?       — Ты ведь собирался под колёса броситься, верно?       — С чего ты взял? — я решил, что буду всё отрицать.       — Два часа наблюдал за тобой.       Я хотел всё отрицать, но не выдержал и сказал злобно:       — И ты просто наблюдал? Ничего не сделал даже?       — Это ты ничего не сделал.       — А если бы…       — Духа у тебя не хватит, — обрезал он.       И тут меня словно кипятком облили. Этот парень не такой славный, как показался мне. Он не такой уж счастливый придурок. Он не идиот, нет. Я ошибся, не разглядел. Тут что-то другое.       — Так ты загадал, чтобы я всё это бросил?       Если раньше разговор держался только на Никоне, то теперь говорить захотелось и мне. Что-то здесь кажется мне запутанным.       — Да. И ты бросишь. У тебя всё наладится.       — Нашёлся мне, — я подумал и закончил язвительно: — пророк.       — Не пророк, но всё же. Это желание сбудется.       Я сидел на качелях и, почему-то, не чувствовал ног.       — Да почему же ты так уверен? Я, знаешь, мерзкий тип. Специально сделаю всё наоборот, только бы ты ошибся. Я бестолковый, понимаешь?       Он только улыбнулся. Молчание повисло над нами и мне от этого кричать захотелось, головой удариться о железяку качелей захотелось, одним словом захотелось хоть как-то эту тишину нарушить. Но я молчал. Вот такой я человек.       А Никон снял с себя тем времен шарф кровавого цвета и протянул мне.       — Мне не холодно, — я был растерян совершенно.       — Холодно.       — Да, холодно, — зло выхватил я шарф.       Меня всё бесило. Что ему нужно? И с чего это он так добр ко мне? И если он добр, то почему два часа наблюдал за моей попыткой свести с собой счёты, и ничего не предпринял?       — Чего тебе нужно, чёрт возьми?! — вскричал я, прыгнув на ноги.       — Чего мне нужно? — мой яростный крик никак не нарушил его спокойного тона. — Чтоб ты берёг себя, вот что мне нужно.       Я уставился в эти серьёзные голубые глаза и готов был завыть от того, что они не бешеные и не больные. Он совершенно серьёзен. Мне было бы легче с психом разговаривать, чем с ним.       — Слушай, приятель, я сам себя ненавижу, — сказал я, сжимая кулаки. — Я никогда не стану себя беречь. Я на пути саморазрушения, и не знаю, чего ты тут добиваешься, но ты на этот путь меня только подталкиваешь. Я никогда не поумнею и машины подкарауливать не перестану. Я ненормальный, ладно? И мне не нужно, чтобы кто-то со мной по ночам вёл странные беседы. И желания для меня загадывать не надо. И, слушай, мы сегодня подерёмся, точно тебе говорю. Ещё хоть что-то скажешь, и я тебе врежу. Я аморальный, я сумасшедший, ты должен бежать от меня домой и пить чай или чем ты там ещё занимаешься.       У меня перехватило дыхание, и я замолчал. Если он что-то ответит, то я буду в отчаянии. Я ведь никогда не с кем не дрался и на самом деле драться не хочу. Я причиняю вред себе, не другим.       Никон молчал. Потом сделал два шага вперёд и оказался прямо передо мной. Я чувствовал, как он дышал. А потом он всё-таки заговорил, а я подумал: «ну, блин!» и тут же упал назад на качели.       — В 11:11 я загадал желание, что всё у тебя наладится. И так будет, потому что желания, от всего сердца загаданные в это время, сбываются. Ты станешь лучше, мир не изменится, но ты изменишься, туман перед твоими глазами спадёт, а в голове воцарится ясность.       Уже эти слова вогнали меня в ступор, но дальше лучше. Этот тип, который, как оказалось ещё бесноватее меня, нагнулся и поцеловал меня в голову, прямо в макушку.       А потом он развернулся и зашагал прочь. Я всё ещё сидел на качелях, но мне казалось, что я в космосе, что воздуха вокруг нет, и я нахожусь в полнейшей невесомости. Но Никон, отойдя от меня шагов на тридцать, вдруг обернулся.       — Загадай для меня как-нибудь такое же желание! — крикнул он, и я впервые заметил в голубых с россыпью белых крапинок глазах волчью тоску и отчаянье, чёрное такое отчаянье, такое знакомое отчаянье…       Я тотчас вспрыгнул с качелей, сделал шаг вперёд и остановился. Нет, ничего не хочу, никого догонять не стану, отвечать не буду.       Мы так и стояли, глядя друг другу в глаза. Наверное, прошла вечность, пока мы, двое таких похожих и таких разбитых, смотрели друг другу в глаза. Зародилась жизнь, вымерли динозавры, наступила вечная мерзлота, появились древние цивилизации, открыли письменность, начали войны, построили небоскрёбы, взорвали небоскрёбы, застряли перед экранами телевизоров, а мы стоим и смотрим друг другу в глаза. Может быть, до сих пор.       Я очнулся, когда Никона уже не было, а я один стоял на детской площадке, и только шарф цвета вина говорил мне о том, что всё было на самом деле.       Я почему это историю рассказываю? Прошёл не один год, и мне многое стало ясно. Я ведь после нашей с Никоном встречи тотчас отправился в переулок, на котором он два часа наблюдал за мной. Я всматривался и искал, где он мог бы стоять. И оказалось, он стоял на мосту. А чего мог хотеть разбитый подросток, стоя на мосту? Того же, чего хочет разбитый подросток, стоя за углом переулка.       И следующей ночью я специально дождался 11:11.       Пусть у Никона всё будет хорошо. Пусть у всех всё будет хорошо. Пусть все справятся с мраком, который они вдыхают, пусть все пройдут сквозь свои тёмные дни и не дадут себе сломаться. Пусть разбитые сумеют собрать себя по кусочкам, а сильные пусть помогут слабым.       Пусть желание, загаданное от всего сердца в 11:11, сбудется.