Искренности

Мэйбл очень давно перестала верить в мифы и чудеса – в больших городах не селятся гномы, а когда ты глубокой ночью падаешь на кровать, выжатый как лимон и мечтающий лишь о сне, тебе наплевать, есть ли под ней монстры. Но сейчас она, кажется, снова попала в сказку – под этой расцарапанной дверью с облезшей краской, прижимаясь к ней щекой и ухом, пытаясь услышать шаги. То ли Белоснежка, то ли Красная Шапочка, то ли просто дура. Красная крошка остаётся в волосах, придавая им страшноватый вид. Тишина становится невыносимой, и тогда Мэйбл снова стучится – с размаху, крепко, заставляя старушку-дверь отчаянно скрипеть от боли. В большом городе так привычней, среди шума – но в маленьком, чуть не заброшенном Гравити Фоллз этот звук, кажется, громче взрыва, грома, извержения вулкана… Мейбл неловко переминается с ноги на ногу. Наверное, она зря здесь. Очень зря. Нечего ей делать в этом месте, от которого она отказалась. Но, наверное, вся проблема в том, что здесь ещё не отказались от неё. Может быть. Возможно. Мэйбл рефлекторно поджимает пальцы на ногах от бегущих по спине мурашек. В её голове звенит что-то про десять лет, больших злых волков и старые дневники, но от этого проще отмахнуться, как всегда отмахивалась, как привыкла… Потому что она боится. Разве бывает легко возвращаться в прошлое? Это всегда больно, каким бы прекрасным оно не было. Особенно если специально оставляешь его позади. Дверь открывается мягко, плавно и во внутрь – Мэйбл не сразу замечает, что падает, но испугаться не успевает, чувствуя, как сильные, но осторожные руки хватают за плечи. От них пахнет чем-то едко-химическим, старо-бумажным и одухотворяюще-тёплым. Очень знакомо и очень близко, так, что голова начинает кружиться, как пёстрая карусель, мимо проносятся даты, лица… После десяти лет холода Мэйбл вдруг вспоминает, что иногда бывает тепло. Осторожные руки ставят её на высоту её ярких жёлтых шпилек и мягко поворачивают. В прихожей царил бы полумрак, если бы не открытая дверь – за спиной Мэйбл встаёт солнце, и поэтому она может во всех красноватых деталях рассмотреть лицо Диппера. Может, но не делает. В данный момент она видит только его глаза – и они вот ни капельки не изменились. Глубокие и недоверчивые. Волчьи. Мэйбл чувствует себя очень неловко и глупо: мало того, что она десять лет не видела брата и вдруг объявилась – ещё и умудрилась свалиться на него в практически буквальном смысле слова. В общем-то, сложно представить человека, который больше попадает в своей жизни в нелепые ситуации, чем девчонка Пайнс, но обычно это повод для гордости, а сейчас – только для неловких мурашек в том месте, где подушечка большого пальца Диппера касается обнажённой части руки. И Мэйбл не находит ничего уместнее, чем поздороваться. - Привет, братик. Всё, дальше молчание, сценария нет, Пайнс вообще не знает, зачем она по пути к своей подруге завернула в это богом забытое место и что она делает в прихожей старого дома, помнящего прадядюшек и все летние несуразности. Просто… ей вдруг захотелось. Немыслимо. Испаряюще. Диппер молчит. Он, наверное, тоже удивлён. Но его руки не отпускают плечи Мэйбл – только одно это и позволяет убедиться, что никакой это не сон. Огрубевшая подушечка пальца на загорелом предплечье, покрывающемся мурашками – ни в каком сне ни у кого не может быть таких тёплых рук. Мэйбл знает. Ей снилось всё на свете. Она видела сгорающие листами бумаги континенты, кричащих дельфинов, тонувших в крови, поляны, полные ядовитых цветов, мотыльков, которые плакали шоколадом и клялись всё вернуть. Она слышала крик павлина, полный мертвенной безнадёжности, зов шаманского бубна в ночи, одинокий и отчаянный, вой больших волков с глазами и голосами людей. Она чувствовала, как её волосы становятся перьями, мыслями и дождём, растекаются по планете, смывая всю боль и копоть. Мэйбл видит странные и холодные сны; она знает, что это совсем неспроста и очень боится этого места, этой памяти, но ей это нужно – эти перья, крики и перестуки, будто что-то тяжёлое катается по медной груди, врезаясь в колокольчик сердца. Тёплые руки Диппера могут всё это объяснить, как они всегда это делали, Мэйбл знает. - Ты помнишь, что ты сказала мне, когда садилась в автобус с чемоданом, полным твоих вещей, и твёрдым намереньем не вернуться? Диппер говорит твёрдо, неломко, кажется, равнодушно. Его руки медленно опускаются до ладоней Мэйбл, и она на секунду верит, что сейчас – вот прямо сейчас – их пальцы переплетутся, и все ошибки, неправильности, сомнения будут зачёркнуты. Но Пайнс убирает руки. Совсем. И вдруг становится пусто, будто целую Вселенную высосали у Мэйбл из груди и смыли в канализацию. Диппер говорит. Но лучше бы он молчал. В тишине есть что-то уютное и спокойное, как в шёпоте… Тишина пахнет смятым пледом и шоколадкой, одной на двоих, обидой, надеждой, поддержкой и первым неумелым поцелуем, почти что просто прикосновением, после которого перевернулось всё. Перекувыркнулось, сцепилось, как дерущиеся кошки, скрепилось навечно, а потом разбилось. Мэйбл помнит, ну конечно же она помнит, каждое слово, свою смятую, как ненужная любовная записка, улыбку, которую можно только выкинуть. И глаза Диппера, чуть менее волчьи, чуть более влажные и злые. И то, что было ей сделано. Тяжесть чемодана, когда поднимаешься по ступенькам автобуса с ним в руке, прожигающие спину взгляды, дрожащие губы и солёный океан под рёбрами. Мэйбл помнит, но она молчит. Она забыла все слова, которыми может это описать. - Ты сказала «прости», - говорит Диппер. – Это было последнее, что я услышал от тебя. Ни чёртова прощания, ни поцелуя на дорожку. А потом ты уехала, и я не знал почему. Ты ни разу не позвонила за десять лет. Каждое слово – гвоздь в крышку гроба. Мэйбл пригибает голову. Она больше не смотрит Дипперу в глаза. Она боится заплакать. В них может быть что угодно – от ненависти до боли, и что страшнее… Она не знает. Она не помнит, почему уехала. Всё на свете помнит, а это нет. Сначала был неловкий поцелуй, потом они вместе заснули под смятым пледом, а когда проснулись – посмотрели друг другу в глаза и поняли, что именно это правильно. Поцелуи. Поцелуи и шёпот. До самой старости, до самого утра, пока голос не осипнет, а губы не застынут в закостеневшей улыбке от первых лучей солнца. Мэйбл помнит их первый раз, как Диппер боялся, а она так нервничала, что прокусила ему губу – и на её приоткрытых губах запекалась его кровь, а лучик света щекотал шею, и полумрак заставлял тени жить своей жизнью. Старый плед был безнадёжно испорчен, его пришлось выкинуть, но это никого не расстроило – в тот момент они в принципе не могли огорчаться. Никогда. Ещё был свет луны, зябкий и неуклюжий, он превращал все движения в стылое серебро, а Диппер пробирался вперёд по лесу, и Мэйбл доверчиво, чуть не слепо шла следом за них. Часть её великолепных волос осталась в ветвях деревьев, и она решила, что настало время кардинально поменять что-то важное в своей жизни – причёску. И леса стали ей не страшны. А Диппер смеялся и тянул дальше; было утро, когда они нашли в его волосах крошечные бурые ушки, прорезавшиеся из головы. Они были мягкие настолько, что Мэйбл провела всё утро, просто поглаживая их и наблюдая за их движениями; Диппер читал книгу и, кажется, не был против, только время от времени счастливо жмурился и становился ещё больше похож на котёнка. Но ушки-то были волчьи. Мэйбл ждала такие же у себя с нетерпением, но их не было месяц, два… Диппер уходил в леса выть на луну и учиться охотиться на оленей, а его сестра оставалась одна под холодным одеялом, сжимая кулаки и бессонно поглаживая себя по голове ночь напролёт – а вдруг уже появились? Нет. Совсем нет. От Диппера пахло волком, он стал осторожнее и сильнее, и тогда уже появился страх. Мэйбл просила его остановиться, она целовала его и шептала: хватит, хватит, хватит. Повторяющимся мотивом в бессонные ночи, лунными лучами, заползающими под одежду. Ушки на голове брата стали больше и уже не казались такими милыми. А однажды он пришёл весь в кровоточащих ранах, уставший, ослабший, больной и сам не свой – Мэйбл обрабатывала царапины полночи и старалась не плакать, потому что она была сильной, она была искренней, она говорила ему перестать. И, наверное, именно тогда, именно поэтому она задумалась об уходе. Она была простой, не глупой, но бесхитростной – и этот мир вокруг неё был миром коварных богов, таинственных ритуалов, того, что она не понимала. И не хотела. Если бы она поняла это, она стала бы как Диппер, усталая, дикая, кровоточащая. Наверное, правильнее не могла. Потому что за братом она пошла бы куда угодно. Мир коварных богов, увы, был ей недоступен. Полная луна начинала пугать. Прадядюшек почти не было видно. Этот дом стал склепом, темницей, Мэйбл хотелось бежать от него подальше… Именно это она и сделала, когда ей почти наступило пятнадцать. Она могла последовать за Диппером куда угодно, но он не пошёл за ней. Она разучилась верить в гномов, приведений и жутких демонов, в то, что у мальчика могут быть волчьи уши, а близнецы, как правило, влюбляются друг в друга без памяти. Она забыла о своих страхах и о том, каково это – быть сестрой. Она больше не могла выдерживать чужие взгляды. Её дикое детство в мире, где волшебство и таинственность были единственными правилами, кануло в Лету, плавно опустилось на самое дно и затихло там; годами его разъедала ржавчина, до полного исчезновения, до абсолютного опустошения. Это было нелегко и стоило тысячи бессонных ночей, но когда-то она даже смогла выбросить из головы поцелуи, за которые не жалко отдать и мир, клятвы кровью, костры и пляски вокруг них, горячий шёпот – и израненную окровавленную спину, на которой и без того шрам накладывается на шрам. Волшебство – это всегда ложь. Мэйбл любила искренности. И она совсем забывает о разговоре, но у Диппера волчьи глаза, настороженные уши, а из домашних штанов высовывается хвост с ухоженным, мягким на вид мехом. - Ты попросила прощения? Так вот, я не прощаю, - говорит он. Со всей возможной искренностью. Они были волчьи близнецы, ненужные дети, старые сказки на пыльных страницах, они были птицами и шаманами, костями в земле и солнечными зайчиками, лунными каплями, засохшими истинами, крыльями дракона в небесной синеве… Мэйбл снятся сны, в которых холодные волки гуляют туда-сюда и воют, у них глаза Диппера, его ледяная злость и усталая проницательность. Но ей, самой человеческой человечке, волчицей никогда не стать. И это искренность. Дверь захлопывается перед носом, наваждение уходит. У Мэйбл в волосах кусочки красной краски с исцарапанной двери и усталое горькое лицо, как у виноватой во всём. Ведь она не осталась. А теперь в этом доме ей места нет, ведь волки предательств же не прощают? Где-то что-то такое было. Но лучше не вспоминать. Лучше вообще всё это забыть надолго. И Мэйбл уходит, унося с собой родной запах и горящее огнём овальное местечко на предплечье, которого касался Диппер грубым пальцем – не остаётся ничего драгоценнее памяти об этом. Но потом забудется. Мэйбл уже научилась такое не помнить. Она вернётся в свой мир и снова не будет бояться монстров под кроватью, слишком уставшая, чтобы видеть странные сны, слишком забытая, слишком яркая и дурная, слишком другая. Она всё отпустит. Ведь помнить больно. Память – как эти человеческие глаза волка, наблюдающие за тем, как Мэйбл аккуратно выруливает на шоссе и в полном молчании, не включая радио, движется дальше по своему маршруту. Она любила искренности, но только до того момента, когда они стали причинять боль.