Ложе в снежном шиповнике

«Я голодна, Томас. Я сыта по горло сентенциями мозгоправов, мужеподобными задастыми санитарками и "водными процедурами" в отхожей яме под названием госпиталь святой Марии Вифлеемской. Я ждала, когда мне вернут мои цвета вне тех серых заплесневелых стен. Твои щёки румяны, а под глазами вечерняя дымка. Я так голодна, Томас». Соль заиндевела на женских ресницах. Дом. Снежными клыками улыбается ей разбитое стекло оранжереи. Ласково облизывает слух голос Томаса и трели ветра в воющих стенах особняка. Томас что-то кратко говорит Люсиль о том, как она выглядит, о её врачах и сожалеет, что не знает места тайника с тесаком. «Не стоит, брат. Ты утешаешь меня словами о свободе, но что ты можешь знать? Какая же это свобода, когда не знаешь запаха решёток?» «Я познал запах бессилья, Люсиль. Поверь, он не лучше». Подросток корчился в дремотном плюшевом доме тётки Флоренс, словно ему обрубили руки и мужское естество. Мать в могиле, сестра в лечебнице, тело предаёт его. Деяние Люсиль. Горькая ирония – бесполезная в жизни, мать и в смерти сумела их разлучить. То время позади – кошмарный сон. Ныне же лакомая ночная поллюция – долгожданная встреча с Люсиль. Скудный зимний свет искривляет губы Томаса в улыбке. «Томас, знаю ли я этого юношу? Знаешь ли ты девушку перед собой? Возмужавший, но нежный. Пленительный и отстранённый за тёмными стёклами от живого мира. Я не знаю, как подступиться к тебе. Должно быть, лучше всего спереди». Люсиль неловко кладёт руку на бедро Томаса. Брат колеблется, затем ладонь рассеянно скользит по рукаву строгого платья, попадает в чёрную реку волос. Натужным рывком Томас привлекает сестру к себе, Люсиль нарочито резко хватает его за выступ на брюках. Молодые люди спотыкаются… и заливаются искристым смехом. Морок рассеялся. Жаль, что та детская магия их невинной порочности тоже. Рука об руку, они вступают в оранжерею Аллердейл Холла. Томас отчего-то не захотел идти в сам дом. Волглый воздух покалывает щёки. Гулкий застеклённый многогранник отражает молодые взгляды. В глазах у Люсиль – восторг, у Томаса – отчуждённость. Трещина на стыке стен открыла изломанный бледногубый рот. Бесцветное дыхание порошится внутрь. Потемневшие плети плюща, скрипящие скелеты кустарников. Льдистая корка поскрипывает кое-где под ногами, в тёплых местах копошатся жирные белые черви. Земля и снег. Кокон, куколка, усобная бархатная внутренность искусственной природы. Брюхо зимы, не такое уж ледяное и мёртвое. Тёплые испарения от горячего ключа поддерживают в нём жизнь. «Я присматриваюсь к тебе тайком, Люсиль. Я легонько мну пальцем ямку на твоём тяжёлом подбородке. Она придаёт тебе мужественности. Твои упругие большие губы. Злые языки скажут, что ты похожа на утку. Я вырву свой, если он хоть раз произнесёт подобное. Ты совершенна. Ты умудрилась расцвести в этом гиблом краю, где может вырасти и выжить только горькое и колючее. Лишь однажды я нашёл на глинистом склоне фиалку. Что же с тобой сотворили в лечебнице? Как припекла и обесцветила тебя неволя». «Меня очень старались излечить, Томас. Только ни хрена у них не вышло – всем назло я осталась здорова». «Люсиль, мой пленительный цветок, моя чёрная фиалка. Я умирал от постылого уюта в доме тётки. Порой я ненавидел твой поступок с матерью, и я же бережно лелеял воспоминания о нём. Мне говорили, что твоя душа уродлива и заражена. Пусть так. Тогда душа твоя совершенна в своём уродстве, а тело – в аморальной красоте. У меня были шансы, и я познал других девушек. Не таким образом, за который ты бы оскопила меня, нет. Но теперь мне есть, с кем сравнить. Они – тараканы на фоне моей чёрной фиалки. Ты восхитительна, порочна, неповторима, и ты моя». «ТОМАС! Мне кажется, здесь кто-то есть». Молодые люди замирают. Притихший особняк так отвык от человечьих шорохов; от шагов юных Шарпов хрустели старые древесные кости. Родственники баронета сторонятся чумного дома с дурной славой, даже несмотря на обилие фамильных ценностей. Местные крестятся и харкают на землю при упоминании Аллердейл Холла. Но находятся и такие, кого брошенный дворянский особняк привлекает. Крысам всё равно где искать хлеб, пусть даже и на чумной помойке. Он выдаёт своё присутствие по дурости. Он и представить себе не мог, что хозяева могут вдруг объявиться. Лицо его грязно, одежда – огромный дырявый мешок. Невозможно точно сказать, сколько ему лет, но не больше тридцати. В заскорузлых руках – конфетного цвета шляпная коробка. Внутри – пара серебряных подсвечников, выковырнутые из стен медальоны с портретами, медные рамки картин, шёлковое женское бельё. Надо же, неужели ещё осталось в доме, чем поживиться? Люсиль первой замечает мародёра. На один миг все трое столбенеют. Затем мародёр роняет коробку и суёт руку за пазуху. В ладони сверкает заточенное шило. Томас напрягается, взгляд Люсиль мечется в поисках любого острого предмета. Томас пригибается, как кот, не сводя глаз с мародёра. Медленно качает головой, выставляя ладони вперёд. Мародёр чуть опускает руку и словно бы хочет попятиться к выходу. Люсиль облегчённо выдыхает: хочет сбежать – туда ему и дорога. Незнакомец исподлобья смотрит на неё с Томасом, тут и в его взгляде что-то неуловимо чиркает. Он вытягивает ногу и легонько пинает коробку, нарочито жалостливо дышит. Томас замечает следующее движение, но не успевает отреагировать. Тяжёлый подсвечник летит ему в голову. Брат падает в кусты шиповника без памяти. Люсиль сбивают с ног, и она летит в соседние. Тяжёлое тело наваливается сверху. Смрад от одежды мародёра. Хотя дыхание его на удивление чистое – мятный запах украденной детской пастилы. Однако грабежа молодому мужчине явно мало. Мародёр пыхтит, пытаясь справиться с Люсиль, отвести от себя руки с острыми ногтями. Сестра борется, как зверь, силы у неё есть. Банально до ужаса, но раз лечебница её не убила, то сделала сильнее. Упасть спиной в стылый снег – это ничто по сравнению с "водными процедурами". Когда тебя привязывают к деревянной раме и роняют в ледяную воду с головой. Снова и снова. Прощаешься с жизнью, а тебя насильно возвращают на воздух. И вновь окунают в ледяную смерть. Так в госпитале Люсиль лечили от припадков. Скользящий удар в скулу – Люсиль слегка теряет ориентацию. Мужчина старается пробраться под складки её подола, и вдруг начинает приподниматься в воздухе. Миг, и Люсиль больше не чувствует его веса. Томас рывком сдирает мародёра с сестры; он содрал бы с него кожу заживо, проберись тот немного дальше. Томас перехватывает чужое запястье, острие шила блестит у него над глазом. Оба мужчины – натянутые струны. Внезапно мародёр издаёт вой – у левой ключицы проступает кровь. Люсиль сзади проткнула его осколком. Судорожный удар ботинком, и сестра снова падает на спину. Раненый мародёр валится лицом к ней. Он балансирует на ладонях, что-то мешает ему опустить голову. Шея висит на широкой ленте кожаного ремня. Люсиль улыбается. Томас высится позади мародёра. Он натягивает концы ремня, будто поводья. Лакированный каблук давит на спину несостоявшегося насильника. Бледное лицо Томаса кажется бесстрастным – только ноздри трепещут от ярости. Рот поджат, на нежных щеках кровавые царапины от шипов. Взгляд горит ртутью, не отрывается от глаз сестры. «В тебе проснулся хищник, Томас. Как ты прекрасен». С молочно-мятным дыханием Люсиль впитывает чужое удушье. Она очарована. Она возбуждена. Однако сестру скоро ждёт маленькое разочарование. Ремень провисает, Томас грубым пинком отправляет полудохлого мужчину на землю. Хрипя, сотрясаясь, тот приподнимается и рассеянно смотрит вниз. В паху на одежде быстро расползается мокрое пятно. От ширинки валит кисловатый пар. Моча каплет на мёрзлую землю. Из оранжереи юные Шарпы наблюдают, как несётся по кровавому снегу человек прочь от Аллердейл Холла. «Почему ты его не убил?» «В округе полно бедняков. Голод делает людей безумными». «Ты мне это говоришь? Хах. Он мог убежать, ещё когда бросил коробку, если бы был честным обездоленным вором. Но он решил поживиться мной. А тебе вогнал бы шило в глотку». «Я не могу так, как ты. Прости, Люсиль. Вся сила характера из нас двоих досталась тебе. У меня есть лишь жалкое милосердие». «Томас, неужели мне снова придётся вытравливать из тебя неуверенность, как в детстве? Ты замечателен, и вовсе не слаб, и...» «Ой, да помолчи же наконец!» Поцелуй затыкает рот Люсиль – она вовсе не против такой бестактности. Томасу сложно бороться с желанием, но он боится напугать сестру после случившегося. Поэтому, едва их губы разомкнулись, Люсиль сама кладёт его руку, куда следует. Порок и Грязь. Сладость и Блаженство. «Я вновь стала многоцветной, Томас. Предсмертные свистящие хрипы той падали вернули мне краски, утерянные в разлуке». Заблистал влажный алый атлас губ Люсиль. Жемчужная роса проступает и на её нижних губах, столь же жадных и изголодавшихся. «В тебе же проснулся хищник, Томас, в тебе очнулся собственник. Жалкое подобие чужой агонии пробудило нас. Мы, наконец, вспомнили, кто мы есть друг для друга. Сестра и Мать. Брат и Воздыхатель. Родная плоть и Прелюбодеи». Вслед за лёгкой болью к Люсиль приходит странное трепыхание внизу, как эхо из далёкого детства, как память о совместных забавах с братом. Испуг, когда трепет резко переходит в скрутившее таз упругое натяжение. Однако Люсиль быстро распробует его прелесть. «Томас, такой правильный, такой совершенный – теперь на мне. Так восхитительно забавно заставлять тебя дрожать и вминаться в меня сильнее. Мой совращённый идеал. Я забрала твоё достоинство, вобрала в себя до корня. "Багровый пик" – зовут этот холм. Я по праву окропила это место, и теперь оно наше навсегда». Снежная фата на остром кусте – не символ чистоты, но символ смерти. День, когда умирает невинность и свобода и рождается обременяющая душу и тело связь. Вскрытое брюхо зимы, чуть тёплое, сладковатое и колко-морозное, может быть ласковым и уютным. Мягкие влажные звуки оглашают оранжерею. Спину Томаса коварно оглаживают шипы, грудь – ногти Люсиль. Руки его то утопают в женских волосах, то окунаются под кружево белья. Глаза Люсиль прикрыты. Рот истомлённо разверзся в горловом стоне. Чёрная река волос мечется сбоку на бок. Сомлевшая сестра раскачивается вверх-вниз над Томасом. Как славно трахать её, умело ублажая, зная, что она плавится из-за него и будет по-прежнему сиять и цвести. Как славно трахать его, измочаливая его душу и возвращая ему всё сторицей, зная, что он будет повенчан счастьем и усладой под её заботой. Как славно сознавать собственную обречённость и отдаваться ей. Томас сознаёт, что ему уже ничего не поможет. Ему чужд Аллердейл Холл, и он с наслаждением послал бы его клыкастые воющие коридоры обратно в пекло. Обветшалая надменная дыра. Однако для Люсиль она – дом. Значит, безоговорочно, она должна стать таковой и для Томаса. Он ощущает себя в капкане. Соблазнительное лоно Люсиль прольёт мёд на всё его будущее, но оно же пригвоздит его к ненавистному дому. «Треклятое ложе приготовило мне ловушку на всю оставшуюся жизнь. Мерзлые волглые шипы. Они не отпустят меня. Это не я, а ты проткнула, пронзила меня, Люсиль. Моя чёрная фиалка, ты завянешь здесь без меня. Я обагрил снега твоей кровью, и я навеки повязан. Наша страсть. Болезненная. Выстраданная. Изнашивающая душу. Единственное, что поможет выжить двум голодным родным сердцам. Это ровно то, чего мы заслужили». Одежда отяжелела, пропиталась потом. Двигаться ли им быстрее, выжимая силы, или продлить пытку? Нет, юным Шарпам легче искрошить зубы в мясо, чем остановиться. Они имеют друг друга, даже когда огненная боль страсти пронзает бедра и мышцы. Их слившиеся чресла, пульсирующие, разгорячённые блаженством. Истекающие по ногам соки свершившегося пика. - Лю… силь… Люсиль! ЛЮСИЛЬ!!! «Чёрт, сестра, никто не тянет меня за язык. Клянусь, никто». «Томас?» Женские губы припухли в удовлетворённом оскале. «Мы будем вместе, Люсиль. Несмотря ни на что». «Вместе навсегда, Томас». Он будет с ней, Люсиль это знает. Любящее сердце сестры не оставит брата без заботы. Хоть на этом свете, хоть на том. Томас будет с ней в жизни. Он не оставит её даже в смерти. Никогда. Она обеспечит это, если придётся. Вместе навсегда.