Точка невозврата

– в мотелe –       В маленьком придорожном мотеле тихо. В двухместном номере суетливо гудит маленькая настольная лампа, подрагивающая время от времени от проезжающих мимо грузовиков. На постели, раскинувшись под одеялом, спит на животе женщина, и длинные светлые волосы закрывают ее плечи. В дальнем углу, удобно устроившись в кресле, сидит мужчина в белом халате. Он не сводит со спящей женщины взгляда и едва улыбается каким-то своим мыслям. Возле него, буквально лишь на шаг позади, стоит долговязый юноша в зеленом наряде. Он тоже смотрит на женщину, и на губах его блуждает такая же рассеянная улыбка, какая тревожит мужчину.       За окном проезжает очередная фура, лампа, мигнув особенно сильно, гаснет. – одна из прошлых ночей –       Вечер сгущает над Сторибруком сумерки, на улицах зажигаются фонари, кафе пустеют, и только привычная городу вывеска «У Бабули» продолжает мерцать неоном всю ночь. Специально для неспящих сердец вдова Лукас, хозяйка, держит наготове лучший в городе кофе: крепкий и в меру сладкий, потому что несладкого она не признает, и это давно всем известно. Поговаривают, что одна порция заряжает бодростью надолго, даруя ощущение силы и немного удачи. Работяги поглощают его галлонами, клерки осторожничают и смиренно покупают лишь одну чашечку в день, замужние дамочки заказывают целый кофейник и сплетничают, отпивая по глотку.       Мистер Голд не пьет кофе. Ему не нравится его вкус, его запах и его цвет. Может быть, ему кажется, что нечто подобное плещется у него в жилах вместо крови. А может быть, он просто любит чай. Но сегодня, в ту ночь, что никоим образом не отличается от всех остальных ночей, прошедших в Сторибруке, мистер Голд просит вдову плеснуть ему в чашку ее знаменитого варева.       – На удачу! — бормочет он себе под нос своеобразный тост и осушает чашку. Вдова поглядывает на него поверх очков и молчит: пусть он непривычный для нее посетитель, но вступать с ним в разговоры она не намерена. Да и он вряд ли оценит, если она спросит его о чем-нибудь. Мистер Голд заходит к ней только тогда, когда нужно забирать плату за аренду. Не стоит напоминать ему о деньгах раньше времени. Вдове, конечно, интересно, что сподвигло чопорного и ядовитого антиквара прийти к ней ночью, но она обсудит это завтра с кем-нибудь из посетителей. А сейчас…       Сейчас она молча отдает чек и принимает доллары, которые отправляются в кассу. Вдова отворачивается только на секунду, а когда смотрит обратно, ее необычного посетителя уже нет. Вдова неодобрительно фыркает и посылает свою внучку Руби прибрать на столе.       Надо же… Выпил кофе.       Снизошел.       Вдове хочется наслать парочку проклятий на голову неприятного ей мистера Голда, но она сдерживается. Ходят слухи, что он может проклясть не хуже. Вдова не верит во всякие там магии и чудеса, но мало ли…       Лучше не рисковать.       И чашку, из которой он пил, убрать подальше. А то и вовсе выбросить. – тайна на тайне –       В большом и шумном городе за столиком в кафе сидят двое: молодая темнокожая женщина и начинающий лысеть мужчина. Они держатся за руки, и любому, не слишком внимательному, прохожему покажутся влюбленной парой, однако если он остановится, чтобы послушать, о чем же они щебечут…       – Ты не уверена, что все получится? — мужчина пытливо всматривается в карие глаза собеседницы. Та отрицательно качает головой.       – Нет. Но я понимаю, что нам нужно лишь проследить. Не вмешиваться и не помогать. Нам не нужно заходить в Сторибрук, не нужно проверять.       Мужчина морщится и отпускает руку женщины.       – Проклятый город, — с ненавистью шепчет он, лоб его краснеет. — Я бы многое отдал, чтобы посмотреть, как он исчезнет в вечной тьме.       Женщина успокаивающе гладит его по ладони.       – Ты же знаешь, что так и будет, — шепчет она в ответ и блестит чуть встревоженными глазами. — Он дал нам слово…       Мужчина резко наклоняется к ней, обдавая жаром своей злости.       – Слово? — повторяет он слишком четко. — Его слово вернет мне отца?       Женщина поджимает губы и ничего не отвечает. Мимо них проходит равнодушная официантка, едва удерживая в руках поднос, заставленный грязной посудой. Женщина гладит мужчину по руке: немного рассеянно, не потому, что действительно хочет успокоить, а потому что именно так поступают в подобных случаях. – дурное начало –       Все начинается…       Все это началось, и заканчиваться уже никак не собиралось.       В день, когда пронырливый Генри Миллс открывает дверь в антикварную лавку, когда звенит колокольчик, призывающий хозяина этой самой лавки выйти и поглядеть, кто же пришел, когда с самого утра в животе селится какое-то странное свербящее ощущение…       Этого не должно было случиться, и все же случилось. Словно щелкнул выключатель, словно открылась дверь, словно разбилась чашка.       Одно мгновение отделило беспамятство от полного возвращения к себе.       Небольшое головокружение, пожалуй. И все.       Мистер Голд по инерции продолжает улыбаться. В голове у него вихрится черная вьюга, под сердцем свивается кольцами ядовитый змей, а руки холодеют и трясутся, но улыбка не покидает губ. Генри, сын мэра — или теперь уже следует сказать «Сын Злой Королевы»? — внимательно смотрит на мужчину и ждет ответа на вопрос, который пропал из этого мира несколько секунд тому назад.       Воспоминания вернулись. Пронзили молнией, оглушили громом, едва не сбили с ног огромной волной, вздыбившейся на до того спокойной глади воды. Темный демон хохочет, полосуя алмазными когтями внутренности невольного слуги, беснуется, желая немедленно дорваться до свободы. Мистеру Голду приходится приложить немыслимые усилия, чтобы сохранить жизнь Генри Миллса, хотя все в сердце ревет и бушует.       Воспоминания.       Будто холодным и колючим дождем омыло запылившееся стекло, и краски излились обратно в серые будни.       – Так вы скажете мне или нет?       Мистер Голд вздрагивает, с усилием выныривая из захлестывающих волн памяти, и переводит взгляд на маленького посетителя. Генри проявляет нетерпение — и верно, молчание хозяина антикварной лавки затянулось. А о чем Генри спрашивал?       – Нет.       Мальчишка отшатывается, на лице его проступает моментальная обида.       – Но вы же говорили, что знаете… — бормочет он едва слышно.       Мистер Голд трясет головой. Прежняя жизнь наваливается всей тяжестью, опутывает крепкими корнями, окунает в кипящую лаву, стремясь уничтожить все, что окружало простого антиквара до этого дня. Поинтересоваться еще раз, что там говорил Генри? Ох, нет. Только не сейчас.       – Я закрываюсь, — тоном, не терпящим возражений, говорит мистер Голд и выходит из-за стойки, прихрамывая: трость стоит недалеко, но нет желания тянуться за ней, хотя искалеченная нога настойчиво призывает сделать именно это. — Ступай.       Он мимоходом касается плеча насупившегося Генри и разворачивает его лицом к двери, надеясь, что дрожь, пробивающая тело, заметна лишь ему самому. Колокольчик вновь звякает, мистер Голд поспешно опускает жалюзи, переворачивает табличку надписью «Открыто» внутрь и щелкает замком. Потом достает из кармана платок и вытирает вспотевший лоб.       Никаких сил. Никакого волшебства. Нога болит, а на улице не слышно ни единого изумленного возгласа.       Почему же он вспомнил? Что произошло? Что-то ведь должно было произойти.       Замерев и полуприкрыв глаза, мистер Голд, вновь могущий звать себя Румпельштильцхеном, методично пролистывает в голове все, что случилось за сегодняшний день, хотя по сути ему надо припомнить только разговор с Генри. Ведь это мальчишка что-то сказал или сделал такое, что разрушило проклятие.       Но разрушило ли?       Ничего не поменялось. Да, мир вокруг стал ярче. Да, память перестала подчиняться циклу, задуманному Злой Королевой. Но что еще?       Мистер Голд щелкает пальцами, надеясь, что в тот же миг в магазинчике выключится свет.       Ничего.       Ни единой капли волшебства.       Проклятие не снялось. Избранный ребенок, рожденный в настоящей любви, не прибыл в город, чтобы расколдовать его. И красавица Белль по-прежнему была где-то далеко, куда мистер Голд все еще не мог дотянуться.       Не сейчас, нет, нет, не надо думать о ней. Есть кое-что поважнее что, в итоге, поможет и Белль тоже.       Нет страха. Нет неприязни. Расчетливый ум мистера Голда — Румпельштильцхен пока не желает расставаться с именем, успевшим полюбиться ему — скрупулезно обрабатывает информацию, раскладывая ее по полочкам.       Проклятие должно было сняться определенным человеком. Женщиной, настоящей матерью Генри, которая прибыла бы в город в день своего двадцативосьмилетия. Все это было предписано очень давно, и мистер Голд твердил и твердил ее имя, зажмурившись, чтобы колдовство запомнило его вместе с ним.       – Эм-ма, — невольно шевелятся губы, и мистер Голд поспешно оглядывается, с сожалением принимая тот факт, что ничего не изменилось.       Сколько Генри лет? Восемь? Девять? Мистер Голд хмурится, качая головой.       Долго. Еще слишком долго ждать.       Что же все-таки случилось? Почему проклятие дало сбой?       В глаза невольно бросаются настенные часы.       Восемь вечера.       Мистер Голд усмехается.       В попытках разобраться он простоял на месте сорок минут. Сорок минут, которые можно было потратить на что-нибудь другое. Но на что?       Мистер Голд оглядывается, будто в поисках чего-нибудь, что натолкнуло бы его на новую идею.       Если до прибытия Эм-мы еще минимум год, то…       Нет, он не сможет столько ждать. Он позволил лишить себя памяти, потому что знал, как мучительно и невозможно долго будет течь его жизнь в ожидании избавления. Регина… о, она уже давно, наверное, успела пройти все пять стадий принятия собственной беспомощности, не исключив ни одной. Мистер Голд же терпеливо варился в большом котле маленького города, как и все вокруг: не подозревая, не ненавидя, не боясь. Он не помнил, как несчастлив был — это ли не благо? Но вот чья-то рука вырвала его из этого блаженства. Кому же она принадлежала?       Не Регина, нет. Мистер Голд отчетливо знает: его ученица недостаточно сильна, кроме того, он никогда не был нужен ей в Сторибруке. Здесь она — единственная и вечная правительница, которую все они должны бояться, перед которой все они должны трепетать. Не в ее интересах возвращать ему память, да и как она это сделает, если магия отсутствует? Если остатки ее хранятся там, куда никому не придет в голову лезть?       Мистер Голд позволяет себе глубокий вздох и скрещивает руки на животе, немигающе всматриваясь в полумрак своего магазина.       Быть может, что-то сокрыто в Генри? Творя проклятие, Румпельштильцхен упустил нечто, что теперь позволило мальчишке изменить заранее распланированный ход вещей? О, мальчишка еще свое узнает — его срок не подошел, хотя есть ли смысл тянуть, раз все выходит не так, как должно?       Мистер Голд внезапно морщится и трясет головой.       Что-то настойчиво поднимается внутри. Что-то запрятанное очень глубоко, глубже, чем память и слезы о Бее.       Взгляд невольно скользит по самому дальнему стеклянному шкафу, в котором, убранное подальше, стоит напоминание из прошлого. Больное и терзающее остатки измочаленной души доказательство той теоремы, что мистер Голд силился не обдумывать прямо сейчас. Но сердце проявляет своеволие и заставляет хозяина на негнущихся ногах подойти к шкафу и залезть одной рукой внутрь, вытаскивая на свет маленькую чайную чашечку с отбитым краем.       По телу вновь пробегает дрожь, мистер Голд выдыхает и, не закрывая глаз, наконец, позволяет еще одной порции воспоминаний щедро обмыть его соленой водой с ног до головы. – особняк –       В подступившей ночи больше нет ничего забытого. Ветер, сменивший направление, треплет седоватые волосы мистера Голда, стоящего перед белым особняком и опирающегося на привычную трость. От трости невыносимо хочется избавиться, однако магия не спешит возвращаться, а значит, ногу следует поберечь, как берег ее Голд все прошедшие годы.       За неплотно зашторенными окнами мелькают тени: обитатели белого особняка садятся ужинать. Голд следит за ними с жадностью голодающего, готовясь скрыться из виду в тот момент, когда кто-либо выглянет наружу, привлеченный тенями и слишком громким дыханием наблюдателя.       Это дом Злой Королевы, в новой реальности она зовет себя Региной Миллс, но суть не меняется. Она все еще правит и все еще творит зло, пусть даже заставляет себя верить в совершенно противоположные вещи.       Голд шумно вздыхает и щурится, когда ветер бросает ему в глаза прядь волос.       Регина ни при чем. Нет причастных в этом городе, потому что их и не должно быть. Потому что проклятие работает по-другому. Должно работать по-другому.       У Голда по-прежнему много времени, чтобы все обдумать. Масса минут и часов, чтобы, убрав на место разбитую чашечку, сопоставить все имеющиеся на данный момент факты.       Проклятие не снято.       Но память каким-то образом вернулась. Что еще вернулось вместе с ней?       Голд невольно оглядывается, будто надеется увидеть нечто, выползающее из темноты. Нечто, что даст ему ответы на все вопросы, которые только могут родиться.       Никого нет, конечно, только ветер тоскливо свищет в ветвях безучастных деревьев.       Сторибрук чудится городом-призраком, из которого нужно убегать. Разумеется, Голд не побежит. Он пойдет —, но только тогда, когда поймет, что шаг за границу не причинит ему вреда. Ни малейшего.       Ведь как-то же нужно отыскать ту Эм-му, что окончательно разорвет немного растрепавшуюся пелену.       Голд медлит. Ему невыносимо страстно хочется зайти в этот ярко освещенный дом, разрушить идиллию, напомнить женщине со злым взглядом, что она управляет здесь потому, что он разрешает ей управлять. Ему хочется схватить женщину за горло и вытряхнуть из нее сведения о другой женщине, что спрятана в недрах этого проклятого места слишком надежно.       Где она держит его Белль? Знает ли она, как больно ей будет, едва Белль выйдет на свободу?       Голд никуда не заходит. Взгляд его неотступно следует за перемещающимися силуэтами, а ум неспешно прикидывает варианты, коих великое множество.       Может ли он изменить что-то в существующем проклятии?       Нет. Он более не обладает ни магией, ни ее суррогатом, а именно эти силы требуются для каких-то свершений.       Может ли он как-то приблизить судный для этого городка и его жителей день?       Он может попытаться. За попытки денег с него никто не возьмет, вот только как преодолеть незримый купол, что защищает весь остальной мир от Сторибрука?       Голд кривит губы.       Разгадка проста.       Мадам мэр пересекала черту, когда ездила забирать ребенка. Она единственная могла сделать это, потому что единственная обладала возможностью помнить. Но теперь она не одинока в своем странном могуществе.       Это риск. Большой риск, и бедный прядильщик где-то внутри замирает от ужаса: Голду не удалось вытравить его из себя, не получилось зацементировать сердце и для вида засадить его зеленой луговой травой. Прядильщик холодными пальцами трогает ребра, и выдохи его смешиваются с выдохами Голда.       Хочет ли он рискнуть?       Может ли он рискнуть?       Есть ли ему, чем рисковать?       Ведь Эм-ма теперь может и не приехать. Раз уж что-то в проклятии пошло не так.       Голд пожимает плечами и отступает в тень, до боли стискивая пальцами набалдашник трости. Сколько лет провел он в этом склепе, не ведая, что можно выйти и взглянуть на солнце? Сколько лет он засыпал и просыпался в одиночестве, не догадываясь, не помня, что можно иначе? Столько, сколько сам наколдовал себе, ведомый жаждой возвращения всех долгов, что ненароком понаделал.       О, если бы можно было приготовить зелье… Сколько проблем оно бы решило, сколько счастья принесло. Голд почти чувствует на языке его вкус: чуть кисловатый и безмерно холодный, как холодна в жаркий полдень вода из горного ручья. Ему не составит труда отыскать ингредиенты, вот только какой клей слепит их между собой, сотворит из смеси банальных трав нечто волшебное и могущественное?       Магия спит под городом, и сердце ее пульсирует в такт огненному дыханию, согревающему горожан зимой. Никто не спустится за ней, никто не одолеет стоглазого стража, у которого наготове десятки наиострейших кинжалов, враз вспарывающих шеи и животы.       Голд последний раз смотрит на светящиеся окна и уходит, мерно простукивая своей тростью серый городской асфальт.       Он не знает, стоит ли ему благодарить Генри Миллса или же ненавидеть его. – решение и его последствия —       За чертой мир остается прежним, небо не обрушивается на плечи, а преисподняя не извергает потоки ядовитой лавы, жаждущей покарать грешника. Автомобиль Голда беспрепятственно выезжает за пределы Сторибрука, а сам Голд удачно переживает несколько секунд дичайшего страха, во время которого едва не оттормаживается у самой черты. К счастью, нога проскальзывает мимо педали, и машина пролетает вперед. Сердце замирает, а после пускается вскачь, нагоняя упущенное. Голд часто и судорожно дышит, ощущая боль в груди, и не может понять, что нужно сделать, чтобы прекратило болеть. Перед глазами принимается мелькать полотно шоссе, уводящее автомобиль к горизонту.       Голд играет с идеей покинуть город около месяца, то набираясь решимости, то враз теряя ее за один вечер. Иногда он подходит к черте, заносит ногу, готовясь переступить, но тотчас же отшатывается, перепуганный так, как давно не пугался. Прядильщик внутри принимается бормотать молитвы, а Темный, лишенный могущества, яростно требует довести начатое до конца. Раздираемый напополам, Голд возвращается домой и ложится в кровать, не смыкая глаз. Бессонница отныне — его верная спутница, любимая жена и изощренная любовница. В особо тяжелые ночи Голд бродит по городу, старательно и небезуспешно вызывая в себе ненависть к этим надоевшим окнам и крышам, к людям, ставшим лишь тенями от самих себя.       Он пытается отыскать Белль, заглядывает в самые укромные уголки, нагибается так низко, как не стал бы нагибаться для кого-то другого, но Регина запрятала ее слишком хорошо, слишком умело. Голд следит за Региной, надеясь, что она приведет его к Белль, но мадам мэр словно чует слежку и ни разу не изменяет привычному пути: дом-работа-дом. А Генри давно уже самостоятельно добирается до школы.       Голд измывается над собой, позволяя себе представлять, как много плохого могло случиться с Белль в этом городе. Стоит ли надеяться, что Злая Королева проявит милосердие? Проявил бы его Темный, если бы именно его пальцы затянули последний узелок в паутине проклятия?       Надежда — слабое, но желанное чувство, и именно из-за его отсутствия терзается Голд, потому что сам, своими руками, воспитал то чудовище, которое, мерзко смеясь, властвует сейчас в городе, заранее придумав всем остальным незавидную участь.       Книга Сказок, подброшенная Голдом Белоснежке, терпеливо дожидается своего часа, который должен пробить рано или поздно. Но для Голда все уже слишком поздно, и он, как может, торопит время, понимая с сожалением, что только сам может как-то повлиять на него.       Наконец, страх придавливается к земле тростью и судорожно извивается под ней, пока Голд садится в машину.       Он никогда не выезжал за пределы города. Но все знания мирно покоятся в голове, заложенные туда в момент, когда Зачарованный лес перестал существовать. И Голд намеревается воспользоваться тем, чем, вероятно, он никогда бы не воспользовался, если бы все пошло так, как было задумано.       Сторибрук вряд ли заметит, что один из жителей оставил его на произвол судьбы. Регина поймет, конечно, но позже, когда не столкнется с Голдом на улице, как это происходит — происходило — всякий раз незадолго до полудня. Может быть, это напугает ее и заставит присмотреться, не изменилось ли еще чего-нибудь в городе, а может быть, она решит, что так даже лучше. Голд уверен, что она не отправится его искать, да и где ей делать это, если даже он сам не знает, куда ему ехать?       У Голда есть глобус: магический, как и все предметы в его магазинчике, жадно слизывающий предложенную кровь и указывающий благодаря ей на предмет поиска. Однако волшебство по-прежнему таится далеко, а значит, глобус этот пока не более, чем занимательная игрушка. Зачем-то Голд прихватил его с собой, хоть и знает, что не сумеет им воспользоваться. Глобус валяется на заднем сиденье, а Голд время от времени поглядывает на него в зеркало заднего вида, словно боится потерять.       Нет никаких идей о том, где стоит искать Эмму, и Голд просто едет вперед, машинально отсчитывая мили. Вокруг темнеет слишком быстро, а стрелка датчика топлива неуклонно падает вниз, пусть и совсем небыстро.       По обе стороны от дороги высится лес, и он ничем не напоминает тот, волшебный, из которого родом все жители Сторибрука. Голд не всматривается в силуэты деревьев, не выхватывает из сплетения теней и ветвей смутные образы, сопровождающие его на пути: ему немного страшно от того, что именно он может увидеть там.       Зеленый указатель подсказывает Голду, что неподалеку мотель, в котором можно остановиться и переждать ночь. Голд совершенно не устал, но уверен, что обязательно устанет, а значит, будет вынужден заночевать прямо на дороге. Еще немного риска — кто считает?       Мотель начинает призывно сверкать неоном задолго до того, как Голд принимает окончательное решение. На стоянке припаркованы массивные грузовики, и автомобиль Голда протискивается мимо них очень осторожно, недовольно фырча мотором. Заглушив двигатель, Голд какое-то время сидит в машине, не спеша выходить. Еще не поздно повернуть.       Не поздно вернуться.       Прядильщик хочет этого, нет никаких сомнений, но Голд, сумевший преодолеть страх, затыкает его и отстегивает ремень безопасности. Немного подумав, оставляет глобус в машине и идет к двухэтажному зданию, возле которого толчется пара размалеванных девиц, окидывающих приезжего внимательными взглядами. Одна девица жует жвачку и выдувает пузырь прямо в лицо проходящему мимо Голду. Он морщится и отводит взгляд, дергая на себя дверь. Прямо на него в тот же миг обрушивается волна тяжелой музыки вперемешку с агрессивными запахами алкоголя и табака. Голд застывает на пороге, сердце вновь принимается выскакивать из груди.       Чего бояться на этот раз? Дальнобойщиков, шумно спорящих о чем-то своем? Байкеров, хлещущих явно не первую кружку пива? Официанток, снующих туда-сюда с переполненными подносами?       – Мне нужен номер.       Голд все же пересиливает себя и подходит к стойке, за которой восседает угрюмого вида детина в засаленной жилетке.       – На ночь, — добавляет он, видя ленивый вопросительный взгляд, оценивающий Голда с ног до головы: от начищенных ботинок до золотого зуба. Наверняка такие, как новый постоялец, редкость в этом захолустье. Наконец, детина кивает и подталкивает к Голду видавший виды журнал, в котором, видимо, следует расписаться. Голд ждет, что его спросят о документах, но детина уже лезет за ключами: личность Голда его совершенно не интересует.       Голд усмехается, берясь за погнутую ручку. Что будет, если он оставит в графе «Румпельштильцхен»?       Он аккуратно выводит буквы и думает о том, может ли Эмма быть здесь. Прямо тут, среди этой отвратительной музыки, отвратительных людей и отвратительного пойла. Кем окажется эта Эмма, когда он найдет ее? О, он обязательно найдет, сомнений нет, но все же: какими глазами она взглянет на него?       Голд помнит, что его лучшее творение, мать Генри, сидела в тюрьме. Вышла ли она оттуда с боевыми наколками или же без зубов?       На мгновение становится тепло от мысли, как исказится лицо Регины, если она узнает о зубных протезах мисс Свон. Или она уже миссис?       Жаль, что нет фотографии, но одним из условий передачи Генри новой матери было отсутствие малейшей возможности разыскать мать биологическую, которая не желала иметь со своим отпрыском ничего общего. Впрочем, вряд ли Регина когда-нибудь заимела бы желание это проделать: она всегда была слишком эгоистичной, слишком горделивой и слишком глупой, чтобы просчитывать те вероятности, от которых сложно было бы укрыться при случае.       Неприязнь Голда к той, которую он выпестовал для себя, к той, на плечи которой он взвалил ровно половину тяжести, что собирался нести сам, никуда не исчезла. Возможно, что таким образом он немного отомстил Коре.       Или много.       Голд закрывает журнал, возвращает его детине и лезет в карман за деньгами. Отсчитывает нужную сумму, предварительно подсмотрев ее на вывеске, и протягивает банкноты. Детина берет их, не глядя, и швыряет Голду ключ. Тот неожиданно ловко хватает его, вертит в пальцах, затем, отправляется на поиски номера, где, тщательно заперев дверь, ложится на кровать прямо в одежде, не в силах преодолеть брезгливость и мнительность при мыслях о том, кто и как спал тут до него. Ему даже нет дела до того, что он помнет одежду, а гладить ее тут вряд ли кто возьмется.       Сна ни в одном глазу. В коридоре грохочет музыка, бьющая по нервам, а в голове, наслаиваясь друг на друга, вертятся образы.       Безумная, невероятная авантюра. Он не знает, как выглядит Эмма, не знает, где она сейчас может быть, не знает ничего. Из прошлого за ней увязался лишь Генри и фамилия, над которой Голд долго криво улыбается. Впрочем, улыбался он над ней и тогда, когда прочел впервые около десяти лет назад. Почему-то она показалась ему занятной. Вот только не вспомнить было никак, сам ли он ее придумал и вплел в проклятие. Свон. Эмма Свон. Отсидевшая в тюрьме год и растворившаяся в большом мире после освобождения. Голд жалеет о том, что не умеет как следует пользоваться интернетом, быть может, тогда его поиски прошли бы легче. В какие-то моменты он сам себя не узнает: буквально еще вчера он проводил дни за однообразными занятиями, а сегодня планирует исколесить полмира. Что-то совершенно новое для замкнутого антиквара. Что-то старое для демона, поглотившего десятки миров.       Голд рассеянно прикрывает глаза, силясь представить себе момент встречи. Но под веками роится только сероватая мгла, в которую Голд был погружен вместе со Сторибруком. Словно, покинув город, он умудрился забрать окутывающий его туман с собой.       На потолке все еще хаотично сливаются тени, когда до слуха добирается резкий и быстрый стук в дверь. Голд привстает, опираясь на локти. Если он не откроет, они уйдут? Но незваные гости стучат снова, более настойчиво.       – Мне ничего не нужно, — цедит Голд сквозь зубы, когда, доковыляв до порога, видит перед собой одну из тех девиц, что рассматривали его на улице.       – Брось, папаша, — ухмыляется шлюха и кладет Голду руку на плечо. — Всем это нужно.       Кто-то послал ее сюда? Но зачем?       Она пытается поцеловать его, и от нее так сильно несет табаком и мятной жвачкой, что от смеси этих запахов Голду становится дурно. Он видит толстый слой помады на губах девицы и вдруг думает, что это может быть Эмма. Вот это существо, раздвигающее ноги перед потными дальнобойщиками, может быть его творением, его Эммой.       Его? С чего он взял, что она когда-либо вообще принадлежала ему? Он лишь соткал цепь случайностей, которые в итоге должны были привести к освобождению. Но, видимо, моль где-то прогрызла нужную нить.       Ненависть к собственным мыслям вскипает столь быстро, что Голд не успевает опомниться. Он с силой отталкивает шлюху от себя и отшатывается, пока она, всплескивая руками, валится на пол и принимается визжать, матеря его пропитым голосом.       – Мне ничего не нужно, ничего, — повторяет Голд, пятясь назад, и краем глаза видит, как из сумрака коридора напрыгивает на него здоровенный парень в белой толстовке и черных джинсах.       – Сначала заплати за мою девочку, а потом бей! — рычит он, бешено вращая глазами, а потом сам бьет Голда поддых, вышибая из него дыхание. Темный беснуется внутри не хуже упавшей шлюхи, прядильщик рыдает и просит пощады, Голд же хватает ртом воздух и отказывается верить, что Эмма Свон может обслуживать мужчин за деньги. Нет-нет, только не она. Кто угодно, но не она.       Но почему? Какая ему разница, кем окажется Эмма, если все, что ему от нее нужно, умещается в паре слов?       Голд корчится на грязном полу и плачет не от того, что его бьет сутенер, методично вышибая дух. Он плачет, потому что рядом нет Бея. Нет Белль. Нет магии. Нет ничего, что придало бы ему сил. Он закрывает трясущимися руками лицо и молится самому себе, чтобы Эммы не оказалось здесь, в этом пропахшем грязью месте.       Сутенер не торопится. Он размеренно пинает Голда ногами в живот и смеется, приговаривая что-то о том, как любит сшибать с городских спесь. Рядом вьется абсолютно не пострадавшая шлюха и поддакивает ему, а потом садится на корточки и деловито обшаривает несопротивляющегося Голда, вытаскивая из карманов порвавшегося пиджака портмоне.       – Хватит с него, — останавливает она сутенера, и тот, отдуваясь, пинает Голда напоследок, а затем наклоняется, и в нос Голду, и без того одурманенному, несется слишком сладкий для мужчины аромат парфюма.       – Пикнешь — и ты труп, понял, папаша? — сутенер тычет указательным пальцем в нос Голда, дожидается слабого кивка и уходит вместе со смеющейся шлюхой пересчитывать легко добытые деньги.       Через Голда кто-то переступает, даже не подумав оказать помощь. Голд не может пошевелиться, у него жутко болит грудь и живот, выбит палец и ноет запястье. Губы разбиты, саднит щека. Он устало закрывает глаза, у него нет сил, чтобы слушать Темного, беснующегося в своей клетке из костей.       В портмоне остались ключи от машины. Стоит ли надеяться, что завтра утром она будет на месте?       Голд не надеется даже на то, что сумеет подняться, и продолжает лежать, слыша, как кровь пульсирует в левом виске.       – Эмма, — едва шевелит он губами и представляет, как одним мановением руки вычерчивает ее имя в воздухе огненными письменами, которые, сложившись причудливым образом, ведут его по следу.       Зачем, зачем проклятие спало так рано? Кто явился тому виной? Кого можно будет за все это наказать?       Голд лежит, прижавшись щекой к занозистому полу, и набирается сил через образы расправы над всеми, кто заставил его пройти через такое, а после, так и не дождавшись ничьей помощи, очень медленно поднимается, ожидая неминуемых вспышек страшной боли. К его удивлению все болит достаточно умеренно. Голд встает окончательно, держась дрожащими руками за стену, и идет в свой номер, где буквально падает на кровать и вскоре забывается неглубоким болезненным сном, в котором Эмма Свон в образе шлюхи равнодушно бьет его за сплетенное проклятие и собственную неудачливую жизнь.       Утром кто-то оставляет поднос с завтраком у его двери: Голд обнаруживает его, когда идет смывать засохшую кровь. На тарелке расплывается жидкое желтое пятно яичницы, рядом тоскливо скукожились две полоски недожаренного бекона. Кофе в щербатой чашке пахнет отлично, и Голд жадно глотает его, а потом уминает и все остальное, хотя такой завтрак — это не то, к чему он привык. Но сейчас выбирать просто не из чего.       Интересно, кто и зачем принес ему все это?       Из зеркала в единственной на весь этаж ванной комнате на Голда смотрит побледневшее и заросшее щетиной помятое лицо. Добрую половину левой щеки занимает наливший фиолетовым синяк, Голд осторожно трогает его пальцем и отмечает горячую кожу. Тело почти не болит, разве что при резких движениях: то ли сутенер не слишком старался, то ли просто заживает, как на собаке. В любом случае это довольно удивительно, но не настолько, чтобы задаваться вопросами вместо того, чтобы радоваться.       Голд, поджав губы, осматривает мятый, грязный и порванный пиджак, затем решительно снимает его, расстегивает брюки и выступает из носков и нижнего белья. Прохладный — судя по всему это его естественное состояние — душ помогает взбодриться, а чужой гель, забытый кем-то на забрызганной водой стеклянной полочке, пахнет клубникой. Еще вчера Голд побрезговал бы даже посмотреть на него, но сегодня ему уже все равно. Будто пропасть лежит между ним вчерашним и ним сегодняшним, и на дне ее плещется что-то невообразимо холодное.       Голд думает, что оставил в машине смену белья, и резко вздыхает, понимая, что машины, скорее всего, уже давно нет. Закончив с утренним моционом, он выходит на улицу и какое-то время еще надеется. Но надежда — дурное чувство. То ли дело уверенность.       Дальнобойщики разъехались, стоянка пуста. Никаких следов автомобиля, конечно же.       Досада трогает Голда за сердце, но, что уж кривить душой, он сам виноват. Возможно, по-настоящему безопаснее было бы остаться ночевать прямо на дороге, просто закрыв все окна и двери. Гнев удушливой волной поднимается откуда-то изнутри, Голд еще какое-то время стоит на пороге мотеля, словно надеется, что его машина появится из пустоты. Ничего не происходит, конечно же, и Голд возвращается в здание, нащупывая в кармане ключи от номера.       – Вы еще успеете их догнать, — мрачно говорит вчерашний детина, когда Голд подходит к нему.       – Кого? — недоуменно пожимает плечами Голд.       Детина чешет щеку, на которой вздуваются красным несколько прыщей.       – Тех, кому они продали вашу машину, — он кивает куда-то в сторону, и Голд, развернувшись, видит вчерашнюю парочку: шлюху и сутенера. Они сидят за дальним столиком и пристально смотрят на того, кого вчера обворовали и избили. Ждут, что он им скажет, чтобы вскочить и начать все по новой.       Затихшая боль эхом отдается где-то под ребрами, Голд усмехается и качает головой.       – Спасибо, — говорит он и, не опуская головы, проходит мимо своих обидчиков. Те ухмыляются ему вслед, сутенер говорит что-то обидное, но Голд заставляет себя смотреть только прямо. И спина у него тоже прямая, хоть и довольно больно ее так держать.       Он запомнил их лица. Когда придет время —, а оно обязательно придет, — они пожалеют. Они пожалеют очень сильно, и это уже нельзя будет изменить. Синяки заживут, ребра перестанут болеть, но память уже никуда не денется.       Голд выходит на улицу и позволяет себе немного расслабиться. Руки дрожат, пальцы сжимаются в кулаки, немыслимо хочется обернуться и взглянуть еще раз на тех, по чьей милости Темный валялся вчера на грязном полу и стонал от боли.       Кто-то выходит из мотеля и становится рядом с Голдом. Щелкает зажигалкой, раскуривая невыносимо вонючую сигарету.       – Далеко собрался-то, папаша?       Детина, успевший расчесать все свои прыщи, сочувственно поглядывает на Голда, засунувшего руки в карманы.       Сочувствие от этого недоноска давит на поясницу. Сочувствие от кого бы то ни было всегда заставляло Темного убивать. Медленно и мучительно. Но в этом мире Темный лишен своей смертельной власти, и Голд может держать себя в руках.       – Прямо, — отвечает он максимально обтекаемо. Ведь, помимо всего прочего, он до сих пор не знает, где ему искать Эмму. А без машины поиски усложнятся.       Детина кивает, затягивается и выпускает в сторону все еще вонючий дым. Голд неуловимо морщится, полагая, что замечание о неприемлемом запахе не сыграет никакой роли.       – Тут ходит автобус, — он указывает куда-то направо, Голд поворачивает голову и видит покосившуюся остановку. — Редко, правда, пару раз в день всего лишь, но тебе, папаша, больше и не надо.       Голда раздражает, что этот парень называет его папашей и обращается на «ты». Он дергает шеей, цепляет пальцем воротник рубашки и оттягивает его, словно ему трудно дышать.       – Спасибо, я учту, — цедит он.       Учтет, конечно. Вот только деньги его теперь покоятся в кармане тех отбросов общества, что…       – Ты вчера сдачу не взял, — детина протягивает Голд пару банкнот. — На буднях номер подешевше чуток.       Он широко улыбается, и молчащий Голд, как ни старается, не может уловить хотя бы намек на издевку. Это что же получается? Он выглядит настолько жалко, что…       Взгляд сам собой падает на вывеску, на которой действительно написано, что с понедельника по пятницу цена за ночь немного отличается от цены выходных дней. Детина все еще терпеливо протягивает деньги, и Голд, немного помедлив, забирает их, бурча что-то вроде очередного «спасибо». Он смотрит на банкноты, когда детина, докурив, уходит, не прощаясь. В горле сам собой возникает странный ком.       Никто из них троих — ни Темный, ни прядильщик, ни Голд — не привык к чужой доброте.       Голд комкает банкноты и засовывает их в уцелевший после вчерашней потасовки карман. Какое-то время еще касается их кончиками пальцев, словно проверяя, на месте ли они, затем неловко шагает к остановке, опираясь на слегка погнувшуюся трость. Ему не жалко машину, ему жалко смену белья в сумке и глобус на заднем сиденье. Перекупщики примут его за дурацкий сувенир и хорошо, если не разобьют. Но ничего, надо только дождаться возвращения магии.       Голд мрачно улыбается своим кровожадным мыслям и, подойдя к остановке, садится на исписанную похабными надписями лавку. Неловкость от собственного потрепанного вида заставляет его держаться немного скованно, однако за долгие годы жизни в не менее потрепанной шкуре прядильщика ко всему можно привыкнуть. Голд знает, что привыкнет и тут, надо только заставить себя переключиться на что-нибудь другое.       В конце дороги появляется переваливающийся с боку на бок автобус, и Голд считает, что ему повезло. Он продолжает невозмутимо сидеть, положив трость на колени, и смотреть прямо перед собой, лишь изредка поглядывая в сторону приближающегося автобуса.       – В Бостон, — неприветливо бросает водитель, когда открываются двери, показывая нутро салона, почти до отказа забитое людьми.       Голд кивает и осторожно поднимается по ступенькам.       Бостон так Бостон.       Может быть, Эмма там, ведь социальная служба, отдавшая Регине Генри, как раз находилась в этом городе.       Голд отдает деньги за проезд, отмечает, что у него осталась пара долларов, садится у окна и утомленно закрывает глаза.       Дорога обещает быть длинной. – наблюдатели –       Машина, припаркованная неподалеку от мотеля, пристраивается за автобусом.       – Ему хорошо досталось, — не скрывая радости, говорит мужчина, крутя руль. Сидящая рядом с ним женщина качает головой.       – Ты так ненавидишь их всех.       Мужчина щурится и презрительно выплевывает:       – Мой отец остался в этом проклятом городе, и никто, никто не помог ему!       – С чего ты так уверен, что никто? — возражает женщина.       – Потому что он не вернулся! — кричит мужчина и едва не сталкивается со встречной машиной. Женщина вцепляется в ремень безопасности, темное лицо ее сереет, глаза испуганно расширяются. Иногда она побаивается своего спутника, но, к сожалению, выбора ей не дали. – город –       Бостон ошеломляет.       Он светящийся, шумный и… Огромный.       Очень большой.       И очень неприятный.       Вся память об этом мире, все знания принадлежат Голду, но знать и предполагать — это одно, а видеть своими собственными глазами — совсем другое. И не только видеть: ощущать, обонять, трогать и пробовать на вкус. Впрочем, песок на зубах тут хрустит точно так же, как и в любом другом месте.       Голд выходит из прожарившегося автобуса, утомленный долгим переездом, и сразу же попадает в иную, более жесткую, духоту. Затылок моментально покрывается потом, капли стекают по шее, кажется, что от потрепанного пиджака исходит странный запах, хотя Голд готов поклясться, что так пахнет небольшая повозка, возле которой остановился автобус. Запах съестной, рот моментально наполняется слюной, но в карманах у Голда — пара монеток, на которые не купишь даже коробок спичек. Тоска об утраченной магии с новой силой сжимает ребра, Голд невольно горбится, но тут же заставляет себя распрямить плечи.       Всего то и надо, что отыскать Эмму Свон. Во всей этой разношерстной толпе.       Ступив на тротуар, Голд оказывается подхвачен людским потоком, и никто — совершенно никто — даже не думает замедлить шаг, чтобы позволить немного растерянному мужчине с тростью отступить к витринам магазинов, возле которых немного посвободнее. Приходится терпеливо ждать, пока на перекрестке зеленый сменится на красный, и только тогда можно, наконец, метнуться — так быстро, как только позволяет ноющая нога.       Бостон полон высотных домов, Голду приходится задирать голову, чтобы разглядеть последние этажи. Сторибрук маленький и уютный, Голд даже проникается к нему чем-то вроде симпатии, здесь же бесконечно легко потеряться, просто ступив не туда. Голд неспешно бредет по тротуару, время от времени поглядывая на витрины и рассеянно отмечая свой путь, вместо крошек белого хлеба по примеру мальчика-размером-с-пальчик оставляя за собой крупицы воспоминаний.       Эмма где-то здесь, Голд отчего-то уверен. Ему стоило только ступить больной ногой на перегретый палящим солнцем асфальт, а он уже знал, что выбрал верную дорогу. Словно отголоски спящей глубоко внутри магии внезапно проснулись на какой-то краткий миг. Голд идет вперед и внимательно всматривается в лица прохожих, хотя вряд ли это ему поможет: он не знает, какое именно лицо должно дать ему понять, что поиски окончены.       Эмма здесь, но она не ждет, что кто-то придет за ней. Возможно, стоит уже начать придумывать, какими словами стоит привлечь ее. Голд понимает, что не может сказать ей всю правду — абсолютно глупо это не понимать. Но что тогда? Чем сумеет он заманить ее в Сторибрук? Да и сработает ли ее приезд? Ведь она должна прибыть туда…       Голд с досадой трясет головой.       Проклятие уже нарушило свой ход, сбилось с пути. Значит, и все остальное тоже должно свершиться раньше. Иначе в чем смысл?       Ох, ему ли не знать, что весь смысл вершится лишь собственными руками.       За время поездки до Бостона Голд не один раз вернулся мыслями к тому моменту, когда решился покинуть Сторибрук. Для него, чья кровь замешана на трусости прядильщика и фанатичной осторожности Темного, подобный поступок явился верхом отваги и риска. Сторибрук был уютным гнездышком, в котором следовало дождаться, пока затянутый Голдом узел развяжется, и не потребовалось бы никаких действий, никаких волнений и потерь, а ведь ребра все еще побаливали. Голд невольно проводит рукой по пиджаку, снова и снова отмечая порванную ткань. Первое время ему со стыдом чудится, что всякий встреченный прохожий будет разглядывать его, но Бостон — это не Сторибрук. Здесь гораздо больше порванных пиджаков, Голд, по крайней мере, насчитал уже пять штук. И это всего за десять минут неспешной ходьбы.       Голд не собирается возвращаться без Эммы, но если так случится, ему есть, что заложить. Грабители не тронули золотые запонки и не заинтересовались часами известной фирмы. Разумеется, Голду жалко расставаться со своими вещами, но он уже потерял нечто более ценное — глобус, — поэтому все остальное теперь кажется ему практически незначительным. Он смотрит по сторонам в поисках ломбарда или нечто подобного, радуясь, что документы грабители тоже не тронули.       Грабители…       Трусливые подонки! Как еще можно назвать тех, кто избивает калеку?       Темный под сердцем наливается ядом, и вместе с ним травится Голд, испытывающий невыразимо сильное желание прямо сейчас вернуться в тот мотель и расправиться с обидчиками. Конечно, желание остается всего лишь желанием, а Голд довольствуется тем, что во всех красках в который раз представляет себе, что станется со шлюхой и ее сутенером, когда Темный вернется во всей красе.       Время идет, а вместе с ним по улицам Бостона идет Голд, и каждый шаг дается ему все труднее. Нога болит, тело внезапно вспомнило, что избито, и болит тоже, ужасно хочется есть. Жажду Голд утолил, напившись из маленького фонтанчика, расположенного в каком-то заброшенном сквере.       С чего он взял, что найдет Эмму в первый же день? Это огромный, огромный город, и число жителей здесь в десятки и сотни раз превышает количество сторибруковцев. Это там, в Сторибруке, Голд знает всех наперечет — по сути это его город, его детище, было бы странным не знать о нем мельчайших деталей. Но как быть сейчас?       Начинает холодать, голод и порванная одежда отказываются работать в паре и греть, Голд заходит в очередной сквер, уже не удивляясь их количеству на целый Бостон, и садится на одинокую скамейку. Такую же одинокую, как и он сам. Каким-то чудом ему удавалось не вспоминать ни Бея, ни Белль, но сейчас уже нет сил, чтобы удержать себя от очередного всплеска жалости: к ним и себе. Голд всхлипывает, плотнее запахивая пиджак. Кто он сейчас? Где тот могущественный маг, который щелчком пальцев мог подчинить себе весь мир? О, почему, ну, почему же проклятие внезапно свернуло не туда на столь тщательно выбранном для него пути? По заросшей щетиной щеке Голда катится слеза, он поспешно утирает ее и нахохливается, чувствуя, как невольная дрожь пробивает тело.       Темно. В окнах зажигается свет, и от этого становится еще хуже. Голд здесь один, в чужом городе, среди пустых и равнодушных людей, и у него очень мало надежды на то, что задуманное сбудется. Сердце, конечно, уверено в положительном исходе, но разум, проклятый разум, заточенный на подсчеты вероятностей, убежден в обратном. Голд разрывается на части не только прядильщиком и Темным.       Секундная стрелка на часах, которые придется продать, бежит ужасающе медленно, но Голд никак не может оторвать от нее взгляд. Смотрит он на нее и тогда, когда приветливый женский голос спрашивает его:       – Может быть, купить вам супа?       Вопрос греет только первые несколько мгновений, затем Голд отчетливо понимает всю его суть.       – Я не бездомный! — с негодованием отказывается он и пытается встать, но нога подводит, и приходится со стоном упасть обратно на скамейку.       Какая-то девушка сочувственно смотрит на него и качает головой. У нее — не у головы, у девушки — длинные светлые волосы, потрепанные джинсы и красная кожаная куртка. Девушка не очень высокая, и Голд думает, что они окажутся одного роста, если он поднимется.       – Чего же тогда сидите тут? — осведомляется девушка. — Это известное место для сбора тех, кому некуда пойти.       Она довольно молода, и, признаться, странно, что она интересуется кем-то, кроме себя.       Разумеется, оправдания Голда будут выглядеть жалкими, даже если учесть, что он не мог знать, для кого отведено это место.       – У меня болит нога, — цедит сквозь зубы Голд и невольно поглаживает и в самом деле ноющую конечность. Трость стоит, прислоненная к скамье.       Девушка усмехается.       – Сидите на викодине, доктор Хаус?       Голд недоуменно смотрит на нее, продолжая массировать ногу.       – Что, простите?       Девушка машет рукой.       – Не берите в голову. Дурная шутка. Просто пересмотрела телевизор.       Голд поджимает губы и отворачивается. Сам он телевизор не смотрит. По крайней мере, не смотрел.       – Уходите, — произносит он отстраненно. — Я не нуждаюсь в компании.       Ему неприятно и неуютно. Ему есть, о чем подумать, но в присутствии кого-то делать это затруднительно, особенно, если этот кто-то пытается вызывать его на разговор.       Девушка хмыкает и назойливо садится рядом: от нее пахнет чем-то сладким вроде сахарной ваты. Голд подавляет желание отодвинуться, рот невольно наполняется слюной. Может быть, не стоило отказываться от супа?       Дурная идея.       – А мне кажется, что нуждаетесь, — безапелляционно заявляет девушка. Она с любопытством поглядывает на Голда, словно ей совершенно некуда идти в этот прохладный бостонский вечер.       Голд вздыхает.       – Вас что-то печалит? — тут же интересуется девушка. — Я заметила, что в Бостоне многие чем-то озадачены. Может быть, однажды эта озадаченность настигнет и меня.       Голда немного раздражает звук бодрого голоса девушки, но он вынужден признать, что ее компания отвлекает от неприятных мыслей, которые, несомненно, одолели бы его, останься он в одиночестве.       – Я не живу в Бостоне, — нехотя отзывается он, по-прежнему глядя в сторону. — Я приехал из Сторибрука.       Девушка пожимает плечами.       – Никогда не слышала о таком местечке, — признается она и тут же без перехода спрашивает: — Вас обокрали?       Голд вздрагивает и морщится, потому что от дрожи по телу пробегает затаившаяся под ребрами боль.       – Нет, — резко отвечает он. — Никто меня не обкрадывал.       – Вы лжете, — мягко говорит девушка. — Даже если не брать во внимание то, что обычно я чую, кто говорит правду, у вас порвана одежда.       – И что? — фыркает Голд, испытывая большое желание встать и уйти, но нога все еще мешает ему сделать это. Тогда он поворачивается и смотрит прямо на девушку, надеясь смутить ее этим взглядом.       Девушка улыбается ему, ничуть не теряясь.       – Пиджак вам по размеру, так что я сомневаюсь, что вы подобрали его на помойке. Разве что вы очень тщательно там рылись. Тем более, что вы уже сказали, что не бедствуете, и тут у меня нет необходимости вам не доверять. Значит, вы либо упали и долго катились, чтобы специально порвать пиджак, но на ткани нет грязи, а ваше лицо и руки не исцарапаны, либо кто-то вам его порвал намеренно. Да и синяк на вашем лице… знаю я, откуда такие появляются. А еще у вас бурчит живот.       Голд невольно прикрывает левую щеку ладонью: проклятье, он и забыл про синяк! Он шел через весь город с этим отвратительным фиолетовым фонарем под глазом! А теперь вот и девушка заметила. Такая наблюдательная. И эти разглагольствования про пиджак… И урчание в животе…       Стыд алым покрывает щеки и подбородок, но, к счастью, вокруг достаточно темно, чтобы позволить Голду не вскакивать в панике, пытаясь убежать.       – Что вы здесь забыли? Если, как вы говорите, тут место для сбора маргиналов, — Голд намеренно использует слово, которое вряд ли знакомо девушке, надеясь смутить ее и заставить уйти, но либо она не из стеснительных, либо знает значение.       – Я живу неподалеку и всегда хожу через этот сквер, — она кивает на дальний дом: серую панельную семиэтажку. — Не самый приятный район, но на большее пока что не хватает. А вы откуда?       Голд искренне не понимает, поэтому она так и норовит втянуть его в светский разговор. Неужели ей непонятно, что у него нет желания разговаривать?       – Я из Сторибрука, и я, кажется, уже говорил об этом, — цедит Голд, убирая руку от лица и поглаживая пальцами холодную трость. Прохлада успокаивает его.       Девушка цокает языком.       – Ну, вы приехали из Сторибрука, но это же не обязательно должно значить, что вы там и живете, — она разводит руками.       Голд поджимает губы, ощущая, какие они сухие.       – Я приехал оттуда, и я там живу, — тон его голоса не меняется. Ему все еще хочется остаться в одиночестве. Или даже наедине с призраками Бея и Белль, сколько бы дополнительной боли это не принесло ему.       – Вы нервничаете, — хмыкает девушка с отвратительной уверенностью в собственном мнении. — Почему? Вы боитесь меня?       Голд давится воздухом и долго не может решить, с какой силой ему стоит высмеять услышанное. Он — боится? Возможно. Но точно не ее.       Девушка продолжает разглядывать его, молчание затягивается, нужно что-нибудь ответить.       – Вряд ли вас касается то, почему я нервничаю, — обманчиво мягко говорит Голд, позволяя себе рассмотреть молодое лицо собеседницы. В неверном свете фонаря он никак не может понять, какого цвета у нее глаза. Светлые, да. Но какие именно? Уголки губ чуть опущены книзу, если девушка не улыбается, то кажется, будто она всегда грустит.       Девушка, словно не замечая, что ее рассматривают в упор, небрежно пожимает плечами.       – Может быть, я сумею помочь?       Она слишком настойчива. Слишком. И Голд, и прядильщик, и Темный — никто из них не любит настырных. Оглушить бы ее магией и уйти поскорее. Но будь у него в рукаве запас магии, он бы здесь не сидел и не продолжал бы переживать собственные неудачи, коих случилось чересчур много для одного дня.       – Чем же вы сумеете помочь? — не удержавшись, спрашивает Голд, хотя ему абсолютно не хочется знать, что умеет эта надоевшая ему девушка. Будь он чуть более уверен в своей мужской привлекательности, то не преминул бы счесть, что с ним пытаются познакомиться поближе ради постели. Но к счастью — или к горю — Голд знает, что берет женщин совсем иными качествами, которые пока никому в этом городе не успел продемонстрировать.       Девушка подмигивает ему.       – Я ищу людей, — не в пример смешинке во взгляде серьезно отвечает она. — Может быть, вам нужно кого-нибудь найти? Может быть, именно потому вы и грустите, что ищете и не можете отыскать?       Голд вцепляется пальцами в ногу, которую тотчас же пронзает насквозь возобновившаяся боль.       Она ведь сказала наугад. Она на самом деле просто ткнула пальцем в небо, желая поддержать разговор. Проклятье.       Проклятье!       – Возможно, — уклончиво отзывается он, и девушка удовлетворенно кивает.       – Вот видите. Общение начинает налаживаться. Вы знаете имя того, кого ищете?       Она выглядит так, будто и впрямь собирается кого-то искать. Голд не удерживается от ухмылки.       – Не стоит утруждаться, — немного высокомерно говорит он. — Мои проблемы — это только мои проблемы.       Девушка открывает рот, явно для того, чтобы сказать что-нибудь еще, и Голд поспешно поворачивается к ней спиной. Он и так уже сказал ей слишком много, а откровенность перед незнакомцами никогда не доводит до добра.       Голд усиленно молчит, девушка мнется и вздыхает. Кажется, она немного уязвлена. Что же, тем лучше: так она никогда больше не будет приставать к незнакомцам на улице. Ведь вместо Голда тут мог оказаться Темный.       – Ладно, — решается, наконец, девушка и встает. Роется в карманах куртки и протягивает Голду небольшой белый прямоугольник.       – Это моя визитка. Возьмите, — настаивает она, видя, что Голд не спешит поворачиваться. — Может быть, вы передумаете и решите, что небольшая помощь вам пригодится. Я не возьму с вас денег, если вы боитесь. В этом году я еще не исчерпала лимит добрых дел.       Голд все еще хранит молчание, и девушка кладет визитку рядом с ним на скамейку, чуть придавливая рукоятью трости, чтобы лишить ее возможности унестись на крыльях ветра. Топчется рядом еще пару секунд, затем уходит, не оборачиваясь и не прощаясь. Голд с прищуром и с усмешкой поглядывает ей вслед, хотя не планировал это делать. Затем медленно, нехотя, берет визитку и присматривается к простому черному шрифту. Лицо его стремительно бледнеет.       Эмма Свон.       Имя на визитке — Эмма Свон.       Проклятье.       Эмма.       Эмма Свон.       Небеса не рушатся с диким скрежетом, лава не выходит из-под земной коры, деревья не вырывает с корнем налетевший невесть отсюда ураган величайшей мощи. Все тихо. Бостону все равно, он не знает, кто такая Эмма Свон и что она должна сделать.       Голд шевелит губами, вновь и вновь выговаривая имя, не в силах поверить тому, что только что упустил ту, за кем приехал сюда. Такое вообще бывает? Он не пробыл в городе и суток, и вот… Могут ли в этом мире случаться такие чудеса?       Голд остается сидеть, будто оглушенный, и ошеломленно смотрит вслед своему миражу, с уверенной легкостью исчезающему среди сплетения теней.       Что происходит? Сначала на несколько лет раньше спадает проклятие и вынуждает его покинуть город, затем он тратит всего лишь один день, чтобы приблизиться к той, которая расставит все по своим местам. Это можно было бы счесть везением, но в таких делах о везении следует рассуждать с максимальной осторожностью.       Голд застывает, и только пальцы его с силой сминают визитку.       Где-то вдали устало шумит Бостон, не ведающий, что такое сон. – преследователи –       Они сидят в закусочной, полной ленивой кантри-музыки, и едят: он — большой хот-дог, обильно сдобренный жгучей русской горчицей, она — салат, в котором, кажется, только одна капуста, политая ложкой оливкового масла.       – Зачем нам следить за ним? — нехотя спрашивает она, убирая упавшую на глаза прядь темных гладких волос. — Он не двинется обратно, пока не найдет ее.       Мужчина откусывает большой, смачный кусок и долго жует, тщательно перемалывая пищу крепкими белыми зубами. Затем говорит, утирая уголок рта салфеткой:       – Потому что Питер хочет его живым.       Женщина морщится, вытаскивая из своего салата невнятного вида маслину и убирая ее подальше.       – В том мотеле его могли и прибить.       – Не могли, — самоуверенно утверждает мужчина. — Все было под контролем.       По выражению лица женщины заметно, что она без труда оспорит данное утверждение. Если, конечно, возьмется за спор. Но вместо этого она берется лишь за свою вилку, принимаясь и дальше без особого энтузиазма ковыряться в еде.       Какое-то время оба молчат, и женщина заговаривает вновь лишь тогда, когда вялая официантка приносит им кофейник и пару чашек:       – Ты быстро привык к мысли, что все это… настоящее?       Она не уточняет, что именно, но мужчина понимает ее и так. Он кивает и откладывает недоеденный хот-дог на тарелку.       – Я попал туда еще ребенком. Совсем маленьким, ты понимаешь?       Женщина ничего не отвечает, и мужчина продолжает, поглощенный воспоминаниями:       – Она главенствовала там, черноглазая ведьма со сладким голосом, которому я едва не поддался! Мой отец спас меня, но сам выбраться не сумел!       Женщина поджимает губы.       – Если главная она, то почему Питеру так важен он? — она неопределенно кивает куда-то в сторону двери.       Мужчина фыркает.       – Это нас не касается, — грубовато отзывается он. — Главное, что у Питера пока что все получается. А этот… — он морщит нос в презрении. — Он такой же, как и ведьма. Все они должны быть сожжены!       В его глазах пылает фанатичный огонь ненависти, женщина явно не разделяет его чувств, однако спорить не пытается. Отправив в рот немного капусты, она принимается жевать, то и дело поглядывая на экран мобильного, который вытащила из кармана и положила рядом с собой на стол.       Питер запретил им соваться в Сторибрук. Запугал последствиями, пригрозил наказанием. Иногда женщине хочется думать, что он всего лишь тощий мальчишка с отсутствием мускулов, однако в ту же секунду она вспоминает, что под тонкой кожей его плещется самая черная тьма из всех, что когда-то выползали из ночи. Однажды она заглянула Питеру в глаза и едва сумела отвести взгляд. Он долго смеялся тогда, а она стыла от ужаса, пытаясь отделаться от ощущения, что падает в бездну, и потоки чужой силы скручивают из нее крепчайший жгут.       – Эй! — мужчина окликает спутницу, и она вздрагивает.       – Да? — поднимает она глаза.       Мужчина грозит ей пальцем.       – Не вздумай жалеть, — предупреждает он ее. — Тут некого жалеть. Все они заслужили то, что Питер приготовил для них.       – В чем суть? — утомленно спрашивает женщина, уставшая за сегодняшний день слишком сильно. — Он заставил Голда выехать из города. И?       Мужчина откидывается назад на стуле.       – Питер накладывает свое проклятие, — шепчет он, округляя глаза. – То, с которым Голду придется повоевать.       Женщина качает головой. Она все еще не понимает, зачем такому могущественному существу, как Питер, никчемный калека Голд. Зачем ему ветхий Сторибрук, застывший во времени, как в янтаре. Зачем ему вообще смертные, если сила его превосходна во всей своей сути, если она сметает легионы, прячась за маской беспечного детства.       Вряд ли она когда-нибудь узнает ответы на свои вопросы.       Может быть, это и к лучшему. – договоренность –       Его часы оценили дорого, и Голд лишь удовлетворенно кивает, услышав сумму. Признаться, он готов был согласиться и на меньшее, уж больно в безвыходное положение он попал, но оценщик оказался честным. Передавая Голду доллары, он предупреждает, что в течение месяца тот сможет выкупить свою вещь, если захочет. Голд кивает снова, не намереваясь больше сюда возвращаться, но предложенная возможность греет душу. И это единственная часть тела, которая не промерзла насквозь на той скамейке в сквере, на которой Голду пришлось провести самую ужасную из всех его ночей.       Эмма Свон.       Имя пылало в голове и холодило сердце, пока Голд ворочался на скамье, пытаясь занять более или менее удобное положение. Скомканная и затем расправленная визитка оттягивала карман, Голд то и дело залезал туда рукой и кончиками пальцев касался смятой бумаги.       Эмма Свон.       Чаял ли он отыскать ее так быстро?       Конечно, нет. Привычный к подлостям судьбы, он готовился к долгому, затяжному бою, и вот…       Голд опускает деньги в карман, разворачивается и покидает лавку перекупщика, твердо зная, куда отправится. Не к Эмме, нет. Он не может заявиться к ней в таком виде.       В ближайшем гостинице, в снятом номере, Голд рассматривает себя в зеркало и убеждается, что синяк под глазом никуда не делся. Отросшая щетина немного прикрыла его, но этого недостаточно. Голд морщится, ощупывая лицо, и приходит к выводу, что на данное физическое неудобство он сейчас может и наплевать. Пиджак с визиткой аккуратно повешен на спинку стула, и Голд проверяет, все ли в порядке, кидая на него быстрый взгляд перед тем, как отправиться в ванную.       Горячий душ расслабляет тело и разум, Голд упирается ладонями в скользкую кафельную стенку, прижимается к ней же лбом и стоит так довольно долго, с наслаждением ощущая, как колкие струйки воды бьют его по плечам, спине и затылку. Подумать только, сколько радости может доставить обычный душ!       Голду немного досадно, что он с самого утра не отвел ни одной мысли Бею или Белль, но он утешает себя тем, что все, что он делает, он делает для них, а значит, сердцем он всегда с ними. Вдали от Сторибрука неумолимо тает перманентная ненависть ко всем, кто имел и имеет отношение к пропаже двух самых дорогих людей для Голда. Безусловно, он не забудет ни Рул Горм, ни Регину, ни…       Голд с внезапной злобой бьет кулаком в стенку.       Он нашел Эмму!       Он нашел Эмму и должен бросить сейчас все силы на то, чтобы привезти ее в Сторибрук.       И ничего больше. Ничего, что будет отвлекать.       Голд знает, что умеет это: отключать чувства. Это единственное, чему он обучился неохотно, заставив себя. Потому что так легче выполнять задуманное. Так легче использовать людей.       После душа Голд позволяет себе вздремнуть пару часов, наслаждаясь тем, что видит сны не на жесткой скамье в парке. Просыпается он ближе к вечеру, неторопливо бреется, достает из шуршащего пакета новую одежду, которую купил по дороге сюда, и, полностью готовый, спускается вниз, зазубрив адрес, оставленный ему в визитке. Впрочем, он и без него не потерялся бы.       Внутри нет волнения. Голд нажимает кнопку звонка и терпеливо ждет, полагая, что Эммы вполне может не оказаться дома. Что же, тогда он подождет ее прямо…       – Вы?       Голд оборачивается и учтиво склоняет голову.       – Мисс Свон.       Слова приятно пощипывают язык и звенят в глубине горла.       Эмма Свон.       Заклятие было сплетено таким образом, чтобы Голд все вспомнил, едва услышав нужное имя. Но все сложилось так, как сложилось, и Голд довольствуется тем, что у него есть. В конце концов, любую ситуацию можно обернуть в полезную для себя сторону.       Любую. Кто бы там что ни говорил.       Эмма немного удивлена и насторожена. Она стоит в паре шагов от Голда и вертит в руках ключи: то ли от дома, то ли от машины. Кажется, она в той же одежде, в которой была и в прошлую их встречу, но на чужие наряды у Голда не слишком хорошая память.       – Вы оставили мне визитку, мисс Свон, — Голд по-прежнему сама учтивость, словно он таким образом исправляет свои вчерашние ошибки и грубость.       – Я помню, — отзывается Эмма, чуть медлит и шагает к двери. — Мне придумать вам имя или вы представитесь?       – Голд. Мистер Голд, — Голд неторопливо поворачивается следом за ней.       Эмма хмыкает и качает головой.       – Бонд. Джеймс Бонд, — бормочет она. Голд понятия не имеет, кто такой Бонд, и ему неинтересно.       Эмма какое-то время возится с дверным замком, а когда он щелкает, резко оборачивается.       – Вы все-таки решили, что вам нужна моя помощь, мистер Голд?       Кажется, она не в духе.       Голд чуть улыбается и кивает.       – К сожалению, вчера, — он тщательно подбирает слова, — я был в крайне… раздраженном состоянии.       Эмма хмыкает снова.       – Я заметила, — она нажимает на ручку, открывая дверь, и входит в полутемную парадную, в коридоре которой отвратительно часто мигает лампочка, болтающаяся под самым потолком. — И чем же я могу вам помочь?       Она стоит на пороге, и Голд терпеливо ждет, что его пригласят внутрь. Он торопит время и события, потому что прошло слишком много лет его вынужденного одиночества.       – Вы говорили, что занимаетесь поиском людей, — он осторожно постукивает тростью об асфальт. — Видите ли, мне нужно отыскать… одного человека.       Двух, конечно же, но Эмме об этом знать необязательно. Для нее будет достаточно немного исправленной версии событий.       Эмма облизывает губы и кивает.       – Без проблем, — заявляет она и тут же добавляет: — Но сейчас я уже веду одно дело. И за второе браться не буду. Вот недельки через две…       Голд ошарашен. Такого препятствия он не ожидал.       – Две недели? — он надеется, что этим вопросом не выдал своего поражения от услышанного.       Где он возьмет столько денег? Впрочем… у него еще есть запонки…       Эмма раздраженно вздыхает и проводит рукой по волосам.       – Я очень устала сегодня, мистер Голд, — голос ее заметно смягчается. — Если бы вы заглянули ко мне завтра…       Она явно намекает на то, что сейчас Голду лучше уйти. Что же, намеки он понимает слишком хорошо, а потому вновь склоняет голову, давая понять, что принял просьбу к сведению. Нетерпение внутри барабанит в стремительном ритме, но нажимать нельзя: Голду не хочется спугнуть Эмму в самом начале. После… после она сможет отправиться куда глаза глядят, но сейчас их дороги должны слиться в одну.       Голд возвращается в гостиницу и ложится спать, надеясь, что снов не будет.       Тщетно.       Они приходят к нему тоскливыми привидениями — Бей и Белль. Он тянет к ним руки, но пальцы проходят сквозь прозрачную плоть, пронзаемые белыми колючими искрами. Голд плачет во сне, и слезы его образуют целое море или даже океан, в котором он плавает, захлебываясь от эмоций. Нет берегов. Нет лодок. Нет даже солнце, над Голдом висит низкое серое небо, готовое вот-вот добавить еще немного воды в уже налитый океан.       Голд просыпается на мокрой от слез подушке и долго потом не может уснуть, следя за полосами света, бегающими по потолку. Ему кажется, что он недостаточно сильно тоскует по своим любимым. – немного подробностей –       Голд не приходит к Эмме на второй день.       Он звонит ей и уточняет, может ли он прийти. Ему совершенно не хочется вновь оказаться выставленным за дверь. Это, конечно, не столь неприятно, как может показаться, но пусть лучше не входит в привычку.       – Да, простите, — голос Эммы чудится хрипловатым и немного заспанным. — Я вчера… впрочем, неважно, просто извините. Вы сможете подъехать через час?       Он сможет. И он подъезжает, отчего-то волнуясь, словно пришел на свидание. В какой-то мере это действительно свидание, и на нем в задачу Голда входит очаровать Эмму без помощи магии. Уговорить помочь.       Пока звенит домофон, Голд рассеянно читает похабные надписи на железной двери и думает, что денег у него осталось на неделю максимум. А дальше придется продавать последнее. Не то, чтобы запонки было очень жалко, но прядильщик имеет странную привязанность к вещам. Он суетливо плачет внутри Голда, и это весьма мерзкое ощущение. Иногда Голду хочется наведаться к врачам и заставить их вытащить прядильщика из его головы. Впрочем, он слышал, проделать такое невозможно. Да что там — даже магия бессильна. Наконец, замок щелкает, и Голд облегченно просачивается внутрь, с отвращением вздрагивая, когда лампочка над его головой вновь принимается торопливо мигать. От ее мигания подкатывает тошнота, и Голд торопливо шагает к лифту, чтобы раздраженно убедиться, что он не работает. Нога тут же принимается болеть: Эмма живет на седьмом этаже. И она, распахивая дверь навстречу слегка запыхавшемуся Голду, поджимает губы.       – Опять лифт сломан? — в ней угадывается сочувствие, и оно раздражает. Эмма ведь видела, что ее гость ходит с тростью.       Голд пытается улыбнуться, но у него плохо получается.       – Можно стакан воды? — просит он первым делом, очутившись в квартире.       – Конечно, — Эмма исчезает в проеме, видимо, ведущем на кухню. Голд прижимается к стене, чувствуя, как обманчиво легкие молоточки стучат в висках.       Он почти ненавидит себя за хромоту, не неспособность быть здоровым без чудодейственной подпитки, а Темный за левым ухом похохатывает и воркует о том, как славно им будет вернуть себе подвижность членов.       Всех членов.       – Вода, — вынырнувшая из глухой тишины Эмма протягивает Голд стакан, и тот благодарно принимает его. Он пьет большими глотками, не заботясь о том, как это выглядит, и с радостью чувствует, что становится легче. Сердце перестает бешено колотиться, дыхание успокаивается. Голд возвращает Эмме стакан и осматривается.       У его лучшего творения — маленькая квартирка с низкими потолками и тусклым светом, находящаяся в доме, в котором не стал бы жить ни один уважающий себя человек. Выбитые стекла на лестнице, брошенные окурки и заплеванные ступеньки, выкрученные лампочки… Голд будет еще долго отмываться, когда вернется в гостиницу.       – Проходите, — приглашает Эмма, и Голд оказывается в длинной и узкой комнате, в которой нет ничего, кроме застеленной кровати, небольшого шкафа, потрепанного дивана и стола с табуретом. На том столе стоит компьютер, монитор его помигивает зеленой лампочкой.       – Мне больше и не нужно ничего, — Эмма верно расценивает быстрые взгляды Голда, бросаемые по сторонам. — Да и квартира съемная. Подкоплю вот денег — найду что-нибудь поприличнее.       Голд кивает из вежливости, осторожно присаживается на диван и следующие полчаса рассказывает Эмме тщательно продуманную историю, кусками вырезанную из той, что осталась в Сторибруке и Зачарованном лесу. Он с волнением говорит о Белль — потому что не может говорить о ней без волнения, — и совсем не вспоминает о Бее — потому что время не пришло. В новой версии Белль однажды уехала по делам в Сторибрук и не вернулась. Голд, ее любящий муж, отправился следом, но в городе ему ничем не смогли помочь, сообщив, что Белль у них так и не появилась. Он сердцем чувствует, что где-то процветает ложь, но доказать ничего не может.       – Вы говорили, что живете в Сторибруке, — перебивает его эмоциональный рассказ Эмма и щурится. Голд чуть улыбается.       – Мы не были с вами знакомы, — говорит он. — Я солгал, чтобы вы отстали.       Он говорит правду — он действительно хотел, чтобы от него отстали, – и, видимо, Эмма чувствует это, потому что кивает и задает следующий вопрос:       – Она не связывалась с вами никаким образом, верно? Не звонила, не писала, не присылала почту?       Голд грустно качает головой, и в этом движении тоже нет ни капли неправды.       – Белль в Сторибруке. Я знаю это.       Конечно, Белль в Сторибруке.       Где же ей еще быть?       Чтобы ложь не разгадали, ее нужно строить на правде. Хотя бы на капле правды.       Эмма задает еще какие-то вопросы, записывает ответы, хмурится и садится к компьютеру.       – Никогда не слышала про Сторибрук в Мэне, — бормочет она, и Голд на мгновение застывает. Потом встряхивается и говорит небрежно:       – Это очень старый город. Старообрядческий даже, я бы сказал.       В каком-то смысле так оно и есть.       – Хотите сказать, поэтому его не нанесли на карты? — хмыкает Эмма, продолжая щелкать мышкой. Голд медлит, встает и подходит к ней, чуть склоняясь к плечу.       – Я хочу сказать, что жители сами не желают, чтобы к ним забредали туристы, — почти шепчет он и невольно вдыхает аромат волос Эммы. Они пахнут чем-то вроде апельсина. Вероятно, шампунь. Стоит отстраниться, но Голд не хочет. Ему нравится быть в этой квартире, стоять рядом с Эммой и знать, что он снова управляет проклятьем. Власть заставляет кровь бурлить в жилах       Эмма фыркает, не замечая действий Голда.       – Никогда не понимала подобных желаний, — качает она головой. Голд думает, что будет, если коснуться ладонь ее волос.       – Знаете ведь, как бывает, — вкрадчиво говорит он. — Родители хотят уберечь своих детей от тлетворного влияния окружающего мира.       Плечи Эммы едва заметно напрягаются.       – У меня нет родителей, — ровно говорит Эмма, продолжая смотреть в компьютер. — И никогда не было.       В ее голосе ничего не меняется и не дрожит, по щекам не бегут слезы, и все же Голд внезапно чувствует себя как-то неуютно. Будто бы это он виноват в том, что у Эммы так сложилась жизнь.       Будто бы…       Какая замечательная ирония могла бы получиться, да только вот кто оценит?       Своих родителей Голд предпочел бы забыть. Он считает, что сделал Эмме одолжение: она выросла, не оглядываясь на тех, пример которых может оказаться самым дурным из всего, что только есть в мире.       – Мне жаль, что нечем вас угостить, — говорит Эмма позже, потирая глаза: ее поиски Сторибрука на всех возможных картах закончились ничем, и она с трудом поверила, что Голд прекрасно помнит дорогу. — Да и готовить, признаться, я не умею.       – Вы не обязаны кормить всех приходящих к вам мужчин, — замечает Голд, хотя на деле он не отказался бы чем-нибудь перекусить. Интересно, в гостинице предлагают поздний ужин?       Эмма откидывается на спинку дивана и улыбается. Улыбка ее очень славная и открытая, Голд вдруг думает, что чем-то Эмма похожа на Белль. Может быть, напором?       – Я могу сварить кофе, хотите?       Голд не любит кофе. Он предпочитает чай, заваренный по всем правилам, крепкий и в меру сладкий, но вряд ли у Эммы найдется хотя бы заварочный чайник.       – Спасибо, — коротко отзывается Голд, и Эмма быстро встает. На мгновение короткая футболка ее задирается, обнажая полоску загорелой кожи, Голд отводит взгляд.       Зачем он смотрит на нее, как на женщину? Он должен смотреть на нее, как на несмышленого ребенка, которого следует направить по верному пути.       Голд застывает живым изваянием на диване и глядит в одну точку в ожидании Эммы. Ему не по себе. Он приехал сюда не за тем, чтобы отыскивать в дочери Прекрасного и Белоснежки плавные изгибы. И, самое главное, такими мыслями он предает Белль.       Голду стыдно. И все же он не может заставить себя прекратить испытывать трепет при виде Эммы — живого доказательства его невыразимого могущества.       Эмма возвращается с подносом, с которого Голд аккуратно снимает чашку, доверху наполненную мутной коричневой жидкостью.       – Очень вкусно, — уверенно лжет он, делая глоток отвратительного пойла. Не зря он не любит кофе.       – Вранье, — смеется Эмма, с удовольствием прихлебывая собственное зелье. — Но мне приятно.       Голд скупо улыбается, отпивает еще немного и уточняет:       – Значит, мисс Свон, вам нужно закончить то дело, которым вы сейчас занимаетесь?       Он уже успел понять, что уедет отсюда не завтра. И не послезавтра.       Эмма кивает и приваливается плечом к дверному косяку.       – Недели две, — повторяет она то, что уже когда-то сказала. — Вам есть, где жить?       – Да, — немного слишком торопливо говорит Голд. Эмма вскидывает брови, но не спорит.       – В любом случае, нам нужно будет еще встретиться: я планирую чуток пробить по своим базам, что да как, — растягивая слова, бросает она. — И ваши подробности мне пригодятся.       Эмма провожает Голда до неработающего лифта, и там он спрашивает, не утерпев:       – Вы всегда так спокойно приглашаете незнакомцев в свой дом? А что, если бы я оказался сумасшедшим, любящим убивать молодых блондинок?       Он сверлит испытующим взглядом Эмму и видит, как улыбка трогает ее губы.       – А что, — спрашивает она его, — если бы я оказалась сумасшедшей, любящей убивать мужчин с тростью?       Голд ретируется, понимая, что тут нечего противопоставить. Она вернула ему удар его же оружием. И это более, чем прекрасно. Он выходит на улицу, жадно глотая ночной воздух Бостона и мечтая избавиться от вкуса пережженного кофе во рту. Запрокидывает голову и зажмуривается, пытаясь увидеть Белль. Увы, под веками находится место лишь Эмме. – ночной гость –       Она просыпается от того, что кровать прогибается под весом еще одного тела, и хочет закричать, но что-то мягкое и удушливое закрывает ей рот и нос       – Я слышал, ты засомневалась во мне?       Голос его — сама вкрадчивость, налитая янтарным медом, к которому так легко прилипнуть. Взгляд его — сама внимательность и сытая снисходительность, замешанная на тьме. Он сидит на краю кровати, закинув ногу на ногу, и не дышит. Зачем ему дышать? Глаза его чуть поблескивают в темноте сами по себе, словно весь он — одна большая кошка, зачем-то принявшая человеческий облик.       – Я не сомневалась, — бормочет она, когда чувствует, что возможность говорить вернулась. Хочется отползти чуть назад, забиться под одеяло и не вылезать оттуда, пока он не уйдет. Пока он не оставит ее в покое хотя бы ночью.       Питер склоняется вместе с Тенью, которая неотступно следует за ним везде, и женщина, наконец, ощущает его сладковатое дыхание, маскирующее гниль тысячелетий.       – И правильно, — ласково шепчет он, протягивая руку и касаясь тотчас же занемевшей щеки. — До моего острова добираются лишь те, кто не сомневается. Остальные тонут.       Сердце ускоряет бег, ладони холодеют, шея покрывается липким потом.       Женщина не может пошевелиться. Питер трогает ее, гладит, касается небрежно, словно проверяет, все ли в порядке, ничего ли не сломано. И каждое касание отзывается адской болью, ныряющей под кожу и там прогрызающей себе ходы.       Когда-то Питер казался женщине красивым. Он и сейчас остается таким, вот только теперь невозможно отделаться от воспоминаний о том, что на самом деле скрывается за этой умелой красотой и безбожной молодостью.       – Я все сделаю, — едва шевелит губами женщина, боясь за свою жизнь, и Питер успокаивающе кивает ей.       – Конечно, сделаешь, — речь его журчит, словно весенний ручей, скатившийся с заснеженных гор. — Потому что я тебе верю.       Он наклоняется, и губы его — два гладких червя — касаются губ женщины. Спустя мгновение Питер исчезает, а женщина сгибается, вываливая на пол в натужных спазмах свой ужин. Вкус рвоты забивает ей вкус поцелуя Питера, и это большое, огромное облегчение. Женщина обессиленно валится обратно на постель, слабо думая, что все уберет завтра. Через пару минут она уже крепко спит, и в этом сне потоки воздуха, обнимающие далекий остров, то швыряют ее вниз, в серые бушующие воды, то подхватывают в последний момент. – не-предательство –       Голд влюблен в Эмму.       Он видел ее всего пару раз, но ему хватило, и теперь влюбленность захлестывает его с головой.       Голд сидит на улице, пьет молочный коктейль, купленный на остатки денег, и думает не о том, о чем должен.       Он всегда был слишком разборчивым, а женщины, на которых падал его взгляд, в итоге подводили его. Разочарование следовало за разочарованием: одно за другим, одно за другим. Мила бросила его, уйдя к ненавистному пирату, Кора вырвала сердце, чтобы только не быть с Темным, Белль… Белль пыталась полюбить в нем не чудовище, но человека, в то время как все его сущности давно переплелись между собой словно корни, и нельзя любить одну без остальных.       И вот теперь Эмма. Его создание, его творение. А ведь хороший, правильный творец должен быть немного влюблен в свое детище, чтобы не уничтожить его в порыве самобичевания. Над Эммой Голд корпел долго, очень долго, она лучшее из того, что только могло появиться на свет.       Так Голд оправдывает собственные чувства, которые обуревают его. Возможно, было бы лучше, окажись Эмма толстой, уродливой девицей в наколках и без передних зубов: Голд бы просто получил от нее, что хотел, и оставил в покое, вернувшись к Белль и Бею.       Время от времени он сбивается на мысль о предательстве. Чувства к Эмме должны меркнуть на фоне чувств к Белль, но так не получается. После недолгих раздумий Голд приходит к выводу, что их нельзя сравнивать. Что Эмма и Белль — разного уровня. И что его отношение к ним тоже не может быть одинаковым. Он ведь не любит Эмму. А влюбленность… о, она приходит и уходит, этого не стоит опасаться. Белль никогда не узнает.       Он встречается с Эммой второй раз и третий. На четвертый она вскользь бросает, что ищет соседа, потому что за квартиру платить довольно дорого, даже несмотря на ее весьма бедственное состояние.       – Соседа? — повторяет Голд скептически. — Он будет спать на полу?       Ему немного досадно, будто бы он имеет какие-то виды на Эмму.       – У меня есть вторая комната, — смеется Эмма.       – Не знал, — отзывается чуть смущенный Голд. Эмма подмигивает ему и заговорщицким видом сообщает:       – Я тоже не сразу ее нашла. Она маленькая, еще меньше, чем моя, вы можете себе это представить?       Они сидят в кафе и едят. Точнее, ест Эмма, а Голд молча тянет некрепкий чай, слишком невкусный, чтобы заказывать вторую порцию. Впрочем, он пришел сюда не из-за чая.       – Если никто не откликнется — сообщите, — отстраненно бросает Голд, убеждая себя в том, что, живи он вместе с Эммой, смог бы быстрее заставить ее разделаться со всеми делами и отправиться в Сторибрук. Это отличная идея, на самом деле, которая, к тому же, позволит сэкономить быстро кончающиеся деньги: Голд уже продал свои запонки и не думает, что средств, вырученных за них, хватит надолго.       Эмма косится на него поверх своей тарелки, доверху наполненной картошкой фри.       – Да ладно? — скептически приподнимает она брови, выдавливая из пакетика кетчуп. — И вы поселитесь со мной на пару недель?       Она хмыкает, и Голд снисходительно смотрит на нее.       – Да. Потому что потом я уеду вместе с вами, и вам не нужно будет оставлять свои вещи человеку, которого вы не успели как следует узнать.       В его словах есть резон, и он отлично это знает. Великолепная ложь — вот чему научил его Темный в первую очередь. Лги, как бог, и тогда никому не будет никакого дела до того, что ты лжешь, потому что боги не лгут: у них просто своя, особая, правда.       Эмма обещает, что подумает, и два дня Голд терпеливо ждет ее звонка, чтобы потом собраться за полчаса, ведь ему и нечего собирать-то. Вторая комната в квартире Эммы и правда очень маленькая. Больше всего она напоминает кладовку, например, отсутствием окон. Зато в ней есть вполне сносная кровать, небольшая тумбочка для вещей и неожиданно шикарная люстра. Голд понимает, что будет жить в шкафу с начатым и не законченным ремонтом и платить за него в три раза меньше, чем за гостиничный номер. Но он ведь тут на пару недель, не так ли?       В первый же вечер Эмма устанавливает правила: поднимать стульчак в туалете, закрывать тюбик с зубной пастой и готовить. Голд соглашается на все, тем более, что первые две вещи он и так всегда делает, а с готовкой… Ну, вероятно, он всяко справляется с ней лучше, чем Эмма, ведь он отлично помнит ее кофе.       Время от времени Голда больно дергает мысль о том, что Эмма согласилась пустить его жить только потому, что он калека. Вероятно, она посчитала, что если что, то без труда справится с ним. Эта мысль гложет изнутри, леденит сердце и душу и заставляет ощущать неполноценность, с которой Голд и так живет вот уже триста лет. Он пытается прогнать ее прочь, и она уходит с тем, чтобы обязательно вернуться.       – У вашей супруги не было психических заболеваний? Не страдала ли она провалами в памяти? — спрашивает Эмма задумчиво, и Голд едва успевает вспомнить, какую легенду он придумал.       – Нет, — качает он головой. — С чего такой вопрос?       Эмма сидит за столом на кухне и ест приготовленный Голдом салат. Ест с аппетитом, что не может не радовать.       – Это бы объяснило ее пропажу, — Эмма отправляет в рот очередную порцию салата, старательно жует, не прекращая говорить: — Возможно, она забыла, кто она. И потеряла документы. А те, кто ее нашел, определили ее в психбольницу или куда-нибудь еще.       Голд меняется в лице.       Могла ли Регина сотворить что-нибудь подобное? Запереть Белль в подобие замковой темницы, только еще хуже?       Злость расходится внутри волнами, словно от брошенного в воду камня.       – Вы в порядке? — с легкой тревогой спрашивает Эмма, наблюдающая за Голдом. Она вдруг протягивает руку и накрывает своей ладонью его пальцы.       – Простите. Я забыла, что это ваша жена. Мне следовало быть аккуратнее в выборе слов.       – Все в порядке, — цедит Голд, злясь на себя за то, что не обладает силой прервать прикосновение. Слишком давно никто не касался его просто так. Слишком давно никто не жалел его.       Жалость всегда раздражала Голда. Она казалась ему низким и недостойным чувством. Он стыдился вызывать ее в окружающих, может быть, оттого, что всю свою смертную жизнь не знал в ней недостатка. Но люди жестоки. В один момент они жалеют тебя, а в следующий — себя, и в твою сторону уже летит брошенный камень. А женская жалость и вовсе заменяет любовь. Но жалость от Эммы…       С ней все иначе. Голд не хочет задумываться, почему так, он просто говорит себе, что создал ее. Что не вложил в нее ничего лишнего. Что он трудился над ней так, как не трудился еще ни над кем и ни над чем.       Именно поэтому он очень осторожно пожимает в ответ руку Эммы.       Только потому, что он — ее создатель. И он может ее касаться. – день за днем –       Женщина боится теперь засыпать. Ей чудится, что едва она закроет глаза, как тень Питера склонится над нею с замыслами ужаснее, чем сама смерть.       Она жалеет, что ввязалась во все это. Ее напарник не скрывает радости и предвкушения, он заглядывает Питеру в рот и едва ли не записывает каждое его слово. Он одержим своей местью, а Питер всего лишь дает ему то, что он хочет, не забывая, однако, и про себя.       Женщина сидит в машине одна и смотрит на светящееся окно. Их цель, за которой они поставлены следить, ничего не подозревает и пытается исполнить какие-то свои замыслы, не ведая, что всякий ход, будь он хоть трижды продуман, давно известен Питеру. Женщине немного жаль этого хромого. Она не знает, кто он, но она уверена, что он не заслужил того, что приготовил ему Питер. Впрочем… ей ли не знать, что у каждого в шкафу имеется ветхий скелет.       Когда-то ей хотелось спросить Питера, почему он, такой могущественный, не может просто раздавить одним пальцем этот унылый городок и его унылыми жителями. Сила, таящаяся внутри обманчиво хрупкого мальчишки, представлялась ей ничем иным, как квинтэссенцией мудрости и равнодушия, в равной мере раздающей и блага, и наказания. Питер доказал ей, что даже сама древность не гнушается гневом и злобой, наслаждаясь этими худшими людскими качествами.       Женщина вздрагивает, когда какие-то дети с веселыми криками пробегают мимо машины, размахивая прутьями. Она сползает вниз на сиденье, затравленно глядя им вслед.       Маленькие мальчики никогда больше не будут для нее прежними. – ночь за ночью –       – Мое дело почти закончено, — весело говорит Эмма за ужином и берет протянутый Голдом бутерброд. — Через пару дней можем отправляться в Сторибрук.       Голд молчит, и это совсем не потому, что ему нечего сказать.       Перехватило горло.       Иногда он выходит из своей комнаты ночью и смотрит, как Эмма спит. Зачем? Он и сам не знает, но это зрелище успокаивает. Он водит раскрытой ладонью над ее головой, безумно желая коснуться рассыпавшихся по подушке волос, и, конечно же, уходит ни с чем. Эмма спит крепко, она не просыпается даже тогда, когда Голд запинается обо что-то в темноте. Выждав немного, чтобы убедиться в собственной безопасности, он возвращается к себе и бессильно падает на кровать, поглаживая ноющую ногу.       Он живет с Эммой почти две недели, и за это время она стала ему слишком близкой. Попытка вызвать в сердце отцовские чувства — ведь все-таки именно эта роль ему ближе, — ничего не дала, лишь растворила в крови отвращение к самому себе. Не дочь, нет, совсем не дочь видит он в девушке.       Его не смущает разница в возрасте — в конце концов, ему всего лишь сорок пять, а возраст Темного в этом мире значения не имеет. Ему не кажется странным, что он влюбился в собственное творение — было бы странно не влюбиться, учитывая, что она обладает всем тем, что он вложил в нее сам, потому что счел подходящим и правильным. Пожалуй, лишь воспоминания о Белль мутят воду.       Голд слишком много прожил, чтобы долго корить себя за совершаемое. Разумеется, он не откажется от своих поисков: и Белль, и Бей снова будут с ним, нужно только дать времени срок. Он уже на финишной прямой, конец виден, осталось лишь немного поднажать.       Голд знает, что прежние чувства, которые он испытывал к Белль, уже не вернутся. То, что он принял за любовь к ней, было лишь желанием ощутить рядом того, кто поддержит, кто разглядит в нем человека, не отринув при этом чудовище. Однако Белль никогда не хотела монстра внутри него. Она верила, что Румпельштильцхен легко может снять свою золотую маску, и к изнанке ее не прилипнут остатки кожи, мяса и спутавшихся волос. Что хуже: она была готова сама содрать эту маску, невзирая на то, будет ли ее хозяину больно или нет.       Эмма видит в нем лишь того, с кем он сам ее познакомил. И Голду это нравится. Он не пытается постигнуть загадочную природу любви, хотя и объясняет свои эмоции вполне определенно. Ему неудивительно то, что Эмма стала ему родной всего лишь за несколько дней, он удивляется только тому, что его сердце не признало ее сразу.       Голд не ловелас, и даже прошедшие века не сотворили из него ловкого любовника, способного соблазнить любую женщину. Внутри него по-прежнему сидит робкий прядильщик, который не умеет петь серенады и стесняется собственного тела. Голос Темного же в последнее время играет для Голда слишком маленькую роль: он пока не готов делить Эмму даже со своим демоном. Если бы не Бей – и, конечно же, Белль — Голд задержался бы в Бостоне, оставив проклятие догнивать до нужного срока.       Иногда ему кажется, что и Эмма смотрит на него как-то заинтересованно, так, как не смотрят на клиентов. Что ж, они уже какое-то время живут вместе, и Голд не только готовит для Эммы, но и развлекает ее своими познаниями в той или иной области, благо, всю нужную информацию он получил, едва Сторибрук объявился в этом мире.       – Не верю, что у тебя нет имени, — смеется Эмма, качая головой. Они перешли на «ты», и это, по мнению Голда, сблизило их еще больше. Он разводит руками, демонстрируя наигранную печаль во взгляде.       – К сожалению, я давно утратил его за отсутствием необходимости в использовании.       Ему безумно любопытно, как прозвучит «Румпельштильцхен», сорвавшись с губ Эммы. В этом есть какая-то своя, особая магия — произносить имя, открытое тебе его владельцем. Древние не зря верили, что имя дает демону власть над его обладателем, уж кому-кому, как не Голду, знать об этом все. Иногда ему кажется, что говоря «Эмма», он всякий раз крепче привязывает девушку к себе нитями невидимыми, но прочными, такими, что не разорвешь, даже если постараться.       Они покидают Бостон рано утром и на машине Эммы — неприлично маленьком желтом фольксвагене «Жук» — отправляются в путь.       – Ты уверен, что тебе не нужна карта? — допытывается Эмма, то и дело поглядывая на напряженного Голда. Тот отрицательно мотает головой и вновь погружается в прострацию.       Что-то не так. Дорога вихляет перед глазами, образы двоятся, в ушах звенит, при мысли о Сторибруке во рту поселяется горьковатая сухость. Голду кажется, что кто-то отводит его и Эмму от поездки. Будто не нужно им никуда ехать.       Бред. Это просто небольшое нервное потрясение от того, что скоро все встанет на свои места. Скоро-скоро Злая Королева перестанет торжествующе улыбаться, ведь в город вернется настоящий его хозяин.       Голд прикрывает глаза и сидит так до тех пор, пока в голове не проясняется. Эмма не тревожит его вопросами, только включает негромко радио и слушает какую-то передачу, неотрывно глядя вперед. Они едут в полном молчании очень долго, каждый в своих мыслях, пока Голд не слышит:       – Кто тебе Белль на самом деле?       Шок пронзает тело с такой силой, что Голд чувствует боль в груди.       – О чем ты? — он не смотрит на Эмму, а она не смотрит на него.       – Я же говорила, что могу отличить правду от лжи. У тебя нет кольца. И ты почти не рассказываешь ничего о жизни с ней, словно и жизни-то никакой не было до того момента, как она пропала. Когда я спрашиваю тебя о ней что-то личное, ты говоришь, что это неважно.       Голд может поспорить. Сказать, что у каждого человека свои взгляды на те или иные ситуации. Но он понимает, что Эмма не отстанет. Да и сама ложь про брак… Что же, она ему уже не нужна.       – Когда-то я любил ее, — говорит он правду и поражается тому, как легко срывается она у него с губ. — Но она действительно пропала. И я подумал, что если скажу, что она моя жена, люди охотнее возьмутся расследовать ее исчезновение.       Эмма хмыкает и ничего не отвечает, вновь погружаясь в молчание. Голд сидит, как на иголках: он понятия не имеет, почему Эмма заговорила обо всем этом сейчас и к каким выводам она может прийти. Ему хочется спросить ее о чем-нибудь, завязать разговор, но он ничего не делает и только смотрит в окно, варясь в собственной неуверенности.       Что, если теперь Эмма откажется ему помогать? Сумеет ли он справиться со своими чувствами, связать Эмму, запихнуть ее в багажник и провезти через границу Сторибрука?       У Голда нет ответов ни на один из вопросов. Он копается в своем сердце, старательно ища их, но никак не может справиться с волнением.       Они едут уже несколько часов, когда Эмма вдруг с досадой сворачивает на обочину. В тот момент, когда Голд собирается спросить, в чем дело, из-под капота машины принимается валить густой белый дым.       – Перегрелись! — Эмма в сердцах стучит кулаком по рулю, тот отзывается жалобным дребезжанием. — Придется ждать.       Голд облизывает губы, затем выходит из машины и осматривается.       – Мотель, — указывает он на вывеску вышедшей следом за ним Эмме. — Может быть, заглянем?       У него плохие воспоминания о мотелях, но теперь он не один.       Эмма качает головой.       – Не стоит. Он сейчас придет в норму, — она кивает на «Жука».       Голду все равно. Он просто хотел чего-нибудь съесть.       Через десять минут машина не заводится. Как и через пятнадцать, и через двадцать. Эмма рычит вместо мотора и нервничает. Голд сидит рядом и неотрывно смотрит на ее сведенные брови.       – Может быть, теперь заглянем? — улыбается он, и Эмма со вздохом сдается.       – Пара дней, — гудит механик автомастерской, в которую эвакуатор привез желтый автомобиль. — Тут ходят автобусы…       – Мы знаем, — невежливо перебивает его Голд.       Он знает.       Внутри роится нетерпение. Голд подозревает, что все эти препятствия возникли на их пути не просто так. Что-то — или кто-то — собирается помешать. Но кто, кто может знать о Сторибруке больше, чем те, кто живет в нем? Кто знает о существовании магии? – встреча, которой нет и не будет –       За окном мотеля темно, давно наступила ночь. Высокий юноша с нервным лицом склоняется к безмятежному мужчине, сидящему в кресле.       – Вот мы и встретились, мой милый, — он проводит недрогнувшей ладонью по щеке мужчины, но тот никак не реагирует, словно не видит и не слышит. — Столько лет, столько бед.       Юноша усмехается, убирает руку и отступает на шаг. Качает головой, губы его искривляются к злой улыбке.       – Как здорово я придумал, правда? — восклицает он очень эмоционально, брови его движутся в унисон движению губ. — Ты думал, что я забыл о тебе, но это не так, мой милый мальчик, совсем не так…       Немного дико, что юноша называет взрослого мужчину мальчиком, но в гостиничном номере нет никого, кто сумел бы это услышать.       – Твое проклятие, — бормочет юноша, вновь приближаясь к креслу, в котором расслабленно сидит мужчина, — оно направлено не на то, совсем не на то. Мальчишка внутри, я знаю это. Но ты выпустишь его, едва она попросит тебя об этом, — он небрежно кивает на кровать, на которой безмятежно спит светловолосая женщина. — Выпустишь и забудешь, вот только мне не забыть.       Юноша качает головой.       – Он нужен мне, знаешь ли. Его сердце… ах, какое славное у него сердце, мой милый мальчик! Сладкое, крепкое, полное веры! То, что нужно мне! То, что нужно!       Он смеется и кружится по комнате словно в танце, не обращая внимания, что его тень осталась на том месте, где он стоял. Затем резко останавливается, словно кто-то оборвал звучание музыки, слышное только ему одному.       – Ты всегда мешаешь мне, — в голос его прорывается досада. — С самого рождения. И зачем я только позволил тебе появиться на свет?       Ладонь юноши ложится на волосы мужчины, пальцы чуть подрагивают.       – О, ты и не знаешь, как просто мне было бы сейчас свернуть тебе шею, мой проклятый… с каким удовольствием я бы сделал это… — юноша наклоняется и жарко дышит на ухо мужчине: — Но я не сделаю. Потому что ты должен узнать. Потому что ты должен понять.       Он отпускает мужчину и отпрыгивает назад: грациозный, немного дикий и очень гибкий. Слова его шелестом расползаются в сумраке комнаты:       – Никаких сожалений, никаких привязанностей. Даже к тому, что создано тобой — особенно! Иначе ничего не останется для тебя — все придется потратить на них. Все, до последней капли!       Юноша растворяется в темноте в тот момент, когда мужчина, вздрогнув, словно проснувшись, привстает в кресле и принимается оглядываться, не замечая, как сливается с ночью оставшаяся в одиночестве тень. – выжидание –       Он волнуется и постоянно поглаживает ладонью лысину, она стоит возле машины и думает, не закурить ли, хотя бросила в прошлом месяце.       Питер не появляется. Он должен был прийти час назад, они условились, что он пропустит их в город. Но его нет, и нет никакой возможности связаться, потому что они не владеют магией, а он не знает, что такое сотовый.       Женщина знает, что он их бросил. Они сделали грязную работу, проследили за тем, за кем он по какой-то причине не хотел следить, а теперь стали не нужны. Она знает. Вот только сказать об этом напарнику, у которого были свои планы, гораздо более масштабные, чем у нее? Но, кажется, он и так уже понимает. Глаза его наполняются слезами, губы кривятся, кулаки сжимаются. Обида, больше похожая на детскую, кипит внутри него с ощутимым звуком, и ей внезапно становится обидно вместе с ним. Тогда она целует его. Обхватывает ладонями лицо, притягивает к себе и прижимается губами к губам. Он не сопротивлялся, только всхлипывает удивленно.       – Мы найдем способ, Грег, — шепчет она ему в губы, не открывая глаза, до боли продолжая сжимать его лицо ладонями. — Питер не единственный, кто может. Мы найдем, найдем.       Она утешает его, потому что, кроме нее, это никто не сделает, и чувствует, как неуверенно его руки ложатся ей на спину.       – Спасибо, — бормочет он немного гнусаво. — Мне надо попасть туда. Очень надо.       Она прижимается лбом к его лбу и молчит.       Мимо проползает ночь. – надолго –       Его нет.       Города просто нет, и Голд, который был уверен в успехе, заставляет Эмму несколько раз проехаться туда и обратно по ночному шоссе. Эмма не спорит: должно быть думает, что он пропустил поворот.       Он действительно пропустил и не может найти. И это заставляет его сердце стучать все быстрее.       Прошлой ночью ему снился отец. Он приходил к нему в ненавистном облике и много говорил, но что именно — не сохранилось в памяти. Голд до сих пор чувствует его запах: табака и листьев мяты, и не поймешь, что принадлежит отцу, а что — этому, с острова.       – Заблудились? — вздыхает Эмма, откидываясь назад. Машина стоит на обочине, мотор чуть урчит: механик хорошо с ним поработал.       Голд угрюмо молчит, вцепившись в свою трость. Вена пульсирует на виске в такт неглубокому дыханию.       Они не заблудились.       Город закрыт. Закрыт от того, кто его создал.       Если бы Голд мог, он бы сорвался. Он нашел бы дерево и колотил бы по нему тростью до момента, как от трости ничего не осталось бы. Вон они, деревья, растут в лесу за шоссе, можно просто выйти из машины и…       Он не выйдет. Он будет сидеть и ждать. Перемалывать свою неудачу в поисках отправной точки, за которую можно уцепиться.       Эмма осторожно касается его напряженной руки.       – Все нормально, — начинает он, и он прерывает ее раздраженно:       – Ничего не нормально! Ничего!       В ту минуту он не помнит, что влюблен в нее. Не помнит, что полночи просидел, глядя на нее спящую, потому что номер им дали на двоих, и он уступил ей кровать. Не помнит, что город мог спрятаться от кого угодно, но только не от них двоих.       Если только…       Если только кто-то не заменил проклятие.       Эмма удивленно отдергивается, и Голд, нашедший конец нити, за которую можно потянуть, тут же цепко хватается за ее руку.       – Прости, — кается он и, почти не думая, касается сухими губами ее запястья в легком поцелуе. — Прости. Это все… важно для меня.       Он рассеянно смотрит в окно и не видит, какие глаза у Эммы.       Какой у нее взгляд.       Они не добрались до Сторибрука. Он должен был просчитать все, от и до. Предугадать. Предусмотреть.       Голд с досадой прикрывает глаза на пару секунд, а когда открывает их, то видит, что к ним, прорезая темноту светом фар, приближается машина.       – Вот сейчас и спросим, может, они видели указатель, — вдруг говорит Эмма и вылезает из машины до того, как Голд успевает остановить ее. Она выходит на дорогу и машет руками, стараясь, чтобы ее заметили. Автомобиль останавливается, скрипя тормозами, Эмма поворачивается к застывшему в салоне Голду и показывает ему большой палец. Голд кривит губы, медлит и тоже выбирается наружу. Он видит, что Эмма подходит к чужой машине в момент, когда оттуда выглядывает водитель. Голд торопится, но нога не позволяет ему бежать. Эмма склоняется к машине и что-то спрашивает, бухнувший рядом раскат грома заглушает ее слова.       Голд останавливается, усмиряя пустившееся вдруг вскачь сердце, и видит, как двое покидают машину. Мужчина и женщина. Ничего необычного.       Совсем ничего.       Зигзаг молнии прорезает темное небо и освещает зеленый указатель «Добро пожаловать в Сторибрук!», на который никто не обращает внимания.

КОНЕЦ