Стабильность

Прошло много лет с тех самых пор, как они попрощались. Кажется, навсегда. Иван тогда не думал об этом. Просто его правительство, которое зачастую принимало довольно глупые решения, в очередной раз подтвердило опасения Брагинского, приказав все-таки доставить Пруссию назад, к его родному брату. Иван не скрывал, что очень привязался к своему «новому региону», но выразить это так, чтобы Байльшмидт ненароком ничего не подумал, не получалось. А потом неожиданный звонок от босса, требование тотчас же отдать Гилберта Людвигу, который давно был на границе и терпеливо ждал. Россия оттягивал каждую секунду до их поездки. Пока альбинос собирал вещи, не скрывая радости, смешанной с удивлением, русский приглашал его то выпить чаю, то, пока имел над ним власть, давал совершенно безумные приказы, которые выполнялись легко и быстро. Тогда Брагинский очень жалел, что у него не хватило духу попросить начальника о том, чтобы повременить с договором и как следует всё обдумать. Но решение уже было принято. Пруссия должен был уйти. Навсегда. Иван как сейчас помнил тот момент, когда самолет, наконец приземлился на аэродроме, расчищенном от снега. Да, Гилберт покинул его именно зимой. Когда всё было серым и скучным, когда не таял лед, а Россия вновь ощущал терзающий холод. Холод, который раньше был и его защитой. Он привык к нему и когда Байльшмидт находился рядом, ему почему-то казалось, что от этого становится немножко теплее. Теперь и эти горячие капли растаяли, испарились. И всё из-за одной бумажки с парой подписей, которую и его, почти что силой, заставили поставить. В какой-то момент он устроил забастовку — заперся в своем доме, рявкнув Литве, чтобы тот никому не открывал двери и просидел наверху, в своей спальне, просматривая их совместные с Пруссией фотографии, коих было немного. И на всех у Байльшмидта нет улыбки на лице. Скорее, его втянули в кадр специально. А потом было сообщение от Президента, где тот убедительно просил Ивана не валять дурака и вернуться к работе. В тот момент, Россия понял, как он по-настоящему устал. Скомкав дорогую бумагу, где это было напечатано, он, наконец, вылез из своего убежища. Вылез, для того чтобы жить дальше. А может существовать? Ему не хватало Гилберта. Он больше не слышал тихих шагов по своему дому, не слышал шелеста страниц книг, которые брал альбинос для того, чтобы почитать. Он даже начал более-менее понятно изъясняться на языке Брагинского, но понимать текст ему по-прежнему было проблематично. Иван с печальной улыбкой вспоминал, как он покупал для него книги на немецком, не жалея усилий чтобы их найти. Байльшмидт его никогда не благодарил. Молча принимал подарок и удалялся с ним в свою комнату, на которую тоже наложил мрачный отпечаток твоего характера. Он был анклавом. Он всё время находился в одиночестве. Не похоже, чтобы его это когда-нибудь пугало. Да что там, Россия редко видел даже слёзы на его лице. Вернее, никогда не видел. Пруссия и на самого него редко смотрел без злости. Иван думал, что он ненавидит его за разлуку с братом, за фактический плен. И пусть здесь с ним обращались лучше, чем с любым другим заключенным, Гилберт оставался собой. Он не чувствовал, что должен быть счастлив. Русскому даже казалось, что Пруссия скорее бы умер, чем позволил так просто уничтожить всё, что у него было. И вот Иван наблюдает, как два брата обнимаются и радуются встрече. Ещё одно воспоминание, настолько четкое, что ему ничего не стоит вновь прокрутить его в голове. Тогда Байльшмидт не попрощался с ним, не сказал ничего. Ушел. Исчез из его долгой и полной трудностей жизни. Ну почему всегда случается так, что Россия находит что-то хорошее и оно постоянно от него ускользает? Все его бросают. Старшая сестра, пытающаяся попасть в Евросоюз, о младшей и говорить нечего — её одержимость женитьбой на Брагинском пугает его. Пожалуй, ему стоило бы лучше относиться к Белоруси хотя бы потому, что она всегда остается с ним. И они бы постепенно нашли общий язык. Ведь у неё есть вполне нормальные хобби вроде прогулок по лесу и распевания песен. Возможно, если бы не её страстное желание стать с Иваном единым целым, он нашёл хоть одного, кому мог довериться на все сто процентов. Впрочем, он и сейчас готов. Однако Наташа от своих принципов явно не собирается отказываться. Он снова думал об этом, сидя в своей небольшой, но довольно уютной гостиной. Окно было распахнуто настежь и в комнату врывался свежий ветерок. На улице стоял слякотный апрель, медленно распускались почки на деревьях, вовсю звучала капель, на дорогах темные пятна проталин. И запах весны. Одуряющая свежесть, снег посверкивает на солнце. Лучи бьют в глаза, но греют лицо и с удовольствием осознаешь, что уже не ощущаешь привычного мороза и нет привычного румянца на щеках. Весна, ах, весна… У них с Пруссией было много таких дней. Обычно этому времени года всегда больше радовался Россия. Он всем, даже Литве, дарил какой-нибудь подарок. Нет, не в надежде на то, что его когда-нибудь полюбят. Просто нравилось видеть виноватое смущение на лице Ториса, особенно забавным оно было тогда, когда Иван вручил ему горшок с фиолетовыми ирисами и поздравлениями с началом долгожданной весны. Брагинский не помнил, что он подарил Гилберту в тот год. Наверное, что-то незатейливое, вроде записной книжки или чего-то подобного. Россия отхлебнул из чашки и снова посмотрел в окно, где на подоконнике устроились пушистые воробьи, пригревшись на солнышке. Ему не хотелось прерывать эту идиллию, поэтому он просто наблюдал за тем, как комочки толкаются туда-сюда, пытаясь занять лучшее место. А они ведь не улетают на юг зимой. Как и сам Иван. Он всегда здесь… А почему? Потому, что ему некуда идти. А вдруг и им некуда лететь? Тогда почему другим птицам есть куда? О, и почему именно сейчас ему захотелось об этом подумать? Брагинский перевел глаза на распечатанный конверт на столе. От Президента. Не поздравления, нет. Сухое извещение о том, что близится скорое собрание. Снова крики в зале заседаний, снова неугомонный Америка, снова скрипящий зубами Англия… Кажется, это он называл стабильностью? Когда ничего не меняется, когда всё идет своим чередом, так, как и должно быть. судьбе не важно твое мнение. Она сама ведет тебя вперёд. И ей известно на несколько шагов больше, чем тебе. Наверное, это тоже стоит назвать стабильностью. Постоянное преимущество. Неожиданно, в коридоре хлопнула входная дверь и раздались чьи-то приглушенные крики. Иван не мог понять второго разгоряченного собеседника, но ему Литва явно спуску не давал. Неужели кто-то надумал вломиться к нему домой? Да нет, ерунда. В любом случае, Лоринайтис его всё равно прогонит. Так было всегда. Опять эта чертова стабильность. Россия снова вдохнул свежий воздух и прикрыл было веки, пытаясь поймать какую-нибудь интересную мысль в голове, как вдруг дверь гостиной с грохотом открылась и раздались громкие шаги. Брагинский подумал, что это Торис без разрешения вломился к нему и собирался было рявкнуть что-то грубое, распахнул свои глаза и увидел в центре гостиной… — Пруссия… *** Иван сидел в кресле, будучи не в силах пошевелить хоть одним мускулом. Гилберт… Здесь… те же пепельные волосы, те же алые глаза, тот же враждебный взгляд. Форма на нём чистая, с иголочки, теперь, но стоял, прислонившись спиной к стене, будто пытался быть подальше от Брагинского. У России же просто-напросто отнялся язык. Он внезапно ощутил, что щеки начали гореть. Пруссия же отстраненно смотрел в окно, прислушиваясь к пению птиц. В доме было абсолютно тихо, не считая редких шагов Литвы мимо гостиной. Иван по-прежнему не знал что ему говорить. Сердце на несколько мгновений замерло от секундного счастья, но тут вся радость померкла. Гилберт почти никогда при нём не улыбался. И сейчас он был каким-то… холодным, чужим. Хмурым. Они оба сохраняли тишину. — «Здравствуй, Пруссия, как я рад тебя видеть!» — с издевкой закривлялся альбинос, хотя Россия подумал, что ещё ничего менее смешного не видел. — Прости, — виновато произнес Брагинский. — Привет, Гилберт. — Ты так и не изменился за все эти годы, — презрительно протянул тот. — Чему тебя учил Нидерланды? Франция? Австрия, в конце-концов? — О чем это ты? — не понял Иван. — О том, что мы не виделись грёбаных… а, даже не важно, сколько лет мы не виделись! — внезапно взорвался Байльшмидт. — За всё время ни одного письма, ни одного визита… Он вздохнул, явно только что выпустив пар. Россия удивленно захлопал ресницами. Письма? Визиты? Что за человек перед ним? Тот ли это Пруссия, что всегда ненавидел его, не переносил даже его присутствия и всё время бранил его? Нет, абсолютно не похож. — И не делай такое лицо, — прорычал Пруссия. — Притворись, что хотя бы рад. — Да я действительно рад, — пробормотал русский, потирая шею. — Так зачем… — Всё с этим красивым мальчиком время проводишь? — С Торисом? Нет, я просто… — Ой не ври. Впрочем, плевать. Он задумчиво уставился себе под ноги. — Я думал, ты не вернешься, — тихо сказал Иван, по-прежнему не совсем решаясь посмотреть на него. — Это… Неожиданно. — Я так понимаю, без меня здесь был полный отстой? — Байльшмидт закурил, не обратив внимания на то, что Брагинский поморщился. А мог бы хотя бы разрешения попросить. — Ну… я чувствовал себя не в своей тарелке. Правительство преподнесло мне эти новости. Что тебя следует отдать брату. — Брось, тебе было плевать. Ты думал, что со своим Союзом будешь вечно, и что все мигом последуют за твоей идеей. — Слушай, ты всё равно считаешь, что я не рад тебе? — Конечно, ты и без меня был счастлив. За столько времени никаких знаков. — Я просто должен был привыкнуть к новым правилам, потому что всё кардинально поменялось. Это было важно… — Уверен, перед Литвой ты не пытаешься так оправдываться. И передо мной не надо… Еще больше нахмурившись, Гилберт вновь умолк. Иван, готовый было подняться с кресла, тяжело вздохнул и упал в него обратно. — Какого черта ты тогда явился? — огрызнулся он, не выдержав и понимая, что должен как-то ответить на нападки. — Захотел — вот и явился! — в том же тоне отозвался Байльшмидт. — Я — не ты. Даже ненавистных сожителей не забываю. — Так ты скучал по мне, ненавистному сожителю? — усмехнулся Иван. — И остроумие твоё никуда не делось, — скучно протянул альбинос. — Некоторые вещи не меняются, — с легкой улыбкой пояснил Брагинский. Они провели в тишине еще несколько минут. Затем Россия встал на ноги и двинулся к двери. — Я скажу Торису, чтобы он приготовил тебе комнату, — сказал он, на секунду остановившись около Прусии. — Можешь подождать тут, если хочешь. — А потом ты затащишь этого хорошего мальчика в темный коридор, — грязно заухмылялся Гилберт, — оттрахаешь его во всех позах, а я сниму это на камеру, наложу спецэффекты и отправлю куда следует — пусть люди наслаждаются. — Мудак, — раздалось громкое уже из-за двери. *** Россия не спрашивал, когда Байльшмидт поедет домой. Тот гостил в доме Ивана столько, сколько ему хотелось. Не без своих минусов, конечно, ведь Брагинский до сих пор силился понять, ненавидит ли его Гилберт или же просто притворяется, хорошо играет, как искусный актер? Да даже если бы и так, Иван чувствовал, что при каждом взгляде на альбиноса у него сильнее бьется сердце, больше краснеют щеки и он не может выдавить из себя ни слова. Как смущающаяся девчонка. Но плевать на это! Однажды Россия уже отпустил. Тогда его разум просто не принимал ухода Гилберта, время не лечило глубокую рану в сердце, сколько бы лет ни пролетело. Время Ивана всегда обгоняет время Пруссии, которое, кажется, застыло навсегда. Он по-прежнему пел старые военные песни своего народа, о которых рассказывал младшему брату. Ивану нравился его голос, на первый взгляд слишком грубый и хрипловатый, с характерным смехом и легкой картавостью, которая присутствует у немцев. Однако послушав пару раз, начинаешь находить в нем нечто приятное, что обволакивает тебя всего. Особенно любимой у него была песня о солдатах-радистах. Он запирался у себя и там сколько угодно посвящал себя этому. Петь при России он почему-то яро отказывался. Приходилось подслушивать. Брагинский уже давно заметил, что с ним самим творится что-то не то. При появлении Гилберта старые, давно забытые чувства вспыхнули с новой силой, как вспыхивает пламя костра, если добавить в него побольше сухого валежника. Русский часто думал о нем по ночам. Ведь он лежит на кровати, всего лишь через стену от тебя, и, возможно, тоже вспоминает те далекие времена. И от этого приходит горькое сожаление. И не хочется даже засыпать. Потому что что толку, если ты проснешься и обнаружишь, что ничего не поменялось? Вечер. Иван в нерешительности застыл у двери в комнату Гилберта, не зная что толком сказать. Прямо признаться? Но это же полный абсурд. Пруссия как минимум изобьет его, и куда сильнее, чем в детстве. Как же преподнести это ему? Только русский собирался постучать, как его самого пригласили войти: — Что встал столбом? Заходи уж, шпион чертов. Волнуясь, Россия повернул ручку и вошел. Байльшмидт сидел на кровати прямо в сапогах, китель наполовину расстегнут. Он явно хотел ложиться спать. — Садись, — Гилберт указал на постель. — А я пока расслаблюсь. Он достал сигареты и, закурив, с наслаждением затянулся дымом. — Есть у меня знакомый, — произнес серьезно Иван, — который это дело тоже очень любил. Так вот, в последнее время он ел, пил и дышал только через трубочку. Ну ты кури, кури. — Обойдусь без твоих дурацких советов, — равнодушно отозвался Пруссия. — Пью — и ничего же? Значит и от сигарет вреда не будет. Так что, пришел извиниться за свою безразличность? — Да почему я должен? — вскинулся Иван. — Ты меня и за страну не считал, а сейчас требуешь радости по поводу того, что ты приперся в мой дом? — То есть тогда я тоже приперся в твой дом без разрешения? Ты сам меня сюда притащил. — Я не обращался с тобой плохо. — Да мне похеру, понимаешь? Факт в том, что ты бегал за мной постоянно, а потом как я уехал, перестал интересоваться что со мной. — А ты хотел, чтобы я интересовался? Наступила тишина. У Гилберта вдруг слабо заалели щеки. Он отвел взор. — Так ты хотел? — тихо спросил Иван. — Ой, да заткнись уже, Брагинский! — прошипел альбинос, внезапно оказываясь у него на коленях и страстно целуя, прижимаясь всем телом. Россия несколько секунд пребывал в полном шоке, после чего неуверенно обнял Байльшмидта, а тот заерзал на нем, устраиваясь поудобнее. Пруссию приятно целовать — губы у него еще сохранили вкус яблочного пирога, который подавали на ужин и даже легкий вкус летнего вина, такого сладкого и необыкновенного (бутылку, к слову говоря, прислал Франция). И, разумеется, вкус дыма. Мгновение — и Гилберт оказался под Иваном, не разрывая поцелуя до тех пор, пока не стало не хватать воздуха. — Я всегда тебя любил, — прошептал Брагинский. — Всегда. С самой первой секунды. — Замолчи, — шептал Байльшмидт, покрывая поцелуями его лицо. — Просто заткнись, прошу тебя. И тогда Иван подумал, что не такая уж и могущественная вещь — это постоянство. Его можно и нарушить. С хорошими последствиями.